Geum.ru

Карнаухов без срока давности

Вид материалаДокументы

Содержание


Начальству возражать сложней.
Подобный материал:
1   ...   21   22   23   24   25   26   27   28   29
Кто под тобой, избить не трудно,

Начальству возражать сложней.

Терпи, бесплодного зануду,

И делай вид, что он умней.


Не слыша от шефа ни реплик, ни одобрения, ни возражения, Муратов сделал паузу. Григорий Семенович обернулся к нему и вопросительно посмотрел — вы закончили? Муратов заговорил снова, Замаровский продолжил хождение по кабинету. Какое-то время Александр продолжал информировать руководство, но потом вообразил, что тому это безразлично и он спросил:

— Записку в ЦК готовить от Отдела или?..

На аппаратном стиле общения это понималось, что Записку от Отдела пописывает Замаровский, автор же ее лишь обозначает себя визой в уголке на другом экземпляре. Неожиданно поспешно и решительно Григорий Семенович возразил:

— Нет, нет, подписывайте сами!

Это означало, что уровень информации снижается, она едва ли достигнет руководства или его ближайших помощников, скорее всего, осядет где-нибудь в архиве.

Рабочий день давно завершился, в Отделе оставалось немного трудяг, пора и ему отправляться домой. Дома, стараясь не шуметь, разделся, разгрузил дорожный чемоданчик, в холодильнике нашел кусок колбасы, баночку ряженки. По привычке, которая так не нравилась Фае, развернул газету, стал ее просматривать, отпивая мелкими глотками обжигающий чай. Фая удивлялась, как его организм переносит практически стопроцентный кипяток. Прибрал посуду и зашел в спальню, чтобы забрать свою постель и разместиться на диване. Фая лежала на своей половине постели. Что-то в ее позе показалось Александру не естественным. Зашел на Фаину сторону кровати. Голова Фаи была откинута, подбородок отвис. Невольно рукой коснулся ее лба. Он был холоден. Ужас охватил Александра. Содрогаясь, поднял тонкую, холодную и безвольную руку Фаи, схватился за запястье, пытаясь нащупать пульс. Все еще на что-то надеясь, старался уловить малейшее биение, но пульс не прощупывался. Перепуганный, не соображающий, что же надо делать, позвонил в поликлинику, прерывистым голосом с трудом объяснил, что требуется «Скорая помощь».


24


Евгения перетащила пылесос в кабинет, намериваясь капитально прибраться в нем. Монотонно шумит пылесос, навевая успокоение. Что-то не заметно ни сора, ни пыли. Боже мой, совсем из ума выживает! Вчера же провела здесь капитальную приборку. Закончит все равно пылесосить, хуже от этого не станет. Собственно, и приборку придумала лишь для того, чтобы занять себя, отвлечься от мрачных, прямо-таки давящих дум. Не может опомниться после похорон Фаи. Каждый день, да что там день! Непрестанно день и ночь, каждый час, каждую минуту Фаин живой облик перед ее глазами, в ее тяжко стучащем сердце, в безмерно измученной душе. Доченька представала то крохотной, недоношенной малюткой, с трудом пробивающейся к жизни, то радостно, с глазами, переполненными счастьем, встречающая у калитки ее, родную мамочку, чудом возвратившуюся из страшного ада и отыскавшую самое родное ей существо. Вспоминалась Фая ошеломляюще красивая, гордая, независимая. И не разу не предстала Фая капризная, высокомерная, вольно или невольно обижавшая свою мать, мужа, брата. Только светлый и чистый ее образ непрерывно напоминал, как бедная девочка всю жизнь была одна без материнской опоры и поддержки, всегда одна, подставленная суровым, безжалостным жизненным невзгодам и бурям.

Когда позвонил Саша и неузнаваемым, жалким голосом произнес: Фаи больше нет — она сразу не восприняла это, как сообщение о ее смерти. Подумала: не ужились, все-таки разошлись. Трубку перехватил Павел и только по его возгласам, тоже недоуменным и даже перепуганным, догадалась об истинной причине звонка Александра. Долго сидела неподвижно. В тот момент все видела, все слышала, но ничего не воспринимала, сознание как бы отключилось. Такого с ней не было даже после тяжелой контузии, когда она попала под жестокую бомбежку при вызове в особый отдел армии к полковнику Евстигнееву. Павел Дмитриевич несколько раз обращался к ней, она не откликалась. Он осторожно приподнял ее со стула и, поддерживая за талию, провел на кухню, достал из холодильника бутылку «Баржоми», наполнил стакан и почти насильно влил ей в рот. Холодная вода взбодрила, до нее начали доходить звуки и, вдруг, из нее вырвались рыдания, из глаз полились слезы.

Прямо из аэропорта они, Евгения, Катя и Павел Дмитриевич, направились в траурный зал Центральной Клинической больницы. Фая лежала хорошо прибранная в обитом красной материей гробу. При первом взгляде на ее не испорченное болезнью и страданиями лицо Евгении даже почудилось, что она живая, настолько она, не изувеченная болезнью, страданием, выглядела привычно естественной, никаких отметин смерти. Потом и Александр, вспоминая Фаю в тот момент, говорил, что она лежала такой, какой была в их лучшие часы: умиротворенная, чистая, благожелательная. Евгении трудно было сдержать рыдания, бывшая фронтовая медсестра, насмотревшаяся бесчисленных страданий и смертей, не могла сдержаться, и разразилась раздирающими души окружающих рыданиями, они были на грани истерики. Из-за этого пришлось задержать прощальную церемонию. Всей процедурой занимались работники ЦК, оказывается, там имелись для этого специальные работники и службы. Муж покойной, Александр Муратов, стоял у гроба внешне безучастный, лишь при появлении Евгении из его глаз потекли струйки слез, никакой его волей их невозможно остановить. Катя, прижавшись к отцу так же, как в детстве к бабушке Екатерине Егоровне, молча утирала слезы и гладила его руку.

Как ни тяжко было Евгении, ее обычная наблюдательность отмечала все детали происходящего. Удивительно, как много нанесли венков. В центре венок от мужа, матери и дочери покойной, организаторы знали свое дело. Выделялись венки от института и вот неожиданность! — от академика Таракьяна. Он-то тут при чем?— проблеснуло в голове Евгении. Мимо проходили незнакомые ей люди. Вот прошли двое видных мужчин:

— Ректор института,— прошептал кто-то из стоящих позади ее.

— А рядом с ним?— услышала чей-то вопрос.

После перешептываний кто-то нерешительно произнес:

— Кажется, Махновский, из демократов…

Волна ненависти прокатилась по всему телу Евгении, у нее едва хватило сил не сорваться с места и не наброситься на человека, которого она считала первопричиной всех бед Фаи.

Прощальные выступления. Евгения их почти не слышала, из-за своего состояния и слишком уж они были бездушны и трафаретны. Опять непонятными, загадочными выделились фразы ректора института об ее дочери:

— Фаина Анатольевна была видным борцом за перестройку, за демократические преобразования, решительно отметала консерватизм и ретроградство, смело, учитывая ее положение в современном обществе, выступала против злоупотреблений, привилегий, присвоенных определенными кругами.

Удивлением и, похоже, не только для родных, была бесцеремонная толкотня людей с видео и кинокамерами. Чем же объясняется непонятный интерес к смерти женщины, не занимавшей видного положения?

На кладбище гроб с телом Фаи сопровождали только близкие Александру люди. Ректор и другие институтские работники, как и телевизионщики, и киношники, тотчас после завершения церемонии в траурном зале удалились. Над могилой поднялась гора из венков и цветов. Александр попросил оставить его одного. Евгения подошла к нему, обняла и долго мать и муж, не стесняясь друг друга, без помех отдавались своему горю. Они знали и видели Фаю всякую, но прощались с самым близким, только им понятным, с бесконечно родным и никем незаменимым человеком.

Назавтра сибиряки улетели, оставив Александра одного с его бедой. Павел в аэропорту накупил много газет и журналов.

— Женя, смотри, во всех почти газетах помещены материалы о Фае. Что-то слишком расписывают ее демократы. Чем она пришлась им ко двору? Вот даже намекают, что в момент, когда в обществе обострилось противостояние, внезапная смерть активного борца за обновление общества, с привилегиями и злоупотреблениями не случайна.

Евгения, находящаяся почти в трансе, слабым голосом произнесла:

— Молодая совсем ушла, всякое можно подумать. В медицинском заключении говорится, я его видела, что смерть наступила в результате передозировки снотворного в сочетании с алкоголем. Не знала, что она выпивала…

Прилетели в область поздним вечером. Их встречал Николай и тотчас огорошил сообщением:— Боялся, что вас задержат в Москве из-за этого путча…

— Из-за какого путча?— удивился Павел Дмитриевич.

— Передали сообщение, что образован Государственный Комитет по Чрезвычайному положению — ГКЧП. Горбачев отстранен по состоянию здоровья. Его обязанности исполняет вице-президент Янаев… «Голоса» передают, Горбачев в заточении на даче в Форосе. Путч организовали, передают они, высшие чины, представители государственной власти, ярые противники перестройки.

— «Голоса» все, что угодно могут передавать. Какие сообщения по нашему телевидению и радио?— в вопросе Павла Дмитриевича тревога.

— После официального образования этого Комитета, ГКЧП, передали его обращение и почти ничего другого. В основном крутят «Лебединое озеро».

— Напрасно поторопились из Москвы,— с горькой досадой сказал Воронов,— в этой обстановке отлет из столицы похож на бегство, на уклонение от защиты государства. Я, хотя и отставной, но все же генерал запаса…

— Только тебя там не хватало,— резко заявила Евгения,— сиди и не рыпайся, генерал ты мой.

— Вспомнила старую песенку: «без тебя большевики обойдутся». По этой песенке державу профукаем и наше дело погубим. Вот что: поезжай утром домой, а я, если Катя и Коля не возражают, останусь на денек, другой у них. Зайду в обком партии, может, пригожусь.

Евгения начала было возражать, для нее удивительно и непривычно, что он поступает поперек ее мнения. На ее стремление все-таки увезти его с собой Павел Дмитриевич отвечал решительно:

— Не делай, пожалуйста, из меня дезертира! Долг и коммуниста и солдата, сама знаешь, превыше всего. И за твою юбку держаться в такое время бесчестно, — и более мягко добавил,— не хочу, чтобы ты меня потом презирала.

Последний аргумент для бывшей фронтовички неопровержим. Поцеловала мужа, это можно было принять за благословение, больше эту тему они не обсуждали.

— Как там Саша? Не зря говорят, одна беда не приходит,— с печалью проговорила она.

— Бабушка, поживи здесь,— Женя встрепенулась, внучка впервые назвала ее бабушкой, до этого обращалась по имени, отчеству,— отдохнешь у нас и отправишься домой. Павел Дмитриевич, сколько ему потребуется, столько пусть и живет.

С тяжкими мыслями возвратилась Евгения Алексеевна в родную деревню. Там ее ждал сын, Дмитрий. С ним в доме находилась Зоя Чубарева. Она была дочерью Михаила Егоровича, брата Екатерины Егоровны, замерзшего несколько лет назад при возвращении с районной встречи ветеранов. Дима и Зоя вместе учились в школе. После того, как отец отправил Дмитрия за наукой в Москву, Зоя поступила в областной пединститут. После окончания учебы она преподает русский язык и литературу в родной школе. Дима тоже, окончив Тимирязевку, намеривался остаться в своей деревне, но отец распорядился по-своему:

— Ты теперь человек самостоятельный. Нечего тебе прятаться за родительской спиной. Здесь я тебе ходу не дам. Сам понимаешь, как отнесутся наши люди к любому моему действию в отношении сына. Лучше будет, если отправишься в другое, пусть даже тяжелое хозяйство, наберешься там ума-разума, шишек набьешь. Дальше видно будет. Для меня не было бы большего счастья и гордости, если ты, когда придет мой час, сменишь меня.

Работает Дмитрий недалеко от дома, в Рагалее, главным ветеринаром. Отец пристально следит, как у него там складывается. Пока сын не подавал серьезного повода для огорчения. Евгения, конечно, спала и видела сыночка рядышком, но мужу не перечила. Признавала разумность его доводов. Сейчас желание приблизить сына к дому возрастало. Видела, что у Димы и Зои все уже решено, сдерживает лишь стремление будущей невестки быть возле своей матери. Зоины братья, как только оперились, перебрались в город. Если же она переберется в другую деревню к Диме Воронову, ее мать останется совсем одинокой.

Голова Евгении раскалывалась от беспокойных дум. К печали по Фае добавлялась тревога за мужа. Не ввязался бы в какую-либо драчку, при его взрывном характере можно что угодно ожидать. Правда, судя по последним телепередачам, в Москве все покончено. Кого было надо посадить, а, возможно, и больше, поставили у власти. Среди окружавших кумира «демократов», она соглашалась с теми, кто их называл «дерьмократами», мелькал Гринский, чему она совершенно не удивилась. Тех же, кто пытался спасти советскую власть и государство, засадили в тюрьму с каким-то необычным названием «Матросская тишина». Сколько лет прожила в Москве, а такое название не разу не слышала. До нее дошло, что областной комитет партии разогнали. Испугалась за Павла. Он, видимо, чувствуя ее беспокойство, позвонил и сказал, что завтра вернется домой. Что происходит с обкомом, рассказывать по телефону не стал.

Совершившийся контрреволюционный переворот для нее, хотя и тяжелое потрясение, не был неожиданным. Для них с Павлом наступление контрреволюции стало очевидным после вывода Павла Дмитриевича из состава ЦК. Осенью 1988 года прочитали в газетах письмо многих членов высшего органа партии с просьбой об освобождении их от членства в нем. Среди подписавшихся под письмом обнаружили фамилию Воронова. По телефону обратился в ЦК с просьбой разъяснить, почему его подпись оказалась под письмом, он же никаких заявлений не подавал и не под каким документом не подписывался. Ответы были невразумительные, но многозначительные, вплоть до намека, что поднимать этот вопрос не только бесполезно, но и опасно. Воронов пытался протестовать, направил письма в ЦК, в центральные и местные газеты. Как и ожидал, отовсюду ни привета, ни ответа.… Из телефонных разговоров нетрудно понять, удаление из ЦК большого числа наиболее опытных его членов, лишь начало большой чистки, на очереди аппараты ЦК и Совмина. Во время похорон Фаи, несмотря на далеко не деловое состояние, Александр дал понять, что его пребывание на работе в ЦК подходит к концу.

25


Который день идет дождь, холодный, изнуряющий. Не дает убирать хлеб. Теперь жди, кончится ненастье, ударят морозы, а там, как не однажды бывало, тысячи гектаров спелого хлеба уйдут под снег. Снова весенняя уборочная. Алексей Николаевич Зайцев, по привычке, переживает сельские тяготы, хотя они, по его пенсионерскому положению, не должны бы волновать. Непогода и его донимает не только ломотой в костях. Никуда не выйти, ни прошвырнешься, говоря на молодежном сленге, по набережной, ни встретишься с сослуживцами, не перебросишься новостями. Они с каждым днем все тревожнее, от них того и жди, что новый инфаркт получишь. Можно, конечно, развлечься телевизором, но из него такое несется, хоть уши затыкай. Где-то кого-то убили, в другом месте прихожане церковь не поделят, а в третьем одни громят других только за то, что иной нации. Некоторые пробавляются слезливыми мелодрамами южноамериканских сериалов, но ему такая приторная патока не подходит.

Можно с Еленой поговорить, более полувека живут, а наговориться не могут, тематика задушевных бесед неисчерпаема. С каждым годом все больше от нее перенимает. В науке нового немало и она с ним многие проблемы обсуждает, даже если он в них абсолютный профан. Она же его мнением дорожит.

— У тебя очень развита интуиция,— как-то сказала Елена,— даже в неизвестном тебе вопросе, ты улавливаешь главное или, напротив, неприемлемое. По твоим репликам, вздохам и даже молчанию можно уловить, что над этим тезисом или строчкой надо еще потрудиться…

Сегодня с нею не поговоришь, ждет аспиранта, она у него научный руководитель. Придется в спальне одному корпеть над финишным трудом своей жизни.

Аспирант появился в точно назначенное время. Видать, где-то на улице или в магазине коротал время, чтобы не прийти прежде назначенного часа, не нарушить график Елены Леонидовны.

— Проходите, пожалуйста,— встречала хозяйка молодого застенчивого человека,— снимайте ботинки, они совсем промокли, вот сухие тапочки, надевайте, не церемоньтесь. Сейчас приготовлю чаю с молоком и медом, хорошо прогревает.

С выходом на пенсию Алексея Николаевича в кабинете поставили другой столик. Не по его натуре прозябать в стариковских стенаниях, не умеет жить без дела. Принялся за труд, тоже научный, пишет книгу о применении гидравлического способа отработки угольных месторождений Сибири. Доказывает, что это наиболее безопасное ведение горных работ. Насмотрелся, напереживался при несчастьях на шахтах и разрезах. За каждый миллион отданного людям топлива природа взимает плату одной человеческой жизнью.

Усадила аспиранта за столик Алексея Николаевича, на ее столе разложены, в одной ей понятном порядке, рукописи и гранки готовящейся к изданию новой книги.

— С большим интересом прочла вашу работу,— мягко, даже ласково начала разговор Елена Леонидовна, раскрывая толстую папку с диссертацией,— вы очень серьезно подошли к проблеме.

Аспирант, сидевший на краешке стула, его стеснительность еще не исчезла, не без удовольствия услышал, что его писанина названа работой. Это неким образом включает его в круг ученых. Как приятно слышать — научная работа! Вслушивался в каждую фразу произносимую научным руководителем. Льстило, что выпало готовить диссертацию под руководством всемирно известной учёной. Слышал от предыдущих соискателей учёной степени об её прямо-таки материнской заботе и стремлении помочь аспирантам найти наиболее удачные варианты. Благодаря этому, защиты их кандидатских диссертаций становились событием. Молодой человек напрягся, шариковая ручка непрерывно помечала в толстой тетради замечания, к которым перешла Елена Леонидовна.

— Чувствуется некоторая коньюктурность под влиянием последних публикаций в прессе,— по-прежнему доброжелательно говорила она,— следует осторожно ими пользоваться, большинство этих публикаций далеки от науки. Они отражают стремление авторов найти способ заявить о себе и при помощи радикальный, псевдонаучной фразеологии ворваться в политику. Что, к примеру, стоят призывы вернуть в русский язык буквы «ять» и «твердый знак»? Архаизм не более. Их изъятие, в свое время, не чей-либо произвол, а требование закономерностей развития живого русского языка. Между прочим, акт изъятия устаревших графических написаний в русском языке имел неплохие экономические последствия. Возьмите другой пример, необъявленная война с отчеством в произношении и написании русских имен. С глубокой древности у русских людей воспитывалось через отчество почитание предков, отца своего. Обратите внимание, кто навязывает лишение наших людей отчества? Среди них вы едва ли обнаружите русских. Они же навязывают свои трактовки, оценки творчества великих русских писателей — Пушкина, Толстого, Достоевского, Горького, Тургенева и так далее… Ими практически захвачено российское литературоведение.

Аспирант вслушивался в мягкий и простой говорок Елены Леонидовны, и ему становилось легче в этом доме, исчезала скованность, он уже не прочь поспорить с научным руководителем. Только спорить-то не о чем. Она ничего не утверждала, не заставляла строго придерживаться ее позиции. Напротив, лейтмотивом ее рассуждений было: не торопитесь с выводами, думайте, думайте и думайте. А как это не просто — думать самому! Куда проще переписать абзац, а то и страницу из указанной книги или переписать из конспекта ее отчеканенные слова.

— Издевательством над русской культурой, над русским языком звучат попытки открыть простор на страницах печати, в передачах радио и телевидения так называемой ненормативной лексике.— Елена Леонидовна, листала рукопись, делала пометки мелким и четким почерком и продолжала высказывать наболевшее.— Мат преподносится, как якобы основная отличительная, характерная, доминирующая принадлежность русского языка. А ведь эти «реформаторы» отлично знают, насколько строго русские люди, особенно в деревне, относились к тем, кто злоупотреблял сквернословием. Это считалось греховным занятием. Любым способом, любой ценой стремятся оклеветать, принизить русский народ, его историю и культуру! Великий, образный русский язык с его четкими и точными определениями явлений, предметов, понятий разжижается введением иностранных слов, затушевывающими смысл, позволяющими спрятать истину в потоке внешне «красивых и звонких» слов. Ясно и понятно: убийца, прикрывают — киллер. Грабят народ, называют это реформа.

Аспирант выпил необыкновенно вкусный чай с молоком и медом, отогрелся и с удовольствием сидел бы и слушал мягкий и приятный голос этой необыкновенной, по его понятиям, уже пожилой женщины, такой доброй и обаятельной. Но за дверями кабинета слышались шаги, покашливания, несколько раз приоткрывалась дверь. Ее ждут, он не смеет злоупотреблять ее добротой, пора прощаться.

— Космополиты стремятся засорить наш язык, якобы ему недостает своего словарного запаса, живости и образности. Великим русский язык называют не напрасно. Когда-то Ломоносов советовал с женщинами разговаривать по-итальянски, с друзья — по-французски, со священниками — по-испански, с военными — по-немецки. Но со всеми можно объясняться по-русски, ибо он совмещает в себе прелесть итальянского, живость французского, благочестие испанского, жесткость немецкого.

Аспирант уже натягивал высохшие ботинки.

Закрыв дверь за аспирантом, Елена вернулась в кабинет. Там беспокойно прохаживался взад и вперед Алексей Николаевич.

— Что тебя взбудоражило?— с беспокойством спросила она,— меньше бы радио слушал да читал…

Более трех месяцев пробыл на больничной койке Алексей Николаевич после свалившего его инфаркта. Это были страшные дни для Елены. Практически она не выходила из больницы, в первую неделю и ночевала там. Сыновья и Маша, она особенно, всяческими способами стремились успокоить ее, помочь более сдержанно переживать болезнь ее мужа, их отца. Маша не один раз оставалась на сутки в больнице и ни только потому, что требовалась помощь отцу, а лишь бы убедить мать, что он не остается без семейного присмотра. Когда, наконец, муж превозмог болезнь и его выписали домой, Елена дрожала при любом его чихе, все время вглядывалась в его лицо, в походку, вскакивала при любом его вздохе и кашле.

— Хватит надо мной трястись!— однажды решительно и сердито заявил Алексей Николаевич,— меня не так просто на тот свет сплавить. Если я выкарабкался, то теперь меня снова легко не свалить, во всяком случае, все сделаю для этого. Хотя мы на земле не вечны, придет свой час для каждого и его не отодвинешь и не придвинешь.

Вскоре Елена убедилась, что прежний Зайцев, настырный и высокоорганизованный, никуда не исчез. Он выработал для себя систему восстановления здоровья и ни на мгновение, ни на миллиметр не отступал от нее. Ежедневно, точно в определенное им время, поднимался с постели и приступал к зарядке. Постепенно наращивал нагрузки и продолжительность, теперь довел ее до часа. Точно в назначенный самим час садился за работу, отправлялся на прогулки, а в последнее время планировал ежедневные встречи с бывшими сослуживцами, с друзьями. Работу считал главным лечебным фактором.

— Главная причина почти всякой болезни — безделье!— утверждал он,—старайся отвлекать свои мозги от раздумий по поводу недомоганий и разных болячек. Если мозги не занять серьезными мыслями, то будешь вздрагивать от любой колики в сердце или в брюхе, при малейшей слабости или одышке. Когда мозг занят делом, не успеваешь подумать о боли, как она уже проходит.

Иногда так увлекался работой, что Елене приходилось вмешиваться, чуть ли не силой отрывать от письменного стола и напоминать, что по его же графику настал перерыв в работе. Чтобы перерывы не были пустой тратой времени, он и придумал встречи с людьми. Елену радовало, как он настойчиво избавляется от последствий инфаркта, хотя страшилась, как бы не переусердствовал. Тревожило, что Алексей Николаевич чрезмерно, по ее мнению, слушает радио, часами торчит перед телевизором, забывая порой обо всех своих графиках. Ругался в адрес газетчиков, но перечитывал их чуть ли не все подряд.

— Опять передают, что в Сумгаите стычки азербайджанцев с армянами,—мрачно проговорил Алексей Николаевич,— что же такое творится?! Разве возможны были прежде такие явления? Не напрасно же назывался наш Союз братской семьей народов! Именно семьей, по-семейному и жили. Между прочим, заметь, где только побывает этот «главный идеолог», там сразу же начинаются межнациональные стычки. Нет, это не наш человек! Неужели чекисты совсем ослепли?

— Они, возможно, и не ослепли, скорее их ослепили,— отозвалась Елена.

— Схожу за газетами,— Алексей Николаевич пошел в прихожую, чтобы одеться.

— Что же ты подряд всякую желтуху, чернуху и парнуху читаешь?— проворчала Елена,— «Московские новости» клянешь на все лады, а как дорвешься до этой желтухи, так не оторвешься, до последней строчки проглатываешь…

— Врагов надо знать,— лаконично отвечал Алексей Николаевич.

Он был уже одет, когда раздался звонок. Елена открыла дверь, за ней стоял Николай. Увидев сына, почуяла материнским сердцем, что он чем-то озабочен.

— Чего стоишь в дверях? Проходи,— мягко, с присущей ей ласковостью проговорила она.

— Папа, вижу, собирается выходить,— отвечал Николай, — я с ним пройдусь, мне надо посоветоваться.

Елена понимала, у мужчин бывает нужда в чисто мужском разговоре, и даже радовалась, что сыновья, а теперь еще и зять, ищут поддержки и совета у отца, сохраняют веру, что в трудный для них момент, есть близкий человек, к которому могут прислониться.


26


Дождь прекратился, слабый ветер лениво разгонял тучи, предоставляя возможность еще жаркому предосеннему солнцу обогреть и обсушить уставшую от продолжительных дождей землю. Отец и сын, обходя лужи, двигались в сторону набережной, где ускоренное течение вечно торопящейся к устью реки всегда способствовало плавному и здравому разговору. Тема их рассуждений была такой же, как и у миллионов русских людей, как справиться с навалившимися на них нежданно-негаданно бедствиями и напастями. Короче говоря, как пережить и выжить.

— Производство останавливается,— устало говорил сын,— работаем как бы по инерции, за счет прошлых заделов и запасов. Оборотных средств нет, зарплату задерживают, а верхам на это наплевать. Люди, не ожидавшие такого финала «перестройки», в растерянности, чувствуют себя и виноватыми и обкраденными. Виноватыми, что купились на хитрую приманку, поверили демагогам, не разглядели их подлинного обличья.

— Какой-то выход должен же быть!— Алексею Николаевичу припоминались военные годы. Находили же тогда выход из, казалось, тупиковых ситуаций,— это же не война, не землетрясение! Неужели нет умных и деловых людей?

— Папа, ты понять не можешь, что сейчас в корне иная обстановка,— Николай удивлялся, что его отец, опытный и умный, не может понять, что творится вокруг, в их стране, в их городе и, тем более, что происходит у них на заводе,— тогда у всех была общая, единая для всех цель: победить, изгнать общего врага. Сейчас же все разобщены, одних натравляют на других, кто-то еще верит, сам, не зная чему, кто-то продолжает ждать, что верха разберутся, помогут. Нас снова ловят на нашей вере. Мы, хотя и ворчали, возмущались, но верили. Не сознавая, по въевшейся в нас привычке, были убеждены, что партия, горком, обком, министерство, Совмин, наконец, ЦК наведут порядок. Восстановят нормальный ход производства, всей жизни. До сих пор многие этой верой живут, все еще на что-то надеются.

— Ты хочешь сказать, что наши нынешние беды это своеобразное продолжение наших достоинств, отрыжка безмерной веры в партию, в советскую власть?— Трудно понять, осуждал Алексей Николаевич сказанное сыном или соглашался с ним.

— Как бы ни было, а дела все хуже и хуже. Завод вот-вот остановится и всех подведут под сокращение,— в голосе Николая нескрываемая обреченность.

Шли по великолепной набережной двое мужчин. Один сутулился, опускал седую голову от лет и болезней. Другой — молодой, высокий, с копной развеваемых слабым ветром волос, тоже сгибался. Пухла голова от тяжких дум, от наваливающейся на него безысходности. Больше всего обоих тяготило ощущение полной беспомощности. Что впереди? Как жить дальше? В чем смысл дальнейшей жизни? У старшего маленькая, но есть пенсия. Он имеет, а точнее, придумал себе занятие. Мозги и вырабатываемые ими думы отвлечены от устрашающей повседневности работой над книгой. А чем занять голову и руки молодому, полному сил и неистраченной энергии инженеру? Вчера до краев переполненный делами, замыслами, устремленными в даль, глубокими чувствами и беспокойными страстями, одолевавшими тело и ум, Николай сегодня напоминал известную старуху у разбитого корыта.

— В жизни бывает, наступают тяжелые времена,— сказал отец, страдания сына он ощущал, как собственные,— но все проходит, наберись терпения, сынок…

— Папа, ты не можешь осознать,— Николай говорил с горечью и раздражением,— это ни временное, ни конъюнктурное ухудшение дел. Идет целенаправленное разрушение Советского, или как теперь чаще говорят, российского оборонного комплекса, подрыв мощи нашего государства. О восстановлении, тем более о дальнейшем развитии предприятий нашего типа никто и не помышляет. Им надо все у нас разрушить, чтобы потом взять нас голыми руками!

— Ты говоришь страшные вещи! Так могут поступать только наши враги!

Алексей Николаевич не мог воспринять происходящее в его партии, в его стране. Этого не позволяла вся его жизнь, выработанный этой жизнью и его богатейшим опытом образ мышления. В последнее время он, пенсионер, был несколько оторван от повседневной жизни предприятий. Конечно, читал в газетах и журналах злобные статьи по различным проблемам, но не мог думать, что это пойдет дальше враждебных выпадов, что кто-то сознательно разрушает экономический и оборонный потенциал страны. Он всю жизнь, не жалея ни себя, ни других, каждый день стремился, чтобы страна становилась богаче и защищение от алчных посягательств недругов. И вдруг, без войны, без прямых диверсий рушат, словно современный Нерон, сжигают все созданное невероятными усилиями миллионов людей.

— Папа, ты не видишь, что происходит!— отчаянно взывал Николай,— в газетах, по телевидению доказывают необходимость открытости, верещат, что мы слишком засекретились. Под этот шум-гам американцы уже роются в наших КБ, НИИ, шастают по цехам, вынюхивают и тащат все наши достижения. У нас уже нет ни сил, ни средств, ни то, чтобы двигаться вперед, а хотя бы удержаться. Наших ребят, лучших конструкторов и инженеров переманивают к себе, платят им бешеные деньги!

— Так это же позор!— Алексей Николаевич не находил слов, чтобы выразить свой гнев,— Это же прямая измена Родине! Их выучили, выкормили, а они перебегают к нашим врагам!

— Это все громкие слова, папа!— Николая раздражала упертость отца,— ты встань на их место. Работы нет, семья, жена ворчит, детей растить надо. Жить-то надо! Тут к черту в услужение пойдешь! Так что не торопись осуждать. Попаду под сокращение, куда податься — в бомжи или в бандиты? Если кто виноват, так эти подонки, продающие страну, наш народ ради собственной корысти!

— Тебя и сократить?!— воскликнул Алексей Николаевич,— тебя же так ценят на заводе и в министерстве!

— Папа, те, кто ценили, их уже почти всех выжили. Новым хозяевам мы только помеха, если не продадимся за бугор…

Каждый приход детей радовал Алексея Николаевича. Они как бы связывали его с продолжающейся жизнью, доказывали, что его дело, дело его поколения набирает новое ускорение, поднимается на более значительные высоты. Сегодня же сын, его гордость и великая надежда, что он во многом превзойдет отца, возвеличивая его, пришел подавленный, опустошенный, растерянный, без веры в себя и в свое дело. Он же, отец его, говорит лишь привычные, громкие фразы, от которых сыну ни радости, ни поддержки. Пожалуй, впервые в жизни Алексей Николаевич почувствовал себя беспомощным, не нужным старым человеком.

Елена с первого взгляда на возвратившихся мужчин по их подавленности, тусклым глазам и почти зловещему молчанию поняла, что их прогулка не была легкой и сын не получил от отца ожидаемой поддержки. Что-то в их согбенных фигурах и потускневших глазах напомнило ей картинки из далекого военного прошлого, когда она, почтальонка Елена, приносила в шахтерские халупы страшные письма тех лет — похоронки. Не раз ей приходилось отхаживать несчастных матерей, жен, стариков, получивших известие о гибели близкого человека и кормильца. Автоматически сработал добрый женский, материнский инстинкт. Она не стала приставать с вопросами.

— Алеша,— обратилась она к мужу,— поставь чайник на плитку. Коля, порежь рыбу. Я сейчас по быстрому сгоношу перекусить…

Она вроде бы суетилась, занятая приготовлениями, но ни на минуту не умолкала. Расспрашивала Николая о Кате, жене его, о Леночке, своей внучке, о маленьком внуке Саше, жаловалась, что Ленька редко заглядывает, рассказывала, какой умный и стеснительный у нее аспирант, который приходил утром. Ласковый, размеренный и родной голос вносил успокоение, обдавал теплом и желанием посидеть вот так тихо и спокойно, попить чайку и спокойно, разумно подумать о проблемах, вносящих беспокойство и неуверенность, разложить по полочкам и поискать выход из положения.

— Давайте, выпьем по рюмочке,— неожиданно предложила она,— что-то захотелось,..— Елена выставила бутылку марочного коньяка,— Коля, открой, пожалуйста. Деду позволим маленькую рюмочку, врач такую дозу разрешила.

Елена всегда радовалась, даже гордилась, что ее семья не подвержена страшному бедствию, пьянству. Пример отца, Алексея Николаевича, твердо убежденного трезвенника не мог не подействовать благотворно на детей. Сегодня же не умом, а чутким сердцем понимала, что надо отвлечь мужчин от горьких дум, помочь им расслабиться, выговориться, даже выплакаться, если кого-то уж слишком припекло. Как будто Бог услышал ее беззвучные молитвы и прислал на помощь любимицу семьи Машеньку. Ироничная, иногда внешне резкая, дочь была ближе всех к матери. Ей передались материнская чуткость, сострадательность и безграничный оптимизм, часто скрывающийся под ироническим скепсисом. Машенька, как у нее принято, появилась с мужем. Она не позволяла себе где-либо бывать без него. И, разумеется, и его держала на коротком поводке. Сначала их необычайная влюбленность соединяла их воедино, они не могли надолго оторваться друг от друга, всегда ходили вместе, держась за руки. Затем это стало их привычкой и по отдельности их никто не воспринимал. Да и трудно воспринимать, если всегда видели их только вдвоем.

— Гена, проходи сюда быстрее, мы очень удачно нагрянули, стол готов. Мамочка! Это, что за чудо! На столе коньяк! Запасники опустошаешь? Тебя не академиком ли избрали или Кольке госпремию отвалили? Или папуля, что-то отмочил?

Смеясь, не переставая дурачиться, Маша всех расцеловала, подсела к столу, конечно, усадив рядом своего Гену. Он, снисходительно улыбаясь, поцеловал в щеку тещу, крепко пожал руки мужчинам, прежде чем оказаться за столом возле жены.

— Мы только ночью прилетели из Китая, намытарились со своими узлами и чемоданами. Набрали всякой всячины, в основном, конечно, пуховики, они у нас хорошо идут. Правда, конкуренция усиливается. Нашего брата, челноков, расплодилось полным полно, как мух на помойке. За что пьем?— внимательным и чутким взглядом она окинула сидящих за столом.

— Давайте, выпьем, чтобы все прошло, перемололось и, как говаривала незабвенная Екатерина Егоровна, не зажурилось,..— Елена со всеми чокнулась, пригубила из своей рюмки.

Николай и Геннадий выпили одним глотком, Алексей Николаевич тянул мелкими глоточками, смакуя вкус и аромат великолепного напитка.

— Моя докторша,— проговорил он между глоточками,— говорила, если прижмет и под рукой нет нужного лекарства, можно взять в рот глоток коньяку, сразу отпустит. Можно и проглотить, говорила она,— Алексей Николаевич не без удовольствия вытянул остатки коньяка.

— Как у Леньки с Таней дела? Что-то давно их не видела,— спросила Маша.

— У Лени по-прежнему одно занятие,— отвечала Елена,— ходит по квартирам телевизоры, стиральные машины, другую технику ремонтирует. Этим и живут. Таня ждет своего часа, на последнем месяце,— вздохнула она,— Леонид сетует, клиентуры поубавилось…

— Клиентуры, возможно, не убавилось,— сумрачно произнес Алексей Николаевич,— денег у людей не стало. Налей, мать, парням еще по рюмочке…

— И мне!— Маша протянула свою рюмку.

Все переглянулись. Маша рассмеялась:

— Не бойтесь, не сопьюсь, надо поддержать наших мужчин, а то у Николая, смотрите, какая кислая физиономия. Не журись, Коля, не один ты с проблемами. Сейчас у всех одна задача — выжить! А хочешь жить, умей вертеться! Вот мы с Геннадием инженеры радиофизики, забросили свои лаборатории, оттуда даже мыши сбежали, жрать нечего. Челночим и не печалимся, отступать, как говорит Колин тесть, Александр Иванович, некуда. У нас тоже позади Москва, но от нее сейчас все и беды, оттуда нас обгайдаривают да чубайсят! Ничего, выдюжим, еще припомним всем чубайсам наше унижение! Давайте, за это и выпьем!


27


Ждет Евгения Алексеевна. Всю жизнь ждала что-нибудь и кого-нибудь. Сегодня ее ожидание самое обычное, даже примитивное. Должен, наконец, появиться Павел, обед остывает, а он задерживается. Конечно, мимо дома не пройдет, можно быть спокойной, налево не сиганет, полуюбилей — семьдесят пять лет — уже отметили. Деревенские бабы подтрунивают, смотри, мол, Евгения, мужик-то у тебя еще ядреный, идет не гнется, прямой, как телефонный столб. И не семенит, походка твердая, упругая. Ей приятно такое о муже слышать, хотя истинную цену его прямоте и твердой походке уже давно чувствует. Он тоже иногда с грустью пропоет: «были когда-то и мы рысаками». Рысак действительно был завидный, докляд за ним непрерывный требовался. Того и гляди, какая-нибудь кобылка уведет или сам налево, недоглядишь, своротит. Сейчас, вроде бы, можно не волноваться, хотя распускать себя, в старушенцию превращаться все же опасно. От убогой старухи самый надежный старик может отвернуться. Ольга Оширова иногда заскочит рано поутру, увидит, как она изматывает себя зарядкой, не стесняясь, гогочет:

— Ну, даешь, тетя Женя! В твоем возрасте на печке кости надо греть, а ты вон какие номера выкидываешь!

Посмотрим, что она будет выкидывать, когда восьмой десяток на исходе будет. Разве позволит себе в трухлявость обратиться, если муж до сих пор в местных предводителях ходит. Пытался избавиться от тяжкого ярма, передать его более молодому, да такой шум-гвалт в совхозе поднялся, любой от такого дружного возмущения рот надолго запечатает. Потерпи, говорят, пока дела устаканятся, это по-новому означает успокоятся. Да непохоже, что в ближайшее время добрые времена наступят. Ни властям, ни новым русским, ни расплодившимся бандитам, никакого спокойствия не нужно. Под шумок легче грязные делишки обделывать. В округе почти все колхозы и совхозы порушили, новоявленные хозяйчики объявились. Опять навалились на русский народ помещики и капиталисты в более подлом обличии. Когда-то Маяковский после поездки в Америку писал: