Geum.ru

Карнаухов без срока давности

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   21   22   23   24   25   26   27   28   29
Я стремился

за 7 000 верст вперед,

а приехал

на 7 лет назад.

Не на семь лет, а на столетия, в четырнадцатый-пятнадцатый век отбросили русский народ, Россиию-матушку яковлевы с горбачевыми, бурбулисы с ельциными, будь они прокляты!

Взглянула в окно, сквозь несильную поземку разглядела у конторы шикарную машину. Кто же нагрянул? Теперь скоро к обеду не жди, начальство, видимо, областное, у районных деятелей таких лимузинов не видела. Или новые русские? У этих парвеню, как их называют французы, выскочек, шику-блеску хоть отбавляй, развязной спесью и безвкусицей старорежимных купчишек намного превзошли.


28


Павел Дмитриевич не скрывал нетерпения. Одно по одному талдычат и убираться, как видно, не торопятся. Посетители ему не желательные и совсем не нужные. Неожиданными их назвать трудно. Несколько дней назад позвонил из Москвы Борис Гринский, однокашник по академии. После воцарения в 1991 году нового владыки он не только уцелел, но и оказался одним из самых приближенных к его персоне.

— Павел,— говорил он фамильярным тоном,— здесь, в Кремле, пристально наблюдают за твоей деятельностью. Тебе настало время выходить на мировой рынок! Понятно, потребуются мощные финансовые вливания. Есть солидная зарубежная фирма, в мире одна из крупнейших в своей отрасли, готовая вложить практически не ограниченные средства. На совместной с ними работе можно получить такие бабки, которые нам с тобой и не снились. Представители фирмы к тебе подъедут, обсуди с ними формы сотрудничества. Держи меня в курсе.

Павел Дмитриевич ничего не сумел сказать в ответ. После торопливого монолога Гринский положил трубку. Он, показалось Воронову, считал высказанное предложение бесспорно заманчивым и был уверен, что Воронов не такой чудак, чтобы отказаться от подваливавшейся удачи, безоговорочно бросится на подброшенную приманку. Просматривался и корыстный личный интерес Бориса Исааковича. Потому столь твердо, можно сказать, отдавал команду о сотрудничестве с иностранцами.

Недели не прошло, как нагрянули на блестящем «Мерседесе» вот эти «гости». Фамилию одного из них Марка Сергеевича Фильшина слышал, о нем часто писали областные газеты, как о видном ученом, ректоре местного института. Он представил своего спутника, как представителя зарубежной фирмы Эмиля Семеновича Эльвинского.

— Это очень солидная фирма, имеет филиалы во многих странах, специализируется на сельскохозяйственной продукции. Эмиль Семенович главный менеджер по организации работы филиалов. Борис Исаакович оказывает ему всяческую поддержку на территории России. Он рекомендовал Эмилю Семеновичу посетить ваше хозяйство.

Марк Сергеевич произносил имя своего спутника со смаком, с величайшим почтением, почти с придыханием. Ссылка на Гринского звучала, как напоминание о значительности его нового положения и непозволительности игнорировать рекомендации столь значительной фигуры.

Эмиль Семенович свободно, даже несколько развязно, расположился в кресле, вынул сигарету и, не спрашивая позволения, прикурил ее от замысловатой зажигалки. В совхозе знали, что Павел Дмитриевич некурящий, и в кабинете директора не позволяли себе выпускать табачное зловонье. Бесцеремонность Эльвинского сразу настроила Воронова против него. Ему противно его рыхлое тело, словно груда тряпья, заполнившее кресло. Отвратительна, казалась Воронову, манера заморского гостя произносить слова, как бы процеживая их. Он с трудом терпел его высокомерный, снисходительный взгляд. Оба гостя вели себя так, будто пришли облагодетельствовать сибирское хозяйство и его руководителя. Можно подумать, что Эмиль Семенович оказывает этому сибирскому бирюку великое одолжение своим приездом, у него и без этого забот хватает и только из-за высокой, кремлевской рекомендации вынужден тратить драгоценное время на разговоры с этим заскорузлым совком.

— Необходим выход с вашей продукцией на мировой рынок,— как об уже решенном изрекал Эмиль Семенович, сбрасывая пепел от сигареты прямо на блиставший зеркальной чистотой паркет,— в условиях жесткой конкуренции вам самостоятельно это сделать практически невозможно.

— Нам, дай Бог, внутренний рынок насытить,— не без резкости отозвался Павел Дмитриевич.

— На вашем «внутреннем рынке» покупательная способность получила определенную тенденцию к снижению, его емкость крайне ограничена,— продолжал с откровенным высокомерием поучать Эмиль Семенович,— без внешней поддержки вам невозможно конкурировать с импортной продукцией. Откровенно говоря, у вас никаких перспектив дальнейшего развития нет. Вы пройдите по магазинам в Москве, в областном центре и увидите, что покупатель набрасывается на дешевые куриные окорочка, завезенные по импорту. Ваша продукция большинству ваших людей уже сейчас не по карману, а в дальнейшем тем более.

Он произносил слова «ваша», «ваших» с унижающим собеседника презрением, еще более настраивая этим против себя Павла Дмитриевича.

— Наша продукция никогда не залеживалась на прилавках, расходится мгновенно,— едва сдерживаясь, возразил Воронов.

Он знал, что в последнее время сбыт продукции осложнился, много было фактов возврата, отказа и приходилась пускать свиные туши в переработку, снижать цены ниже уровня рентабельности. Но с этим заморским гусем свои проблемы обсуждать не намерен.

— Мы жили в условиях постоянного дефицита,— вмешался Фильшин. Он тоже говорил в поучающем тоне, хотя менее высокомерно, чем его партнер. По инерции у него сохранялось отношение к Воронову, как известному в области и стране руководителю,— люди набрасывались на все, что выбрасывалось на прилавки.

— Дефицит это не точная оценка,— теперь снисходительные нотки проскальзывали у Павла Дмитриевича,— у нас была очень высокая покупательная способность населения. Государство, точнее, его экономика отставала от постоянно растущего спроса.

— Что вы говорите, Павел Дмитриевич,— осуждающе перебил Фильшин,— какой спрос при наших мизерных окладах, ничтожной зарплате?!

— И, тем не менее, это так, Марк Сергеевич,— настойчиво утверждал Воронов,— государство строго регулировало цены на продовольствие, заботилось, чтобы оно было доступно всем. Вы замечали, Марк Сергеевич, что у советских людей каждый день, три раза на дню на столе были мясные блюда. В дореволюционное время большинство народа могло кушать мясо в лучшем случае только по праздникам.

— Это пустой разговор,— перебил дискуссию Эмиль Семенович,— какое нам дело до покупательной способности в то время, да и сейчас об этом нужно знать лишь с позиций возможности заработать на вашей продукции. Кто сколько и когда ел или ест мясо это никому не нужная лирика.

Главный менеджер многословно с прежним апломбом доказывал бесперспективность вороновского хозяйства и, что единственный выход это работать под крылом их фирмы. Павлу Дмитриевичу так и хотелось послать непрошеных гостей, куда бы подальше. Верх взяло любопытство, какие же выгоды они сулят и как намерены обойтись с совхозом и с ним.

— Как конкретно представляете наше сотрудничество?— прервал он рассуждения Эмиля Семеновича.

— Ваше предприятие становится дочерним предприятием нашей фирмы на правах филиала,— снова как о твердо решенном заявил гость.

Воронов попросил рассказать, что представляет собой фирма, какие у нее производственные мощности, каков объем выпускаемой конечной продукции и как выглядят другие ее показатели. Эмиль Семенович говорил длинно, но очень путано, фактически увертываясь от раскрытия достоверных сведений о фирме. При всей неопределенности и увертливости главного менеджера, Воронов уловил, что речь идет о попытке пришить к пуговице сюртук. Мощности сибиряков и фактическое состояние хозяйства намного превышают потенциал претендентов на материнство, явно переросшей кандидатки в дочери.

— Мы назначим своего управляющего, своего главного бухгалтера, которые имеют опыт работы на международном рынке, владеют несколькими языками и могут вести бухгалтерский учет на общепринятой в мировом бизнесе основе,— безапелляционно изрекал представитель заграницы.

Воронов с недоумением смотрел на него:

— Не знаю, как это называется у вас? У нас, у русских, в этом случае говорят: без меня меня женили. Всех наших работников вы уже списали, им оставляете свободным выход за дверь, за пределы фирмы?

— Эмиль Семенович отлично знает русские пословицы и поговорки,— вступил в разговор Фильшин,— он много лет возглавлял в Одессе крупнейшую снабженческую организацию. Что касается ваших работников, то многие из них без дела не останутся. Имеется в виду вас использовать первым заместителем руководителя филиала, останется при деле и главный бухгалтер. Вместе с назначенным руководителем дочерней фирмы вы решите, как быть с остальными. Конечно, штат будет сокращен до предела, фирма очень разумно расходует средства на содержание…

У Воронова все кипело внутри, он встал из-за стола, открыл настежь входную дверь:

— Убирайтесь ко всем чертям, чтобы я вас здесь больше не видел!

— Павел Дмитриевич, не горячитесь,— Фильшин испугался свирепого вида директора совхоза, от этого генерала можно ожидать что угодно,— вы обдумайте наши предложения. Они в нынешней обстановке самые разумные. Подумайте о своем будущем. Вы уже не молоды, зачем вам осложнения?

— Я сказал вон!!!— закричал Воронов.

Его вид больше чем громкие и грозные слова показывали, что он на пределе и может совершить непредсказуемое. «Гости», боязливо пробираясь вдоль стенки, выскочили наружу.

— С ума сошел,..— возмущенно говорил Эльвинский, поспешно усаживаясь в роскошный лимузин.

— Что с него взять,— поддакивал Марк Сергеевич,— солдафон, этим все сказано…

— Кончать с ним! Найдется, кто станет сговорчивее,— твердо и определенно выдал команду «заморский» гость.


29


Вот уже несколько дней проживает у своей дочери Александр Иванович Муратов, бывший ответственный работник аппарата ЦК КПСС. Да, бывший… Еще недавно высокопоставленный партийный работник, верный служитель мощной и авторитетной партии оказался вновь парией, каким был в юности, в далекие годы его производственного и партийного старта. Тогда он был отверженным, считался «сыном врага народа». Сегодня он вновь гонимый, потому, что коммунист да еще не рядовой. Мог и не искать прибежища в доме дочери, опасаясь, как бы его высокое недавнее положение в партии не принесло беды, неприятности Кате, ее мужу, страдающему от внезапного крушения блестящей инженерной карьеры. Многие из сослуживцев Муратова, числившихся в единомышленниках, а многие и в друзьях, снова на коне, красуются на экранах телевизоров, распинаются о грехах и преступлениях режима, которому ревностно служили, «разоблачают» партократов, консерваторов и злодеев, вчерашних приятелей, «хлебавших» из одного котла. От них защиты, прибежища, конечно, не дождешься.

После смерти Фаи находил любой повод не быть дома, слишком тяжко было ощущать, что в их доме все насыщено, даже перенасыщено ею. Вот немецкий гарнитур в спальне. Фая выматывала душу, пока он не попросил в Хозотделе помощи приобрести его. Купить через магазин в обычном порядке невозможно, слишком многие стремились обзавестись «стильной» мебелью. В серванте стоит сервиз, который он, проклиная все на свете, боясь разбить его, под строгим Фаиным надсмотром тащил в разбухших чемоданах из Чехословакии. На стенах пейзажи. Фая отыскала где-то самодеятельную художницу и, часто оставляя себя и его без денег на недели до получки, восторгалась ими и заставляла восторгаться его, не терпевшего эту, по его мнению, безвкусную мазню. Все дни после похорон Фаи ежесекундно ожидал ее появления. Когда же до сознания доходило, что это невозможно, что у него уже мутится сознание, бросался вон из дома и часами бродил по городу. Стремился встретить кого-нибудь из знакомых. Напрашивался на ночевку, удивляясь собственной навязчивости. Так несколько месяцев Александр не появлялся на своей квартире.

После августовских событий 1991 года жил, вернее, скрывался у земляка журналиста Владимира Степановича. Он, как и некоторые другие активные работники ЦК, первое время ожидал возможных репрессий. За происходящим в Москве наблюдал в основном по телевизору. Изредка выходил на улицы, покупал газеты, сидел часами на лавочке на бульваре, прислушивался к разговорам. Потом возвращался в дом приятеля. Жена того тотчас выключала телевизор, как только на экране появлялся полупьяный, самодовольный новый властелин.

— Володя, как увидит его, сразу становится почти невменяемым,— объясняла она Муратову,— у него повышается давление, учащается пульс. Он много читал о предателях и отщепенцах, но никогда не мог и помыслить, что могут до такого бесчестия пасть люди, продавшие родную страну, свой народ и при этом еще бахвалиться собственным бесчестием. Я тоже,— добавляла она,— с трудом этого дебила переношу, но сдерживаюсь. Не могу понять этих деятелей. Как можно плевать в того, кто тебя вырастил, выкормил, выучил, поднял над другими? И все это ради иудиных серебренников! Народ задыхается от унижения, нищеты и обрушившихся бедствий, а они нагло, на показ, цинично шикуют, млеют от упоения захваченной властью, не стесняются уворованного богатства. Это не пир во время чумы, а бесовский разгул, зловещий шабаш вандалов!

Очень скоро начали прижимать материальные неурядицы. Имевшихся денег хватило не надолго. Поиски работы оказались бесполезными, никого он не привлекал по возрасту, а главное, возможных работодателей сдерживало его цековское прошлое. Побывал у бывших сослуживцев, успевших вскочить на вновь подошедший поезд. После нескольких фраз, убеждались в «твердолобости» Муратова, решительном неприятии зловещих перемен, иные, соблюдая внешнюю корректность, а другие грубо, прямолинейно выпроваживали нежелательного, более того опасного посетителя. Нужда в деньгах обострялась. Фая, натащившая в дом мебель, картины, меховые шубы и другое подобное барахло иногда снисходила до оправданий:

— Пригодится на черный день.

Такие дни наступили совсем неожиданно. Толку от Фаиной «заботливости» абсолютно никакого. Сбывать накопленное «на черный день» некому, узурпаторы ограбили людей с мастерством профессиональных мошенников, в один миг превратили большинство людей в нищих. Еще вчера он считал, что его богатство в многочисленности друзей, то теперь вдруг обнаружил, что остался практически в одиночестве. В эти дни позавидовал семьям, где вечно раздавалось детское щебетание, шумная возня многочисленной ребятни. Горько сожалел, что у него всего одна дочь и та очень далеко от него. Инстинкт отцовства побудил после недолгих размышлений податься в родные места. Терзали сомнения, жданный ли он в наступившее тяжкое время для дочери, зятя и внуков. После кончины его матери, Екатерины Егоровны, дочь как-то отдалилась от него, так, по крайней мере, ему представлялось. Правда, на похоронах Фаи почувствовал искреннюю дочернюю любовь. Она старалась, как можно чаще и ближе быть к нему, мелкими, но приятными знаками внимания поддерживала его, понимала, что при всей сложности в отношениях родителей, отец мучительно переживал смерть жены.

Продав за бесценок, кое-что из вещей все-таки насобирал денег на дорогу. Ключи от квартиры оставил на сохранение приятелю журналисту.

Дочь и зять встретили Александра с неподдельной радостью. Не произносилось громких и приятных слов, не было обильных застолий, но вся атмосфера в доме, взаимная доброжелательность, и, особенно, врожденное обаяние хозяйки, его милой и доброй Катеньки, наполняли дом каким-то светом, излучали волны любви и уважительности. В доме, словно звонкие и нежные колокольчики, звучали детские голоса. Леночка, уже школьница, рассказывала деду о школьных делах, просила совета в выполнении домашних заданий, уговаривала послушать, как ей удается песенка, которую поручила учительница спеть на елке, показывала новый танец, выученный в школе. Девочка любила заниматься братиком и даже этим вызывала некоторое неудовольствие деда. Он пытался полностью овладеть внуком. Никогда прежде не предполагал в себе такого нежного, любящего чувства и старался все время быть ближе к внучонку. Часто называл его Санькой, так звала его мать Екатерина Егоровна. Александр мог часами наблюдать, как ребенок спит, и бросался к нему при малейшем всхлипывании или недовольном движении в кроватке. Непередаваемое наслаждение испытывал, когда держал мальчика на руках. Тепло детского тельца входило в него и, распространяясь по груди, рукам вносило необыкновенное успокоение вплоть до ощущения отрешенности от всего окружающего. Катя и Коля, наблюдая, как дед обращается с их сыном, умилялись и тепло, благодарно посмеивались. Им радостно и смешновато столь необъятное чувство дедовской радости и любви.

В доме во всем ощущались нехватки. Детей нужно хорошо и рационально кормить, требовалось одевать и не хуже других. Их родители еще молоды и им тоже недоставало радостей их возраста. Завод, где работал Николай, некоторое время пытался продлить существование, но, в конце концов, его все же придушили. Не было заказов, изготовленная ранее и переданная в войска продукция не оплачивалась. Людям официально предоставлен отпуск без содержания и срока. Но жить-то надо, семью требовалось содержать. Николай вечно в поисках работы, но всюду натыкался на таких же бедолаг. Брался за случайную работу, разгружал автомашины на рынке, убирал мусор и снег. Платили гроши. Катя нанималась убирать квартиры, нянчиться с детьми, помогала дворникам. У ее отца была небольшая пенсия, он ее полностью отдавал дочери. Ощутимым подспорьем были гостинцы, присылаемые из деревни бабушкой Евгенией Алексеевной. Павлу Дмитриевичу приходилось часто бывать в областных организациях, и Евгения каждую его поездку подкрепляла дарами внучке и правнукам.

— Как волка флажками обкладывают,— рассказывал он Александру про дела в совхозе,— до того доводят, что бросай все, завязывай глаза и беги, куда ноги унесут. Да совесть не позволяет, за мной же люди! Они мне верят, все их надежды на мне замыкаются. Так что отступать некуда.

— Неужели никто не видит, как разваливается мощное хозяйство? Слепые, что ли? Ведь людей же кормить надо!— сокрушенно восклицал Муратов.

— Никому наши русские, советские люди не нужны! Чем их будет меньше, властям и нашим недругам проще вертеть Россией, как им вздумается…

— Какой же выход из этой ситуации?— задает вопрос Александр, не слишком надеясь на вразумительный ответ.

— Выход предлагается простой, лечь под зарубежную фирму,..— Воронов говорит зло.

— Что в этом плохого?— Александру понятна заинтересованность иностранцев заполучить крупное, отлаженное, современное хозяйство, но хотелось услышать доводы Павла Дмитриевича.

— Они едва ли потерпят, чтобы кто-либо с ними конкурировал и наиболее вероятно, что возьмут курс на угробление нашего комплекса. В лучшем случае проведут основательное сокращение, выбросят людей на все четыре стороны, оставят только ту часть производства, сохранение которой сулит высокие прибыли.

— Все ради прибыли, а до людей никакого дела,— возмущается Муратов.

— Что же в этом нового?— Воронов криво ухмыляется,— в этом суть капитализма, его органика… Помнишь нас предупреждали, что капитал боится отсутствия прибыли, как природа боится пустоты. Ради прибыли готов на все, вплоть до преступления…

Муратов знал об этой неоспоримой истине и теперь, сравнивая с недавним социалистическим прошлым, далеким от совершенства, убеждался, насколько бесчеловечнее, беспощаднее реставрированный предателями, навязанный нам буржуйский образ жизни.

Разговор старых воинов был длительным и откровенным. Александр откровенно рассказал, как мучительно для него находиться в положении нахлебника, без работы. Вернуться в угольную промышленность для него немыслимо, угольным комбинатом теперь заправляет Погурский. Иметь дело с этим проходимцем для него исключается. Павел Дмитриевич отлично все понял.

— Приезжай к нам, твоя теща рада будет тебя видеть. Там вместе раскинем мозгами, может, что-нибудь и придумаем.

Вернулся Николай. Он выглядел довольным. Александр устремил на него вопросительный взгляд:

— Подвертывается, похоже, работенка,— объявил он,— один тип предлагает помочь торговать кожами…

— Самое подходящее для инженера твоего профиля, — с тяжелой грустью произнес Павел Дмитриевич.

— Кусать хоцеца,— скартавил под китайца Николай.

— Понимаю, это не упрек, а, так сказать, констатация факта.

Вскоре появилась Катя. Она приняла из рук деда сына, которого тот отдал с явным неудовольствием, и не скрыл радости при возвращении ребенка ему. Катя принялась за приготовление обеда.

— Сегодня удачный день. Хозяйка осталась очень довольна приборкой квартиры и отвалила сумму, дай Бог, и дальше бы так. Ее муж провернул какое-то выгодное дельце…

— Вот так буржуазия создает рабочую аристократию,— съязвил Воронов.

— Спасибо, Павел Дмитриевич, за гостинцы,— Катя чмокнула его в щеку,— так вы превратите «рабочую аристократию» в своих иждивенцев. Коля пойдем на кухню, побалуем гостей нашими «деликатесами»

Александр любовался дочкой. Он еще в ее детские годы видел многое в Кате от его матери. И сейчас она каждый день вызывала в его сознании добрый и прекрасный образ Екатерины Егоровны. В эти дни перед ним часто возникал и образ Фаи, и это радовало его. Катя очень напоминала свою мать, только Фаина высокомерная вызывающая красота у нее смягчалась неизбывной добротой, лучистым обаянием, стремлением помочь, поддержать. Она как бы не замечала недобрых людей, не уклонялась оттого, что ей не нравилось, напротив, словно нарочно шла навстречу неприятному, нехорошему и всем своим обликом, мягкой и доброжелательной манерой подталкивала носителя недоброго на действия противоположные его несчастной натуре. К этой нежной и красивой женщине притягивало, как в холодной комнате влечет прислониться к печке, к ее изразцам, чтобы ощутить и впитать в себя излучаемое ею тепло. При появлении дома Кати у ее отца часто возникала мысль, не для того ли ему была внушена непреодолимая любовь к Фае, чтобы породить это чистое и бесконечно дорогое существо. Катя возмещала ему многое, что недодала Фая, оправдывала муки, на которые часто обрекала покойная жена.

В один из дней Александр, наконец, решился навестить Вороновых. Ему жаль покидать теплое гнездышко дочери, особенно жаль расставаться с маленьким внуком. Катя тоже не в восторге от его отъезда. Отец снимал часть забот о детях по дому, но ее чуткая душа понимала — одних дедовских радостей для человека, привыкшего активно действовать недостаточно. Он не мог отсиживаться в тихой гавани в штормовое время.


30

До родного шахтерского города Муратов доехал поездом. Над городом, как и всегда, висела мрачная туча сажи. Осень выдалась холодной. Тысячи печных труб извергали густой черный дым. За годы, что Муратов не был в родных краях, дома и покосившиеся заборы еще более почернели, на желтеющей листве тоже крупинки маслянистой сажи. Все выглядело грустно и печально в согласии с настроением Александра. В городе у него много друзей, еще больше знакомых. К кому заглянуть, навестить и повспоминать былое? Впрочем, едва ли байки о минувших днях отвлекут от угрюмой и безрадостной действительности. После недолгих раздумий направился к Шадриным. В прежние обкомовские времена при каждом посещении города стремился заглянуть к ним. Георгий Тимофеевич воспользовался горняцкой льготой, как только стукнуло пятьдесят лет, оформился на пенсию. Дома занятий находилось достаточно, чтобы полностью заполнить высвободившееся время. От его забот, и без того выделявшийся среди других частных строений дом, стал еще наряднее, внушительнее.

Долго нажимал на звоночную кнопку у массивных, словно триумфальная арка, ворот. Наконец, показалась грузная старая женщина. С трудом узнал в ней когда-то легкую, порхающую Анюту, Анну Петровну. Хриплым голосом, в котором не слышалось, как бывало, изъявлений радости, выразила удивление от появления неожидаемого гостя и с причитаниями по этому поводу пропустила через массивную калитку в просторную ограду.

— Гоша-то дома, здоров?— Александр удивлялся почему, как обычно, не встречает хозяин.

— А ты разве не слышал?— в свою очередь удивилась Анна Петровна.

Не трудно догадаться о причине ее удивления.

— Два года в прошлом месяце исполнилось, как скончался,— как о чем-то не существенном равнодушно рассказывала Анна Петровна,— ходил в тайгу за шишками, кедровыми. Шли дожди. Промок, простудился. Привезли, весь в жару был, недели не прожил,— телеграфным стилем объясняла она.

— Так ты теперь одна?

— Не совсем, сдаю комнату парню. В прошлом году из института прислали. В общежитии жить не захотел.

В доме, заставленном мебелью так, что трудно пройти, заваленным коврами и ковриками вроде бы чисто, но ударял в нос неприятный запах затхлости и пыли.

— Чем занимаешься?— спросил Александр, лишь для того, чтобы не сидеть молча на диване, куда усадила его хозяйка.

— Как чем? Дел хватает. Дом, хозяйство. Кур, поросенка держу. Сейчас никто не ограничивает,— ей, слышалось в ее словах, по душе новые порядки, только несколько запоздали они,— с Георгием собирались настоящую свиноферму завести, да вон как вышло… Ничего, найму помощницу, а то и двух,— уверенно и энергично заговорила она,— стану разводить птицу, свиней, на этом сейчас хорошо заработать можно…

Муратов слушал с удивлением. Возраст уже не малый, а она вот о чем толкует.… Присмотрелся, вроде, еще крепкая. Деловая же хватка, раньше называли деляческая, у нее всегда была. Реанимировали кулачку!..

— Как Фая? По-прежнему блистает?— наконец, поинтересовалась Анна Петровна.

В вопросе явный подтекст. Услышав о кончине Фаи, Анна Петровна выпустила возглас, в котором, кроме удивления, довольно явственно слышалось злорадство.

Хозяйка принялась было хлопотать с чаем, но он решительно отказался, ему надо успеть добраться до деревни.


31

От города до Вороновых километров двадцать. Решил не тратить времени на поиски оказии и отправился пешком, как часто в детские годы приходилось ходить на заимку к матери. Добрался, когда уже темнело. Застал в доме одну Евгению.

— Заждались тебя. Павлик каждый день спрашивает, скоро ли нагрянешь? Катя позвонила, когда у них появился. Внуки, видимо, не отпускали?— не без ревнивого чувства говорила она

— Ребятишки прелестные, а от внука действительно оторваться не мог,— восторженно отвечал чадолюбивый дед.

— Павлик, как услышал, что ты прилетел, совсем извелся. Виду старается не подавать, но тяжко ему сейчас. Надеется душу отвести с тобой, может, что и подскажешь. Не со всяким сейчас пооткровенничаешь. Заботы одолевают со всех сторон, то с деньгами туго, то невозможно ничего продать, то с народом сложности. Привыкли жить, как у Христа за пазухой, хозяйство-то богатое было, а сейчас и зарплату не всегда вовремя выдают.

Евгения, удивительно для ее лет, легко сновала по кухне. Из своих, как видел Александр, немалых запасов намериваясь устроить чуть ли не праздничный ужин. Не скрывала радости от появления зятя, боевого друга.

— Живем, как в медвежьем углу. Газеты и журналы до нас перестали доходить. Пробавляемся телевидением да радио, а они такое передают, что можно разумом тронуться, сплошная парнуха да чернуха. Геббельса давно переплюнули. Ни стыда, ни совести. По телефону ни с Москвой, ни с областью не поговоришь, в один миг прогоришь, тарифы запредельные.

— Чего возмущаешься?— пытается шутить Муратов,— не напрасно же поется, «то ли еще будет»…

— Это уж точно. Хорошего ждать не приходится,— соглашается Евгения.

Александр попытался помочь ей, но она тоном, не терпящим возражений, пресекла его добрый порыв.

— Я, конечно, в возрасте, но руки, ноги еще не отсохли. Могу себя с мужем обиходить и накормить, и гостя достойно встретить. Чем под ногами толкаться, лучше поведай о своем житье-бытье.

Начал свое повествование, понимал интерес у тещи не праздный, куда в Москве жизнь поворачивается, в ту сторону и здесь в Сибири оглобли разворачивай. Но пришлось прервать завязывающийся разговор. Без стука, как привык всегда входить в этот дом, появился Дмитрий. С ним молодая женщина, кого-то уж очень сильно напоминающая.

— О, Саша! Как я рад тебя видеть!— бросился он к родичу— это Зоя, ты может, ее помнишь, хотя едва ли, она тогда пешком под стол ходила. Дяди Мишина дочь,— представил он свою жену. Об их недавней свадьбе Александр знал.

Вот почему знакомо ее лицо, из их же, чубаревской родовы.

— Мама, Коли Саша здесь, мы у тебя останемся,— он чмокнул мать в щеку,— покормишь нас? Я сейчас быка могу проглотить,— и, сбрасывая с себя куртку, скомандовал:— Зоя, позвони маме, пусть не беспокоится, от такого гостя грех уходить.

— Позвони отцу, скоро ли придет? Каждый вечер вот так мотает нервы. Прежде с Алексеем Ошировым возвращался, все же спокойнее было. Алексей приболел, он же по ночам один шастает, не может понять, вольная жизнь кончилась, только и слышишь, то одного, то другого угрохали,..— Евгения вместе с подключившейся невесткой орудовала возле плиты и продолжала ворчать.

— Велел объявить тебе строгий выговор да еще с занесением,— смеялся Дмитрий после разговора с отцом,— почему сразу не сообщила о Саше, сейчас будет…

— Нашелся выговорщик, руки коротки,— Евгению обрадовало это сообщение и ворчать продолжала по бабьей привычке,— сама такое объявлю,.. мыть руки!—… распорядилась она,— и за стол…

Павел, видно было, торопился. Вошел запыхавшийся и тотчас в охапку Александра, не мог да и не стремился сдержать радости.

— Наконец-то! Так хочу тебя видеть! Как добрался? Попутной машиной?— он возбужденно задавал вопросы, не слишком ожидая ответов.

— Да нет, по-солдатски, пешим способом,— улыбнулся Александр.

— Ну, ты даешь… Позвонил бы, машину подослал.

— Пешком надежнее, спокойствие приходит, нервы и мысли в порядок выстраиваются.

Накрытый стол выглядел празднично. Его убранством занималась Зоя. Деревенский люд, очевидно с подачи Ольги Ошировой, постоянно судачил о «городском, московском» обычае хозяйки «нашего генерала» принимать гостей. Правда, не могли уразуметь, для чего каждому гостю требуется по несколько ножей, ложек и ложечек, вилок и вилочек. В большинстве домов прекрасно обходятся одной вилкой и одной ложкой. Зоя ревностно наблюдала за действиями свекрови, когда та принимала гостей.

— Зоя,— вроде бы советовалась Евгения,— как ты посмотришь, если я займу вот это место,— она указала на место в торце стола,— ты сядешь напротив, нам так удобнее наблюдать за мужчинами, кому что подложить, подать. У меня справа сядет Саша, он сегодня главный гость, ты будешь иметь справа Павла Дмитриевича, он старший по возрасту, но за столом младше главного гостя. С другой стороны у тебя пусть будет Дима, его далеко от тебя не усадишь. Согласна?

— Конечно, Евгения Алексеевна,— Зое интересно и смешно, что свекровь такое внимание уделяет подобным мелочам,— хотя по мне абсолютно безразлично кому, где сидеть.

— Внешне это выглядит ерундой, но из мелочей, из деталей складывается вся жизнь. И зачем создавать излишние сложности. Иногда неудачно посаженый гость будет чувствовать себя не в своей тарелке, не найдет приятного собеседника и так далее.

— Но у вас же сегодня все свои!— Зоя пыталась уразуметь доводы Евгении Алексеевны.

— Это, разумеется, упрощает дело, но лучше привыкать оказывать уважение всем и в первую очередь самым близким. Культура приема гос стола не последнее дело в гостеприимстве, и в завоевании мужа, а этим приходится заниматься всю жизнь.

— И Павла Дмитриевича вы до сих пор завоевываете?— Зоя не поймет, не шутка ли эти разговоры.

— А ты как думала? Эту породу мужчин всегда надо приручать к себе. На минуту упустишь, можешь потом не один день локти кусать…

После совместного приготовления ужина Зоя в этот вечер ждала замечаний, вполне ли овладела наукой приема гостей.… Радовалась, что всеми ее старания восприняты без насмешек и подковырок. Она хорошо справилась с ролью гостеприимной хозяйки, точнее, дублерши настоящей хозяйки. Вороновы не имели к ней никаких претензий оттого, что они к подобному порядку на столе привычны. Александр из тех, кто никогда не замечает внешней стороны гостеприимства, ему, что на золоте подавай, что на обыкновенной газете, все сойдет. Фая даже обижалась на такое безразличие.


32


Первый тост Павел Дмитриевич провозгласил, разумеется, за гостя, сегодня самым главным «блюдом» был именно он. Никто из присутствующих еще не ужинал, Зое приходилось часто отлучаться за очередным кушаньем. Постепенно работа ножами и вилками замедлялась, острота жажды пищи была снята. Первой за «главное блюдо» принялась Евгения. Ее по-матерински волновало, как пережил зять самые опасные дни переворота. Александр, как мог, рассказал о происходившем в те дни в здании ЦК:

— Мы, пожалуй, меньше, чем кто-либо видели происходящее, фактически находились в осаде, заблокированными в помещении,— он говорил медленно, вызывая из памяти события тех дней,— испытали унизительную процедуру «прогона сквозь строй» специально подобранной, шумной толпы. Действие людей у здания ЦК, как потом и при демонтаже памятника Дзержинскому, направлял один и тот же человек с вполне характерной внешностью.

— Что-то не было слышно, как тогда действовали руководители партии,— Евгения следила за каждым движением Александра, чтобы не только по словам понять его ответ.— По-моему разумению, выступи они с твердым призывом к решительному противодействию Ельциным, Яковлевым, всей этой шайке, то контрреволюционеры были бы сметены быстро и навсегда.

Зоя впервые видела Александра, но много о нем слышала от родни. Его имя произносилось с особым почтением и гордостью, можно подумать, что он выбился в высокие московские сферы только благодаря родству с ними. Пока ее свекровь формулировала вопрос, Зоя подкладывала на тарелку Александру и взглядом приглашала отведать этот кусочек мяса или ложечку салата. Она знала, что он недавно овдовел и ей очень хотелось смягчить его горе.

Довольно равнодушно, к неудовольствию Зои, ковыряясь вилкой, он по-прежнему медленно, процеживая фразы, пытался удовлетворить любопытство Евгении.

— Мне трудно отвечать. К этому времени в руководящем ядре был сплошной раздор. «Главный идеолог» постарался их разобщить, столкнуть друг с другом, не дать выработать определенную позицию, тактику практических действий. Несколько раз принималось, затем отменялось решение о созыве внеочередного Пленума ЦК. Фактически высший партийный орган бездействовал. Ельцину и другим заговорщикам открылось свободное поле для их предательской деятельности. Буржуазные средства массовой информации, а они к этому времени преобладали, заняли твердую антикоммунистическую и антисоветскую позицию и жестко обрабатывали мозги людей в этом духе. В дни августовского переворота не видел и не знаю, чем занимались Каричев и Замаровский, да и остальные члены руководства партии и государства. Так называемый Государственный Комитет по Чрезвычайному Положению вел себя пассивно, какой-либо активности совершенно не ощущалось. Самое главное, он побоялся обратиться за поддержкой к рядовым коммунистам, ко всем советским людям. Существовала какая-то нелепая надежда на самотек, пошумят, побеснуются, а там, видимо надеялись, все само собой успокоится. Не исключено, пассивность руководства была заранее запланирована. Словом, к нашему несчастью, среди руководящих деятелей партии не оказалось ни Ленина, ни Сталина, ни вообще мало-мальски умелого и решительного организатора. Силовые органы, содержание которых столь дорого обходилось народу, оказались не на высоте, были парализованы, не защитили народ от страшной беды, говоря прямо, нарушили присягу. В них заправляли прямые изменники типа Калугина. Генералы и офицеры, если оценивать объективно, предали советский народ, и поступить так, как должна диктовать им честь и достоинство, смог лишь маршал Ахромеев.

Муратову понятно, что он для присутствующих, если не кладезь мудрости, то самый достоверный и точный источник информации, хотя это очень далеко от истины.

Александр довольно гладко и внятно отвечал, но в этот момент события, о которых его расспрашивали и о которых он говорил, существовали несколько отстранено от его духовной сущности. Отвечая на вопросы Евгении, он меньше всего думал о них. В его голове шла работа в другом направлении. Он вглядывался в Фаину мать и впервые ему показалось, что сходство Фаи с матерью значительно больше, чем это бросилось ему при первой встрече с юной студенточкой. При жизни, броская внешность Фаи затеняла более зрелую и незаметно, постепенно с возрастом убывающие прелесть и обаяние Евгении. Женя по характеру тоже не сахар, вертелось в голове Александра, но ее петлистая жизнь: лагеря, фронт, оборванный беспощадной судьбой роман с Васей Вешниным, интересная и дружная жизнь с Павлом Дмитриевичем выработали умение управлять собой, сдерживать переданные природой, родителями бурные эмоциональные всплески. Фая же варилась в собственном изолированном от окружающего мирке. Обеспеченная жизнь сначала с Алексеем Николаевичем, а затем с мужем только усиливала ее эгоизм, относительно спокойные жизненные обстоятельства, кроме подлости Махновского, не выработали у нее защитных функций, нечему было шлифовать ее характер, исправлять негативные стороны ее натуры. Вот додумался, невидимо ухмыльнулся он, оказывается, сам виноват в ошибках и заскоках Фаи. А что? Может, так и есть.

Сквозь его думы донесся голос хозяина:

— Понятно, катастрофический разгром нашей партии, а дальше и страны организовали американцы, вернее, мировой сионизм. Недавно читал, как Буш торжественно провозглашал победу Соединенных Штатов в «холодной войне». Доказали, добиваться превосходства над противником можно не только бомбами и снарядами, а долларами, без единого выстрела. Но как же так случилось, что наша партия не сумела противопоставить им единство и сплоченность народа, свою цементирующую и организующую силу? Почему мы, как кролики, попали в пасть удаву? Почему капитулировали без сопротивления и борьбы?

Ого, вступила тяжелая артиллерия! Тут не до Зоиной предупредительности, не до запоздалых раздумий о покойной жене и ее матери.

— Здесь есть, о чем поразмышлять,— встрепенулся Александр и тут же грустно добавил,— хотя бы задним числом.

Завязался оживленный разговор. Александр, несомненно, был основным участником его, но не оракулом, вещающем о прошлом и будущем, а толковым собеседником, поясняющим, дискутирующим и тоже с трудом познавающим происшедшее со страной и с народом. Придирчиво и даже требовательно, — почему не предотвратили? — наступала Евгения. Искал в дискуссии настойчиво и кропотливо понимание случившегося Павел Дмитриевич, горячился его сын Дмитрий. Этому парню казалось, что отец и Саша уходят от прямого ответа, отчего-то крутят, не говорят прямо и откровенно, они ведь из всех их находились ближе к власти, должны были видеть и знать. Или они тоже в числе обманутых, опутанных предательской ложью?

Зоя постепенно привыкала к новым для нее людям, не пропуская ни единого слова, стремилась понять не смысл разговора, а этих спорщиков, ведь теперь они для нее родные, близкие люди. Через свекровь Евгению Алексеевну, через свекра Павла Дмитриевича, через мужа Диминой сестры Александра Ивановича ей понятнее и ближе становился ее Дима. С детских, детсадовских лет знает его, а вот сейчас за поздним ужином молодой, красивый и энергичный ее муж открывался новыми неведомыми ей до того гранями. Осторожно, но довольно настойчиво, Зоя вставляла реплики, и удивлялась, что такие солидные и умные люди откликаются на них и часто соглашаются с ее мнением. Александр Иванович ей родственник двойной и по мужу и по отцу. Михаилу Егоровичу он приходился племянником. Часто слышала от отца:

— Санька большой человек, в своего отца пошел. Тот без большой грамоты, а в начальники шахты вышел. И мать его, сестренка Катюха, тоже не из последнего десятка. Души она всеохватной. Готова приголубить, пригреть каждого. Хотя жизнь ее не балует, без мужа ребятишек поднимала.

Отцовские слова глубоко врезались в Зоино сознание и для нее Александр Иванович человек, спустившийся с пьедестала, хотя внешне он не стремился чем-либо выделиться, не пытался кого-либо наставлять на путь истинный. Потому и внимание ему от нее особое. Первому подавала очередное блюдо, подкладывала груздочки, которые, заметила она, он обожал, обильно поливала их сметаной. Удивительным было, как он выпивал. Ему наливали ошировского первача, к этому напитку родич-бурят приучил генерала, он чокался, когда доходил его черед, произносил тост, подносил рюмку ко рту, чуть-чуть пригублял и отставлял ее. Дима позже объяснил, что к этому все привыкли, заставить Сашу опоражнивать каждую рюмку почти невозможно.

В этот вечер ужин собственно не был, говоря по-военному, вечерним приемом пищи, он проходил сам собой, автоматически заученным, совершенно не мешая разговору, и даже позволял спорить. Естественно, дискуссия все время возвращалась к насилию, свершенному над страной.

Что беда пришла от американцев, никто из них и не сомневался. Но Соединенные Штаты воюющая сторона, а в войне есть победители и побежденные. Как же так стало, что страна, не очень-то проявившая доблесть и умение воевать во всех предыдущих войнах, взяла верх над народом, в веках прославленным самоотверженностью в борьбе за свою независимость и свободу, практически взяла Советское государство голыми руками? И тут было единое у всех понимание — все дело в предательстве, разнообразном и многоликом. Но почему так много оказалось предателей? Почему их не разоблачили вовремя? Почему, не прижали к ногтю, и они сумели одурачить, облапошить множество честных и преданных людей? Под мощный гул официальной пропаганды, под бесконечные и бесцветные речи больших и малых вождей о нерушимом единстве и непобедимости нового возводимого в стране общества, в Советском Союзе параллельно усиливался невидимый и потому крайне опасный процесс разложения этого общества. С презрением старшие Вороновы вспоминали, как одновременно со звучными фразами о неизбежности победы коммунизма, о недалеком торжестве правды и справедливости, стоит дожить всего лишь до восьмидесятого года, Хрущев устраивал пышные, разгульные приемы, а вернее, пьянки и обжираловки, много и часто раскатывал по всему миру с многочисленными родичами и дружками. Громил Сталина за утверждение «культа личности», а сам не стеснялся публично нацеплять на себя геройские звезды, появлялся пьяным на людях и болтал всякую несуразицу. Родственники Брежнева погрязли в разврате, пьянстве, пока долголетний Генсек для всеобщего потребления произносил речи о коммунистической морали и нравственности. Лидерам в мелочном тщеславии и стяжательстве подражали, следовали их примеру многие местные владыки чиновники высшего уровня.

— Происходило обуржуазивание многих коммунистов,— подвел своеобразную черту под этими рассуждениями Муратов,— отнюдь не рядовых, размывание, обесценивание коммунистических идеалов, подрыв веры в них у многих рабочих и крестьян. В среде интеллигенции происходило культивирование нигилизма, пессимизма, чем умело воспользовались находившиеся рядом с ними сионисты, выступавшие под личиной диссидентов

— Мне это напоминает историю падения Древнего Рима,— говорила Евгения Алексеевна, об ее начитанности знали все, многие из посещавших Вороновых, не без зависти листали книги из ее богатой библиотеки.

Евгения Алексеевна выразительно взглянула на мужа. Павел Дмитриевич поднялся из-за стола, отправился в кабинет и вскоре вернулся оттуда с книгой в руке.

— Она часто перечитывает Монтескье, под ее влиянием я буквально проштудировал французского энциклопедиста. По-моему глубокому убеждению, его «Размышления о причинах величия и падения римлян», а также о «Духе законов» должны постоянно быть под рукой у каждого правителя и у всех, кто имеет какое-либо отношение к власти.

За это время Зоя с помощью мужа убрала со стола грязную посуду, оставшиеся кушанья. Оставила лишь немного грибочков и соленых огурчиков, знала, что мужчинам это потребуется, расставила фарфоровые чашки с блюдцами и домашнее печение, которая Евгения Алексеевна пекла сама.

Павел Дмитриевич наполнил рюмки, мужчинам сохранившимся у него кубинским ромом, женщинам наливочками домашнего приготовления.

— Давайте, перед чаем по рюмочке,— пригласил Павел Дмитриевич.

Возражающих не нашлось. Евгения Алексеевна пригубила из рюмочки, запила глоточком горячего чая и раскрыла принесенную Павлом книгу.

— Я постараюсь говорить словами самого Монтескье,— она открыла страницу с закладкой,— это настолько актуально для наших дней, что почти не требуется комментарий. Вот он пишет: «Одна из причин процветания Рима состояла в том, что все его цари были великими людьми. Мы не имеем в истории другого примера подобной непрерывной последовательности таких выдающихся государственных людей и полководцев».

Евгения Алексеевна отпила глоток чаю, с интересом оглядела сидящих. Все ждали продолжения ее рассказа:

— «Я думаю,— не замедлила удовлетворить любопытство начитанная хозяйка,— что школа Эпикура, распространившаяся в Риме к концу республики, сильно содействовала тому, чтобы испортить сердце и дух римлян». И слушайте, пожалуйста, дальше. «Трудно быть хорошим гражданином, имея очень большое богатство… крупные богачи, привыкшие к роскошной жизни… были готовы на все преступления,.. появилось поколение людей, которые сами не могли иметь состояние, но не могли терпеть, чтобы им обладали другие.… Воцарились пороки слабых душ, строго обдуманные преступления»… Разве это не относится к нашим дням?— оторвала она взгляд от книги и продолжила цитировать.— Последние императоры, по мнению великого энциклопедиста, любили «изнеженность, они меньше вращались среди военных, они стали более праздными, больше слушались своих придворных, стали более привязаны к своим дворцам и меньше занимались делами империи»… И он делает прямо-таки убийственный вывод, что разлагающаяся под бременем внутренних пороков республика неизбежно должна погибнуть…

Александр читал и помнил эти мысли Монтескье и добавил к сказанному Евгенией Алексеевной:

— В последний период государственное устройство древнего Рима нельзя подвести под определения, кстати, сформулированные тоже Монтескье. Уже не было в чистом виде, так сказать в классической форме, монархии, но и в полной мере Древний Рим в этот период трудно определить, как классическую республику. В этом тоже некоторое сходство с фактически существовавшей у нас системой государственного управления.

— Вот теоретики собрались!— то ли удивлялся, то ли иронизировал младший Воронов,— вы древнее аналогов не могли отыскать?

Зоя не согласилась с мнением мужа:

— История, как наука, изучается не только для сдачи экзаменов. По-моему, главное в ней это реальный опыт, который помогает потомкам не повторять ошибок и заблуждений, по крайней мере, так должно быть.

Зоя сама удивилась, что так естественно вписалась в дискуссию и, похоже, это не удивляет ни родителей Димы, ни московского родича.

— Из истории можно уяснить лишь одно,— усмехнулся Дима,— что главный урок истории в том, что ее урокам никто не следует…

— И, тем не менее,..— коротко заметил Муратов.

— Думаю, полезным еще напомнить из Монтескье.— Евгения открыла страницу, где виднелась закладка,— «кратко вот в чем заключается история Рима, как бы заключает он,—римляне победили все народы благодаря своим принципам». Разве у нас не в те времена достигались наивысшие вершины в культуре, литературе, искусстве, в военном деле, в экономике, когда строго, даже жестоко, но неотступно, следовали принципам научного социализма, марксизму-ленинизму?—спрашивала Евгения Алексеевна.

Ее вопрос поняли все, не исключая Зои. Она посвящена и Димой, и самой Евгенией Алексеевной в некоторые моменты биографии свекрови, в ее лагерные терзания. Читая в последние годы гневные воспоминания тех, кто выставлял себя жертвами «культа личности», Зоя удивлялась, как перенесшая адские муки Евгения Алексеевна, не поддалась мстительным чувствам, низким и мелким, но вполне понятным. Не святая она, но высокой души человек!

— Я пережила многое и не избежала несправедливости, не была моя жизнь усыпана розами, но убеждена, мне, Павлику, простите, Павлу Дмитриевичу, Саше, прости, Саша, по фронтовой привычке так к тебе обращаюсь, Александру Ивановичу, нашим сверстникам небывало повезло. Повезло, если так можно выразиться, исторически. Нам выпало счастье жить в новой, до того не существовавшей на Земле цивилизации. Пройдут века, сменятся десятки, сотни поколений людей, но в неведомом и трудно сейчас представляемом будущем будут изучать по крупицам наше время, нашу цивилизацию. Будут удивляться, и восхищаться смелостью и беззаветной отвагой простых рабочих, крестьян, подлинных интеллигентов. Не тех, кто слизывают сметану с барского стола и готовых продаться кому угодно. Подвиг Спартака, бросившего на унижавших его рабовладельцев, был повторен в массовом, истинно всенародном масштабе нами, нашим поколением, и он будет освещать ярким призывным пламенем дорогу людям грядущего времени.

Евгения Алексеевна разволновалась от собственного монолога. Из нее выплескивалось накопленное за долгую и сложную жизнь, еще сильнее вырывалось неистовое желание, чтобы ее сын Дмитрий и его жена Зоя, внучка Катя и ее дети не стали подстилкой вновь воцарявшимся поработителям, которых невозможно отделить от бандитов и воров.

— Еще раз хочу вернуться к предтече Великой Французской революции.— Евгения Алексеевна поднесла книгу к глазам, обрамленным очками в тонкой золотой оправе.— «Миром управляет не фортуна, доказательством этому служат римляне, дела которых все время кончались благополучно, пока они управлялись по известному плану, но которые стали непрерывно терпеть поражения, когда стали поступать другим образом. Существуют общие причины как морального, так и физического порядка, которые действуют в каждой монархии, возвышают ее, поддерживают или низвергают, все случайности подчинены этим причинам. Если случайно проигранная битва, т. е. частная причина, погубила государство, то это значит, что была общая причина, приведшая к тому, что данное государство должно было погибнуть вследствие одной проигранной битвы. Одним словом, все частные причины зависят от некоторого всеобщего начала»

Евгения Алексеевна сняла очки, протерла стекла фланелевой тряпочкой и аккуратно положила их в кожаную очечницу. Потом снова их вынула и, взяв за оба заушника, покручивала ими в руке. Эти манипуляции с очками она проделывала постоянно, не замечая своих действий. Зоя глазами показала, что намерена убрать со стола посуду, она кивком выразила согласие. Взглядом же остановила Зою, когда та принялась за бутылки и рюмки, давая понять, что до свертывания разговоров еще далеко, и все это на столе пригодится. Окинув взором присутствующих, дала понять, уборка на столе не мешает продолжению разговора.

— Всякие аналогии относительны, это общеизвестно,— Александр заговорил потому, что затягивалась пауза.— Но тут, на мой взгляд, надо выделить два момента. Во-первых, сейчас много говорят и пишут о распаде СССР, о его развале. Причем, это подается, как естественное, закономерное, не зависящее от кого-либо саморазрушение российской, советской империи. Прямым предателям и отщепенцам это очень выгодно. Дескать, они ничего и никого не предавали, уничтожение Советского Союза было неизбежно, якобы его жизненный потенциал исчерпан. На самом же деле, Советский Союз подвергся насильственному расчленению, именно