Geum.ru

I. Святой Франциск и его время Глава II

Вид материалаРеферат
Подобный материал:
1   ...   14   15   16   17   18   19   20   21   22
VI. Радость


Вся францисканская духовность проникнута живой радостью; радостью - внимание! - а не весельем, в котором есть что-то детское и кричащее, и не ликованием, которое из-за своей интенсивности не может продолжаться долго; радость относится к веселью, как горизонт Ассизи к горизонту Неаполя; она относится к ликованию, как цвета Сполетской долины относятся к цветам альпийских лугов.


Радость - это выражение францисканской концепции жизни и самой францисканской жизни в ее различных аспектах молитвы и свободы, созерцания и деятельности.


Францисканские мотивы радости


Францисканская радость соединяет в себе все источники человеческого и христианского удовольствия. Среди человеческих источников самый заметный - то созерцание красоты, которое восхищало святого Франциска в мучениях болезни и представляло ему звезды и цветы, землю и огонь, воду и ветер, даже когда его воспаленные глаза не различали объекты; то тонкое восприятие искусства и особенно музыки, которое возбуждало у него желание играть на цитре бессонными ночами, полными страдания, и давало ему потребность и вдохновение петь гимны до самой агонии. Вместо того, чтобы заботиться о своей собственной боли, что есть высший эгоизм, францисканец погружается в гармонию вселенной; эта гармония позволяет ему забыть о себе и вместе с тем дает легкое наслаждение, окрашенное тоской, которая исчезает, как туман, чем больше восхищение творениями может подняться к благодарности Создателю. В самом деле, природы - хотя она успокаивает, - и красоты - хотя она умеет утешать, - недостаточно для объяснения и успокоения боли, и они не могут ответить на вопросы пастуха-кочевника в Азии и на последний гимн Сапфо, более того, контраст между бесстрастной гармонией rerum concordia discors и беспокойством «я» может породить отчаянный мятеж, если за чувственной красотой не открывалась бы красота более великая, мудрая и добрая. Поэтому францисканец найдет красоту везде: в цветке или в лице человека, в кромке неба над крышами или в широком альпийском пейзаже, и примет ее как дар Божий. Красота - это действительно дар, сохраненный для тех, кто умеет им наслаждаться; те, кто умеет наслаждаться им, - не эстеты, которые стараются господствовать над ней, чтобы определить ее; не риторы, которые хотят заключить ее в одну фразу или одну страницу, а чистые и смиренные сердцем, бедные, которые с удовольствием тратят время, чтобы созерцать ее, те, кто чувствует себя маленькими в широком мире и поэтому легче забывают о себе и не слишком страдают, роняя слезы в поток человеческой боли, провиденциальную необходимость которой они понимают.


Другой мотив радости состоит именно в этом ощущении себя маленьким в огромном мире. Францисканство наслаждается осознанием своей малости, как наслаждаются завоеванной истиной; наслаждается, потому что точно измеряет свое «я», которое очень непостоянно и обречено исчезнуть. Оно наслаждается тем, что не испытывает ложных иллюзий, что знает себя, и чем больше оно знает свою незначительность, тем больше любит ее и благодарит всякого человека и всякое обстоятельство, которые напоминают ему об этом. Но, маленький, каким он себя чувствует, он не теряет осознания своей задачи, своей ответственности, одним словом, своего значения; он хорошо знает, что он только точка, более того (можно повторить слова Паскаля), тростинка, но тростинка мыслящая. Поэтому францисканец улыбается над малостью своей и других людей. Эта францисканская улыбка - улыбка разумного смирения и смиренного разума, следовательно, в ней есть проблеск особой, всегда благожелательной, иронии, которая часто превращается в тонкий юмор или легкое чувство комического. Эта улыбка мелькает в действиях и словах всех францисканцев, от фра Джинепро до святого Бернардино Сиенского, от эксцентричного фра Салимбене до сурового святого Леонарда из Порто Маурицио. Вследствие контраста между добровольно принятой бедностью и лихорадочно преследуемым богатством, между простотой прямоты и трудностями мира рождается эта безыскусная улыбка мудреца, который, идя самым коротким путем к достижению своей цели, видит, что другие отклоняются или сбиваются с пути в добровольных поворотах. Нет такой напыщенности человека или обстоятельств, которая не стала бы дряблой, как дырявый мяч, под иглой иронии; нет боли, которая не сгладилась бы под взглядом, способным обнаружить в ней комической аспект. Святой Франциск, который поет, как странник Божий, фра Джинепро, который качается на качелях перед иностранцами, которые пришли, чтобы восхищаться им, и под пыткой смеется над тучностью своего доброго смотрителя, святой Бонавентура, который при известии о своем кардинальском сане вешает на дерево свою кардинальскую шапку и продолжает выполнять грязную работу, всегда учат улыбке добродушного превосходства - не презрения! - над человеческими вещами. Уметь улыбаться без озлобленности над собой, над миром, над самой болью - это францисканский дар разумной человечности.


Другой источник радости - это деятельность, оторванная, как мы уже видели, от всех тех эгоистических мотивов, которые делают ее болезненной, сводят ее к чистому развитию призвания в труде, для которого мы рождены, без иной цели, кроме выполнения воли Божьей. Не будет парадоксом сказать, что францисканство, уважая непосредственность каждой души, помогая ей раскрыть свое призвание, чтобы реализовать свою личность, учит человека исполнять волю Божью в своей воле; а выполнять свою волю, то есть прилагать всю свою энергию, - вот то, что в миру больше всего похоже на счастье. Простая внутренняя жизнь, привычка к бедности, умение избавляться от лишнего и удовлетворяться необходимым, умолчание о своей боли из-за мужества и достоинства, не допускающих, чтобы другие видели твое страдание, - все это позволяет сохранять радость не меньше, чем та глубоко францисканская прямота слова и линии и то постоянное обращение к природе, которые стремятся освободить нас от смирительной рубашки мирского приличия и условностей.


Эти причины радости - причины человеческие; они могли бы дать основание согласиться с обвинением в упрощающем оптимизме, выдвинутом против францисканцев, если бы точка опоры их радости не находилась гораздо выше и не была бы уникальной. Эта точка - Бог.


Красота веселит, потому что это самое притягательное выражение божественной реальности; малость собственного «я» нравится и почти утешает, потому что мы чувствуем ее защищенной Его внимательным Отцовским взглядом; в жизни присутствует комическое ощущение, потому что любое большое событие кажется микроскопическим на фоне вечности; следовательно, мы можем смеяться даже над нашими страданиями; и наоборот, по отношению к вечности добровольная деятельность приобретает вечное значение: раз за разом перемещаться в добродетель деятельности означает работать для Царства Божьего.


Францисканская духовность и страдание


Оптимизм францисканца не равняется оптимизму доктора Панглосса. Он не строит иллюзий по поводу доброты человеческой натуры; он доверяет только обещаниям и любви Бога; он любит жизнь как дар Божий; он любит людей как души, искупленные Кровью Христа; францисканская радость зависит не от неустойчивой красоты вещей и временного удовольствия, а от направления идеала и сердца к вечному благу; это не наивность, это не бесчувственность; это мудрость. Как святой Франциск от отречения к отречению достиг того, что у него больше не было ничего, чтобы отдать, и ничего, чтобы потерять, так францисканец приобретает иммунитет против всех тех страданий, которые исходят от страстей, потому что он энергично изгоняет тоску самолюбия, жажду чувственности, лихорадку прибыли, желчь неудач; внутренняя бедность хранит его и помогает ему стойко переносить удары судьбы. Но человек не может уйти от страдания, даже когда избегает такого, которое прямо зависит от него. Как здоровье святого Франциска было поражено болезнями, как те же стигматы были постоянным источником боли, как он бывал ранен в самое сердце непониманием своих учеников и обидами, наносимыми его возлюбленной бедности, так и францисканец умеет быть уязвимым телесным и душевным страданием и принимает его как средство, необходимое для очищения; он принимает его, но болеет им; и чем более он добр, тем больше он болеет, потому что добродетель обостряет разум и чувства для очень тонких движений. Плач «бедных дам» над прахом святого Франциска (никогда у рыцаря не было более благородного эскорта), жалобы святого Бернардино Сиенского из-за смерти его товарища по путешествию, обморок святого Леонарда из Порто Маурицио, когда он узнал о кончине своего верного фра Диего, показывают, как острота чувств побеждает стыд перед слезами даже у великих душ. Их плач прославляет человечность и утешает слабых, но францисканец не боится боли, потому что любит ее.


С того сентябрьского утра в Верне, когда святой Франциск Ассизский обратил к Иисусу Христу две своих самых страстных просьбы, которые когда-либо формулировали святые: «Дай мне почувствовать в душе и в теле боль Твоих страстей; дай мне почувствовать в сердце Твою любовь к людям», - с тех самых пор любимой темой размышления для каждого францисканца стал Крест. Пробудиться и сосредоточить взгляд на единственной странице книги, а именно на распятии, запечатлеть в сердце этот образец; убедить себя, что день, чтобы быть божественным, должен быть совмещением собственной воли с Божьей волей, непреклонной, как Крест, и спасительной, как Крест; а вечером еще раз взглянуть на эту страницу, чтобы удостовериться, что она скопирована; и заснуть с распятием в сердце, почитая его единственным спасением, надеясь, что сон смерти будет сохранен тем единственным Другом, Который не побоится последовать за нами и в гроб, - вот францисканство. Физическая или моральная боль никогда не мешает ни труду, ни гимну. Как святой Франциск после Верны, так и францисканец после испытания продолжает молиться, любить, работать, петь. Никто не должен замечать стигматов, кроме тех, от кого их невозможно скрыть.


Страдание - это дар Божий, почетный знак, который францисканец несет с радостью и гордостью, потому что это единственное благо, которым он может гордиться. Чем более пригвожденным к кресту он чувствует себя, вплоть до того, что не может даже сделать естественного свободного движения, тем более он радуется; чем сильнее болит сердечная рана, тем больше он поет; чем теснее шипы сжимают его мысль, тем более он благодарит Бога, и тогда начинает надеяться стоить чего-то в своих глазах, когда в глазах людей уже ни на что не годен.


Старость - это естественная Голгофа жизни; она оставляет чувствительность только для боли, оставляет силы только для долга; но францисканец не стареет, более того, каждый день он возрождается в желании сделать что-нибудь для Бога, понимая эту жизнь как канун другой, «которой пределы - любовь и свет».


Радость для францисканцев - это предрасположенность, но предрасположенность легкая, ибо исходит из их понимания жизни. Исключить бесполезные желания; выбрать способ работы, соответствующий своему призванию, так собранно и быстро, чтобы не оставалось пустот для выдумок и сентиментализма; всегда идти прямой дорогой, в солнечном свете; радоваться малому и наслаждаться всем; жить день за днем в освободительной бедности; ждать страдания, как друга; ревниво любить его как знак предопределения; довериться Богу и всегда желать Его воли, - все это создает то душевное состояние, которое называется радостью. Она, однако, не может называться францисканской, если ей недостает таких основных элементов, как любовь и бедность, конкретность и деятельность; если она не соединяет временное и вечное, объемля вселенную одной линией, простой и бесконечной, как круг, в центре которого Бог. Так молодой Данте понимал францисканскую любовь, и такова она и есть. Эта любовь, ведя душу, предавшуюся ей, к совершенной радости, старается распространять радость жизни, в течение семи веков выполняя историческую задачу сверхъестественного рассмотрения жизни во всех ее проявлениях, от самых малых ежедневных до высших проявлений боли; старается превознести ее как дар Божий вне удовольствия, превыше страдания, сверх «дионисийских» форм, в которых люди суетно преследуют счастье; в общем, она старается передать жизни высшее благо веры и поставить на службу веры все блага жизни.


Прощальное слово


Книги открываются введением и закрываются заключением; может быть, потому, что автор боится оставить читателя перед своим текстом, чтобы он сам мог оценить его, извлечь из него благое и полезное; автор имеет претензию - и здесь не место судить, хорошую или плохую, несправедливую или ошибочную, - вести читателя. Я тоже, предпослав этому тому предисловие, сейчас, достигнув конца, должен поместить заключение и подвести итог, в чем же состоит францисканство. Я мог бы повторить здесь идею, которой, провозгласив ее на самых первых страницах, я старался следовать, и раскрывал ее во всей книге: францисканство - это Евангелие, пережитое во всей его полноте; это любовь, созданная из конкретности и жертвы, и в качестве конкретности она выражается в деятельности, а в качестве жертвы - в бедности. Но для чего служат определения, если не для иссушения идей? И я боюсь обеднить богатейшую францисканскую духовность, способную питать самые разные души и дела, сведя ее к формуле, которую можно было бы установить перед читателями, терпеливо следовавшими за мной в этом быстром обзоре семи веков.


Я позволю себе, однако, дать совет другу-читателю. Пусть тот, кто хочет найти святого Франциска, едет в монастырь святого Дамиана или на Верну. Там он найдет его живым и истинным лучше, чем в любой книге, кем бы она ни была написана.


Когда благочестивый странник поднимется по дорожкам Ассизи и будет находиться в некоторой нерешительности, потому что внизу, на перекрестке, между двумя каменными домишками и маленькой церковью, он увидит мелькнувшую рясу брата, и ему покажется, что он оказался перед святым Франциском, пусть тогда этот благочестивый странник пойдет по дороге Порта Нуова и спустится по тропинке, которая выводит на равнину; кипарисы издалека укажут ему нужное место; небо, горы, краски природы, ностальгическая песня крестьян оставят в нем уверенность, что среди тех олив еще сохраняется многое от живого первоначального францисканства. В темной церкви святого Дамиана, на хорах святой Клары, поднявшись по узким лестницам, среди тех каморок и каморочек, сидя за грубыми столами и восхищаясь старыми картинами, среди этих грубо обтесанных камней, он сначала почувствует себя, современного человека, как-то неловко, в противоречии с этим местом и с его поэзией. Но потом душа преодолеет это первое ощущение; и, если душа благочестивого странника францисканская, она вся наполнится сладкой поэзией доброты, бедности и простоты, спокойной радости, чуть-чуть тронутой тоской; он словно будет вдыхать новый воздух среди этих келий и часовен; тогда губы раскроются для простой молитвы; благочестивый странник склонит голову и более, чем когда-либо, почувствует рядом с собой в этой тишине вочеловечившегося Бога. Если потом он, поднявшись, пройдет по каким-то темным лестницам и достигнет маленького садика святой Клары, который раскинулся на Сполетской долине, вся эта безмятежная, спокойная умбрийская природа войдет в него, и ему покажется, что голоса птиц сопровождают гимн Брата Франциска творениям; сладость поднимется к сердцу и смягчит его; тогда странник, ищущий мира, поймет, что такое францисканское спокойствие.


А если, напротив, благочестивый странник, желающий проникнуть в смысл тайны святого Франциска, поднимется по обрыву, который ведет к заросшей диким лесом Верне и, утомившись в чаще, вернется к часовне, напоминающей о божественном даре стигматов, или погрузится в молитву под Сассо Спикко, то он почувствует, как у него леденеет сердце и дрожь пробегает по телу: его поразит мысль о смерти, и желание покаяться охватит его душу; но и там, когда первое впечатление будет побеждено, ему покажется, что он видит, как оживает Христос, созданный мастерством Делла Роббья, поднявшийся между небом и землей на кресте; Его измученная плоть вновь согревается жизнью, кровь течет по жилам и возвращает живые краски телу, божественный лик дышит блаженной сладостью; и вот, эти ладони уже не прибиты гвоздями, и руки отделяются от креста и обнимают смиренного, простого, маленького человека, который стоит рядом с Иисусом и говорит с Ним самыми прекрасными словами, какие может породить сердце. Страннику покажется, что он слышит, как умирающий Иисус предлагает: «Подражай Мне, душа Моя, как он подражал Мне».


Так святой Франциск помогает нам найти, понять и полюбить через Иисуса Христа и Иисуса Христа Распятого назначение нашей жизни на земле. Эта жизнь - страдание и нужда; но горечь обращается в сладость, а слезы превращаются в улыбку, если они поняты и оценены через Того, Кто умер за людей. И это происходит с теми, кто учится у святого Франциска любить в Иисусе Христе наше христианское призвание и любую миссию, которую Отец Небесный доверил нам в жизни.