Научно-исследовательский институт проблем каспийского моря

Вид материала

Документы

Содержание Библиографический список Женские промыслы на нижней волге Нижняя волга в топографии прозы в.и. даля

Подобный материал:

• Научно-исследовательский институт проблем каспийского моря, 6670.24kb.
• Институт каспийского сотрудничества, 668.69kb.
• Методические указания му 1 2600-10, 485.46kb.
• Рыбохозяйственные и экологические аспекты эффективности искусственного воспроизводства, 422.61kb.
• Свод правил по проектированию и строительству метрополитены дополнительные сооружения, 1496.85kb.
•      согласован мчс россии письмо n 43-95 от 14., 1639.07kb.
• Оценка ситуации в регионе Каспийского моря и прикаспийских государствах в апреле 2011, 416.63kb.
• «Научно-исследовательский институт дезинфектологии», 448.62kb.
• Методические рекомендации мр 6 0050-11, 382.97kb.
• Решение IV международной научно-практической конференции, 42.94kb.

Библиографический список

1. Джанибеков А. Исторический очерк ногайской литературы: Рукопись. 50 л.. Из семейного архива С.А. Калмыковой (Джанибековой).

2. Институт языка, литературы и искусства им. Гамзата Цадасы Дагестанского Научного Центр РАН (ИЯЛИ ДНЦ РАН). Научный архив и рукописный фонд. Ф. 9. Оп. 1. Д. 217. 41 л.

3. Ислам: Энциклопедический словарь. М.: Наука, 1991.

4. Курмансеитова А.Х. У истоков ногайской книги. Черкесск, 2009.

5. Сикалиев А. Оьмирлердинъ давысы. Революциядан алдынгы ногай литературасы [Текст] //Труды. Вып. VI. Сер. Филологическая. Черкесск, 1970. С. 105-125. Ногайский яз.

6. Суюнова Н.Х. Ногайская поэзия XX века в национальном и общетюркском историко-культурном контексте М., 2006.

7. Ярлыкапов А.А. Ислам у степных ногайцев. М., 2008.

М.А. Рыблова

Южный научный Центр РАН

ЖЕНСКИЕ ПРОМЫСЛЫ НА НИЖНЕЙ ВОЛГЕ

В XIX – НАЧАЛЕ XX в.


В статье будут представлены материалы, собранные автором в этнографических экспедициях, а также на страницах периодических изданий XIX в. и в отдельных публикациях, представляющих собой результаты обследований состояния кустарных промыслов в России в конце XIX – начале XX в. Представляя ни только исторические данные о женских промыслах на Нижней Волге, но и давая описания технологий отдельных из них, мы исходили из того, что осуществленные нами реконструкции заинтересуют определенный круг специалистов и любителей, стремящихся и в нынешней век глобализации сохранить и возродить традиции самобытных ручных производств.

Изготовлением тканей и одежды восточнославянское население Нижнего Поволжья занималось издавна. Правда, первоначально домотканые вещи изготавливали только для собственных нужд. При этом поселенцы использовали навыки, приобретенные на прежних местах своего жительства. В приемах обработки материала, в технике тканья и вышивки хорошо просматривались традиции, бытовавшие на их первоначальной родине. Со временем ткачество и плетение для многих поселенцев стали подспорьем в хозяйстве, дающим хоть и небольшой, но постоянный заработок.

Ткачество, как промысел, имело в нашем крае скорее подсобное значение и никогда не получало такого развития, как в центральнорусских губерниях. Однако и на Нижней Волге были известны села и даже целые волости, специализировавшиеся на производстве различных видов тканей. Так, крестьяне сел Старицкое Черноярского уезда и Хабалинское Енатаевского уезда Астраханской губернии в конце XIX – начале XX в. ежегодно вырабатывали более чем по сотне тысяч аршин сукна, известного в местной торговле под названием «вачужного» (2. С. 23).

Жители слободы Михайловка в середине XIX в. скупали у казахов Букеевской Орды верблюжью и овечью шерсть и ткали из нее на домашних станах сукно и кушаки. Сукно михайловцы продавали на рынках и ярмарках, что «составляло довольно значительную статью» в их хозяйствах. Особенно охотно покупали это сукно разночинцы: оно было грубое, но зато прочное и дешевое (1. С. 145). Кушаки и узорчатая тесьма, сотканная на станах в деревнях Саратовского уезда, находили постоянный сбыт у калмыков и казахов.

Широко использовали в быту крестьяне и мещане различные вязаные вещи. Вязанием шерстяных чулок, носков, варежек и перчаток в конце XIX в. занимались женщины почти во всех уездах Саратовской губернии, но на продажу работали в трех: Саратовском, Камышинском и Царицынском. Они продавали свои изделия на ярмарках Саратова, Нижнего Новгорода и Москвы, а также на пристанях вдоль Волги. Большим спросом изделия саратовских вязальщиц пользовались у калмыков и букеевских казахов (1. С. 145). Вязальный промысел женщины совмещали с сельскохозяйственным трудом, но, тем не менее, опытная мастерица приносила в доход семьи 15-20 рублей ежегодно. В этих селах, по словам С.А. Давыдовой, исследовавшей кустарную промышленность России в конце XIX в., «за спицы брались девочки с 10-12 лет, и не покидали их пока глаза видят, и руки способны еще работать» (3. С. 25-27).

Бурлаки, сплавлявшие по Волге торговые плоты и суда-беляны, называли село Водяное Царицынского уезда не иначе, как Чулочница. Подплывая к нему, еще издали можно было наблюдать толпящихся на берегу женщин и девочек. Это мастерицы-чулочницы вели бойкую торговлю своим разноцветным товаром. Бурлаки и торговцы тысячами скупали у них варежки и чулки, продавая потом в Саратове, Нижнем Новгороде и других городах. Девочки в крестьянских семьях чулочницы приобщались к промыслу с восьми лет. Вырученные женщинами деньги назывались «чулочными». Ими хозяйки распоряжались самостоятельно, не внося в «общий котел» семьи. По обычаю, они расходовали «чулочные» деньги на приобретение одежды себе и детям. В среднем чулочница зарабатывала в год от 15 до 20 рублей (9. С. 127-128).

Вязальный промысел в XIX в. был развит также в Песковатской, Ерзовской и Александровской волостях Царицынского уезда. Из овечьей шерсти здесь вязали кушаки, карпетки (толстые носки), колишки (вид тапочек, подшитых кожей), а также рубахи, штаны и даже одеяла (ватолы). Из козьего пуха вязали платки, шарфы, из верблюжьей шерсти – халаты, кофты и носки.

Повсеместно вязальным промыслом занимались и в селах Астраханской губернии. На Никольской ярмарке в Дубовке едва ли не главным товаром были чулки, носки и варежки, изготовленные мастерицами из Царевского уезда Астраханской губернии. Скупкой вязаных изделий в селах Царевского уезда занимались многие торговцы - жители Дубовки (2. С. 23).

Бабьи «запрядки» начинались в деревнях поздней осенью – обычно со дня Козьмы и Демьяна (1 ноября). В некоторых селах Нижнего Поволжья женщины и девушки в этот день шли в церковь и оставляли на амвоне мотки ниток, спряденных в прошлом году. Совершая этот обряд, они надеялись обеспечить себе успех в будущих запрядках (10. С. 111). Зимними вечерами девушки собирались на посиделки. Отпуская их, родители давали «урок»: сколько напрясть ниток или связать на спицах. За зиму две взрослые женщины и две девушки (члены одной семьи) успевали выткать 150 метров полотна и 30-50 метров сукна. И это при том, что тканье не было их единственным занятием.

В селах Саратовской губернии во второй половине XIX в. было распространено ковроделие. Занимались им преимущественно украинские поселенцы. В слободах Михайловке и Покровской выделывали ковры из крашеной коровьей и овечьей шерсти и войлоки и кошмы – из верблюжьей. Изготавливали здесь ковры в небольшом количестве и продавали «на месте, из первых рук» (1. С. 146). В более значительных масштабах ковроделием занимались женщины в г. Камышине, посаде Дубовка, в некоторых приволжских селах, а также в двух религиозных общинах – Грязновской (Камышинского уезда) и Тихвинской (Царицынского уезда). Особенно славились своими коврами дубовские мастерицы. Здесь ковродельный промысел приобрел наиболее организованные формы, а готовые изделия отличались своеобразием. Ковры мастерицы либо продавали перекупщикам, либо сами продавали их на пристани в Камышине, собираясь здесь в большом количестве у каждого прибывавшего парохода (4.).

Повсеместно в Нижнем Поволжье для домашнего тканья использовали шерстяные, конопляные и льняные нитки. Лен в нашем крае высевали в незначительном количестве, преобладала конопля. Обычно коноплю сеяли на огородах, вблизи домов или же в специальных конопляниках. Место для конопляников выбирали по берегам рек или балок. Земля под посев льна и конопли требовала особо тщательного ухода. После вспашки ее разрыхляли заступом, почти ежегодно удобряли навозом. Сеяли руками «вразброс» в мае – начале июня (6. С. 135-136). Уборку конопли начинали в августе. Ее дергали руками в два приема. Когда она отцветала, выбирали мужские стебли (поскань). Женские стебли (конопли) оставляли дозревать и собирали в начале сентября, когда созревало семя. Выдернутые стебли ставили «шалашиком» для просушки. Молотили палками и вальками на разостланных пологах. После обмолота семян коноплю вымачивали в прудах и речках на небольших плотиках. Вынутые из воды стебли вновь ставили на берегу «шалашиками» для просушки. Их затем вывозили и складывали во дворе, в сарае или под навесом. Для отделения кострики от волокна стебли конопли проминали на специальной мялке. Когда кострика отставала от волокна, пучок трепали, ударяя его о подставку – таким образом удалялись остатки костры и мелких грубых частиц волокна. Из общего количества волокна в среднем получалось 83 % мычки и 17 % отрепья. Мычка – длинные волокна – поступала в дальнейшую обработку. Из отрепьев пряли грубые нитки для мешков.

Затем волокна толкли в ступке клеваком - большим деревянным молотком со слегка заостренной ударной частью. После этого конопли складывали в амбар, а зимой длинные волокна чесали на деревянном гребне. Гребни использовали деревянные, с длинной ручкой. Конец ручки вставляли вертикально в отверстие донца или в скамью. Волокна крепились на зубьях гребня. Придерживая их левой рукой, правой расчесывали маленькой деревянной гребенкой (мыкали). Расчесанные волокна поднимали кверху и закрепляли на зубьях гребня так, чтобы они не мешали чесать оставшиеся пряди. Затем их скручивали свертком (мочкой). Обработанные таким образом волокна можно было прясть. В крестьянских хозяйствах использовали все отходы от обработки конопли и льна. «Хлопьями» утепляли кофты, используя их вместо ваты. Иногда их пряли, готовые, очень грубые нитки вываривали в золе и ткали из них мешки. Кострикой разжигали печи (8).

Для стрижки овец использовали специальные ножницы в виде упругой пластины, согнутой вдвое. Для того чтобы подготовить состриженную шерсть к прядению, нужно было придать волокнам одно направление. Если хотели получить грубые нитки для вязания чулок и перчаток, шерсть перебирали руками. Шерсть, предназначенная для тканья, требовала особой обработки, ее чесали на гребне. Деревянный гребень с длинными тупыми и редкими зубьями закреплялся вертикально в отверстие донца – специальной доски, которая укладывалась на лавку. Небольшой клок шерсти нанизывали на зубья и разводили в стороны, разделяя шерсть на две части. Затем половинки складывали и повторяли движение до тех пор, пока волокно не ложилось в одном направлении. Обработанную таким образом шерсть сворачивали в кудель.

Пряли пряжу двумя способами: на веретене и самопрялке. Самопрялки появились в селах Нижнего Поволжья в конце XIX в. Их производительность почти в семь раз превышала производительность веретена, но, несмотря на это, прядение на веретене сохранялось еще долгое время. Так, старообрядцы отказывались покупать самопрялки, говоря, что «качание их ногою есть род пляски, угодной дъяволу» (11.).

Нитки для тканья и вязанья нередко окрашивали, используя для этого луковую шелуху, кору ольхи и яблони, дубовые «чернильные» орешки, листья яблонь и берез, подмаренник, дрок и пр. (8. С. 45; 12. С. 411). С 70-х гг. XIX в. для окраски тканей и пряжи в деревнях стали применять фабричные анилиновые красители: фуксин, анилин синий, яркий зеленый и др. (12. С. 411).

Ткани изготавливали на домашних горизонтальных станах. Самым простым и распространенным способом тканья была простая холстина - полотняное переплетение. Чтобы получить такую ткань, нужно было располагать нити крестообразно: нити утка перпендикулярно нитям основы. Изготавливалась «простая холстина» на двух подножках и использовалась для шитья рубашек, штанов и пр. Из шерстяных ниток техникой полотняного переплетения ткали пониток. Иногда пониток делали полушерстяным – основа была пеньковой. Из понитка шили юбки, верхнюю одежду. Холст всегда ткали из нитей натурального цвета. Шерстяные ткани могли быть одноцветными (из предварительно окрашенных ниток) и «узорчатыми» – клеткой, в полоску и т.д. В рядно ткали на 4 подножках, нажимая их подряд. Эту технику тканья использовали для изготовления шерстяных тканей, из которых потом валяли сукна. Сукно, тканое на 4 подножках, называлось рядным, в отличие от простого, тканого на двух подножках. Из конопляных ниток в рядно ткали дерюжки (небольшие напольные коврики), полога, мешки. Излюбленный узор для дерюжек – «сосенки». Их ткали, сочетая яркие полосы и узоры. Иногда по утку («в потычки») пускали полоски старых тряпок и лоскутьев или же спряденные конопляные хлопья. Но особенно ценились чистошерстяные дерюжки. В нашем крае они были обязательной частью приданого невесты.

Снятые со стана готовые ткани подвергались дальнейшей обработке. Холсты выносили к реке. Погружали в воду, а затем отбивали деревянными вальками. После этого расстилали под солнцем на мокром лугу. Иногда хосты выщелачивали: клали на ночь в котлы с раствором березовой золы. Но и после такой обработки полотна оставались грубыми. Новая посконная рубаха, по словам крестьян, «колом стояла» на теле, но зато она была прочной, хорошо впитывала влагу и пропускала воздух: телу в ней легко дышалось.

Часть холстов отдавали красильщикам, которые имели в больших селах мастерские-красильни. Были и бродячие красильщики, работавшие на ярмарках или переходившие из села в село. Для окраски тканей в домашних условиях крестьянки Нижнего Поволжья использовали яблоневые листья. Выдержанные в их отваре ткани окрашивались в малиновый цвет. Таким способом окрашивали готовые шерстяные ткани, пряжу для пестряди, кушаки и пояса (7. Л. 274).

Для изготовления сукна шерстяные ткани подвергали валянию. Валяли двумя способами: вручную (по шероховатой поверхности) и в толчеях с ветряным или водяным приводом. Для валяния первым способом применяли специальную терку, которая представляла собой деревянный брусок с рубчатой поверхностью. Ткань наматывали на скалку и, поливая горячей водой, катали рубелем по терке. Однако такой способ использовали редко из-за его трудоемкости.

Водяные и ветряные толчеи представляли собой систему ступ с пестами. Пест приводился в движение валом, который был связан с водяным колесом мельницы или с приводом ветряка. При этом сукно поливалось горячей водой (5. С. 534). После валяния сукно делалось прочным и гладким. В конце XIX в. из валяного сукна шили женские кохты, зипуны, зипунные пиджаки (род мужской куртки). Особенно ценились длинные (до пят) зипуны с башлыками; их брали в дорогу, они хорошо защищали от дождя и ветра.

Из шерстяных ниток во многих селениях края изготавливали кушаки и пояса. Для этого использовали технологию примитивного тканья – с помощью палочек и дощечек. Принцип плетения был тот же, что и на станах – плетение осуществлялось за счет образования зева из нитей основы, в который продевали уток (поперечную нить).

Для изготовления вязаных вещей использовали обычно металлические спицы или толстые железные крючки. Готовые вязаные вещи складывали в деревянную долбленую ступу, заливали горячей водой толкли пехтелем – длинной палкой с утолщениями на концах - чтобы они увалялись. Некоторые мастерицы варежки, носки и перчатки уваливали на терке-валюхе – толстой доске из твердого дерева с нарезанными зубцами. Один конец валюхи опускали в таз с горячей водой, другой прижимали к груди. Вязаную вещь смачивали в воде и с силой терли руками по поверхности валюхи. Для варежек, перчаток и чулков вырезали из дерева формы. После того, как вещи свалялись, их сушили, натянув на эти формы. Варежки после просушки расчесывали гребнем и иногда слегка натирали мелом (8).

В некоторых селах Саратовской губернии во второй половине XIX в. было распространено ковроделие. Выяснением истоков ковроделия в Дубовке занималась С.А. Давыдова. На ее расспросы дубовские мастерицы говорили, что считают свое дело «хохлацким», добавляя при этом, что работа их «чистая, не «русацкая» какая-нибудь, и занимаются они ею «испокон веку» (3. С. 29). Скорее всего, промысел этот был завезен сюда украинскими переселенцами, основавшими Дубовку.

Первоначально изготовлением ковров занимались отдельные мастерицы, самостоятельно выполнявшие все технологические операции, начиная с прядения и окраски шерсти. Однако со временем число самостоятельных коверщиц сокращалось, и промысел к концу 80-х гг. XIX в. сосредоточился в руках нескольких мастериц, снабжавших материалом и заказами зависимых от них надомниц. Связано это было и с растущей конкуренцией и с тем, что не всякая мастерица была в состоянии справляться с окраской шерсти. Мастерицы-хозяйки закупали шерсть большими партиями на кожевенных заводах и раздавали пряхам-надомницам. Дальнейшую работу – ссучивание шерсти в две нити, мытье и окрашивание хозяйки выполняли сами. Готовые нити передавались надомницам-коверщицам, получавшим сдельную плату. Иногда коверщицы работали в доме хозяйки, на ее станах (3. С. 29).

Ковры изготовляли на вертикальном ткацком стане, который представлял собой деревянную раму, сделанную из толстых брусьев. Верхней перекладиной рама крепилась к потолку избы, нижней упиралась в пол. Кроме перекладин к вертикальным стойкам рамы внизу и вверху крепились навои – валы, на которые натягивались нити основы (3. С. 31). В качестве основы использовали толстые пеньковые нити, смотанные в клубок. Натягивали основу с помощью палки, по длине немного большей, чем предполагаемая ширина ковра. Конец нити основы коверщица привязывала к концу палки и передавала палку своей помощнице, стоящей на какой-нибудь подставке или просто на лавке. Клубок ниток оставался в руках у первой работницы. Ее помощница перекидывала палку через верхний навой на заднюю сторону стана. Затем палку подводили под нижний навой на переднюю сторону стана. Первая работница прижимала палку к нижнему навою так, чтобы ее конец с привязанной нитью лежал у левой стойки рамы. Нить с клубка протягивали между палкой и нижним навоем и передавали клубок наверх. Там его перекидывали через верхний навой, вновь опускали вниз, нитью обвивали сверху палку, вновь протаскивали ее между палкой и нижним навоем и передавали наверх. Так получалась первая пара нитей основы. Навивку продолжали до конца рамы, конец нити привязывали к палке справа.

В итоге на передней стороне рамы навивались нити основы так, что одна нить шла под палку, другая проходила через нее сверху. Прижатая к навою палка разделяла основу на два ряда нитей – передний и задний.

Для перекрещения нитей основы использовали плоскую палку-линейку. Ее продевали сквозь нити основы (параллельно навою, примерно на полметра выше) так, чтобы передние нити, отведенные назад, и задние, притянутые вперед, образовывали перекрестие – зев.

Для того, чтобы можно было менять положение передних и задних рядов основы, к задним нитям (то есть к тем, которые шли под линейкой) привязывали отдельные крепкие нитки длиной 10-15 см и выводили их наружу сквозь передние нити основы. Затем пучок этих нитей (по 10-15) привязывали к длинной палке (диаметром 5 см). Потянув на себя палку, можно было вывести вперед нужный пучок нитей заднего ряда основы.

При тканье первую нить утка пропускали справа-налево. Линейку при этом ставили ребром, чтобы зев был шире, и в него удобнее было пропускать челнок. Затем линейку возвращали в прежнее (плоское) положение, притягивая на себя поочередно палки с нитями заднего ряда (меняя таки образом задний и передний ряды основы) и пропуская вторую нить утка (3. С. 31).

Техника тканья дубовских ковров заключалась в чередовании нитей утка с так называемыми стручками. «Стручки» нарезали из разноцветной пряжи. Чтобы они были одинаковой длины, нитки разных цветов аккуратно наматывали на палку (примерно в 2 см диаметром), а затем вдоль всей длины палки разрезали их ножницами. Полученные кусочки шерсти одинаковой длины раскладывали по цвету в отделениях специального ящика, который всегда стоял справа от мастерицы.

Работала коверщица, сидя на низенькой скамеечке. Из ящика она брала «стручок», пропускала его между двух нитей основы (переднюю и заднюю) и туго завязывала узелок. Когда такими «стручками» была пройдена основа во всю ширину ковра, в зев пропускали челнок с толстой нитью, ссученной из коровьей шерсти. Прибивали нить утка деревянным гребнем. Его делали из доски (толщиной 1,5-2 см и длиной 25 см), один край которой был скошен и заканчивался толстыми зубьями. Посередине доски под косым углом крепилась ручка. Изготовив 50-60 см ковра, мастерица выравнивала «стручки» ножницами и наворачивала готовый кусок на вал или же просто перетягивала основу на навоях так, чтобы можно было продолжать работу дальше (3. С. 32).

Завязывание «стручков» было делом несложным, но требовало большой усидчивости и терпения. Обычно к этому привлекали девочек с 9-10 лет. Взрослая мастерица садилась в центре, а девочки-ученицы располагались на маленьких скамеечках по обе стороны от нее. На свободные нити основы крепился рисунок с узорами, глядя на который, мастерица подбирала шерсть нужного цвета. Девочки работали под ее руководством, осваивая постепенно весь процесс тканья (3. С. 32).

По воспоминаниям старожилов, еще в начале XIX в. мастерицы использовали так называемые «персидские» узоры. Однако впоследствии традиция эта была утрачена, и в 80-х гг. XIX в. на дубовских коврах пышно цвели яркие розаны, позаимствованные из приложений к модным журналам (3. С. 34). Специалисты считали, что более успешному сбыту дубовских ковров мешали не только грубоватые рисунки и слишком резкие цвета, но и излишний вес. Тем не менее, на местных рынках они пользовались большим спросом, а перекупщики при продаже нередко завышали цену в два раза против первоначальной. К сожалению, в начале XX в. ковровое производство было полностью утрачено.


Библиографический список

1. Военно-статистическое обозрение Российской империи. Саратовская губерния. СПб., 1852.
   
2. Вся Астрахань и весь Астраханский край. Памятная книжка Астраханской губернии на 1913 г. Астрахань, 1913.
   
3. Давыдова С.А. Кустарная промышленность Саратовской, Пензенской и Московской губерний. Исследования 1988 г. // Отчеты и исследования по кустарной промышленности в России. СПб., 1892. Т. 1
   
4. Карабгин П. Из путевых заметов // Восток. 1867. № 32.
   
5. Лебедева Н.И. Прядение и ткачество восточных славян // Восточнославянский этнографический сборник. М., 1956.
   
6. Леопольдов А. Конопля // Журнал Министерства государственных имуществ. 1843. Ч. IX.
   
7. Лепольдов А. Краска из яблоневого листа. ГАСО. Ф. 407. Оп. 2. Д. 1775. Л. 274.
   
8. Материалы Этнографической экспедиции Волгоградского государственного университета, 1987. Т. 1.
   
9. Минх А.Н. Историко-географический словарь Саратовской губернии. Саратов, 1898. Т. 1.
   
10. Минх Н.А. Народные обычаи, обряды, суеверия и предрассудки крестьян Саратовской губернии. Саратов, 1890.
    
11. Надеждинский Г. О народных суевериях в южной полосе Аткарского уезда // Саратовский справочный листок. 1877. № 21.
    
12. Порай-Кошиц А.Е. Отбельно-красильно-набивной промысел // Кустарная промышленность России. Разные промыслы. СПб., 1913.
    

Д.М. Бычков

ГОУ ВПО «Астраханский государственный университет»

НИЖНЯЯ ВОЛГА В ТОПОГРАФИИ ПРОЗЫ В.И. ДАЛЯ


Нижневолжский локус занимает особое положение в художественной топографии прозы Владимира Ивановича Даля, описывается в таких произведениях писателя, как «Что такое Отчизна», «Уральский казак», «Хмель, сон и явь». Пространственные категории, прежде всего, несут важную в идеологическом плане смысловую нагрузку.

В экспозиции патриотического очерка «Что такое отчизна», посвященного годовщине победы в войне 1812 года, В.И. Даль с географической точностью очерчивает просторы Российской империи:

«Царство Русское велико: от Финского моря до Черного будет слишком тысяча пятьсот верст; от Белого моря до Каспийского без малого две тысячи пятьсот; а в длину, от Польши до самого конца Сибири, будет более двенадцать тысяч верст» (1. С.18).

Реальные географические особенности расположения империи, естественными границами которой на севере и юге служат только водные бассейны, позволяют писателю оформить разомкнутую, не имеющую четких границ широкую пространственную область. Приведенные здесь автором примерные сведения об измеряемой верстами пространственной протяженности придают энциклопедических характер произведению («будет слишком тысяча пятьсот верст», «без малого две тысячи пятьсот», «до самого конца <…> будет более двенадцать тысяч верст»). В четко обрисованных просторах упоминание Каспийского моря служит автору географическим указателем южных пределов Российского государства, не замыкающей это пространство.

Каспийское море (как любая граница, проходящая на воде) образует проницаемые рубежи. В.И. Далю как человеку, жившему в период установившихся пределов имперского государства, южное море (как и все водные бассейны, прилегающие к российским берегам) представляется прочно укорененным в пространстве, закрепленным за Россией. Известно, что Каспий служил водной артерией международной торговли, а низовой город Астрахань с самого начала своей истории занял место важного порубежного форпоста. Однако приращение осмысляемого русской культурой Каспийского моря происходило постепенно, крепло с возрастающим могуществом империи (примерно, с начала XVIII века), оформилось в устно-поэтическом творчестве и русской литературе.

Образ Волго-Каспия постепенно входил в художественное сознание русских писателей и читателей, неся в себе многогранную смысловую и символическую потенцию. Характеристики волго-каспийского локуса сохраняются во многих произведениях, задействующих этот пространственный образ. Как факт общенационального образа «русского мира» Каспий, как кажется на первый взгляд, без особой символизации оценивается В.И. Далем, в его реалистической по характеру прозе, в частности – в патриотическом очерке «Что такое Отечество», о котором писали выше.

Каспийское море как пространственная реалия встречается и в других произведения В.И. Даля, связано с сюжетно заданным перемещением главного героя в рассказе «Уральский казак»: «Проклятов до того любит воду – коли нет вина, – что на морском рыболовстве и на морской службе по Каспийскому морю пьет без всяких околичностей воду морскую и отвечает вам на вопрос: «Хороша ли?» – «Горонит [горьковата] маленько!» (1. С. 353). Вода в этом фрагменте презентует центральный символический атрибут Волго-Каспийского локуса, выполняющий структурирующую функцию. Концепт «вода» является структурной мифологемой мифотектонического контекста Волго-Каспийского локуса. В художественном пространстве рассказа вода – действующий образ, проходящий через все произведение, неразрывно связанный со всеми ключевыми моментами повествования.

Природные образы, описывающие иерархическую структуру модели мира, – вода, река, земля, небо, солнце – народно-поэтические концепты становятся лейтмотивами в художественной картине мира, помогающие постичь земное и космическое. Сам факт существования подобных образов требует внимания при интерпретации литературного произведения в связи с общими философскими представлениями писателя, с его миросозерцанием.

Близость главного героя к водной стихии и совершение обряда пития-инициации (думается, возможно и такое декодирование смысла) подчеркивает его выделенность среди других персонажей, может быть осмысленно в мифологическом аспекте, ведь жизнь всех людей (тем более проживающих в приволжском регионе) с древнейших времен была тесно связана с этой стихией. Известно, что первоначально вода – один из фундаментальных первоэлементов мироздания, – среда всеобщего зачатия и порождения, как необходимая для жизни, вода становится и символом жизни.

Волго-Каспий связывается в контексте рассказа с темой рыболовства, трудной работы артели рыбаков на Каспийском взморье. Картина пребывания на промысле в некотором отношении противопоставляется дому как греховное место:

«Пришла осень – старик опять идет с целым войском, ровно на войну, на рыболовство. <…> и так вплоть до Гурьева, до взморья или, по крайней мере, до низовых станиц. Проклятов гребет, рвется, из шкуры лезет, летит взапуски, гребет сильно коротеньким весельцем своим, им же правит, им же расчищает себе дорогу в этом непроходимом лесу бударок, расталкивает их вправо и влево, не заботясь о том, куда которая летит, – и ярыгу вытаскивает, и рыбу чекушит; и его толкают взад, и в бок, и вперед, – нужды нет, он только кричит и бранится, и, зная уже, что никто его не слышит и не слушает, потому что всякий занят своим, он и сам продолжает свое, облегчает только стесненное положение свое бранью, на-вей-ветер. Впрочем, никогда не употребляет он коренных русских ругательств; и это также можно делать только в командировках и в походах: дома грешно» (1. С. 354-355).

Для художественного мира писателя характерна соотнесенность природного и человеческого бытия. В рассказе «Уральский казак» наполняющие художественную ткань произведения картины природы, в которых вода и река являются неотъемлемыми образами, и главный герой тесно взаимосвязаны. В символике воды автором-реалистом акцентировано представление о воде как опасном, «чужом» пространстве, являя воплощение постоянной опасности, стихийной угрозе. Напряженное душевное и физическое состояние героя, занятого делом, ассоциировано уподобляется природному образу: человек сливается с природой, становясь ее частью.

Характерология главного героя базируется на включенность его в природное пространство:

«Не только на коне и на пресной воде, но и на море Проклятов был как у себя дома. Сызмаленьку привык, дело домашнее. Он хаживал и на косных и на посудах, кусовых и расшивах, не только из Гурьева в Астрахань, но и к Колпинскому кряжу и дальше».

В сюжетологии прозы В.И. Даля нашли отражение реальные общественные явления предреформенной России – миграционные процессы. С позиций социолога и писателя В.И. Даль описывает факты пространственных перемещения трудового народа и трезво оценивает это явление бурлачества в рассказе «Хмель, сон и явь»:

«Бурлаки и музуры – судорабочие и матросы идут вниз по Волге огромными толпами, с сермягою и котомкою за плечом, с парой запасных лаптей на поясе, с деревянною ложкой, заткнутой на шляпе за ремень, лычко или бечевку; за пылью и грязью на этих людях больше ничего не видать. Бурлаки подымают суда на лямках, бечевою, вверх по Волге, справляясь сперва за этим пеши вниз, и при всем том народ обходится здесь судохозяевам в работе дешевле быков и лошадей. Вот работа и хлеб для самых грубых, не искусных ни в каких ремеслах околотков, и вот то народ, который работает эту конскую работу в поте лица месяц сряду, с тем чтобы, отбыв одну путину, пропить все в три дня» (1. С. 466). В мифологическом ключе могут быть осознаны концепты верха и низа. Эти категории пространственной организации воспринимаются не только в значении иерархии реалий, но и социальной стратификации.

Автор подчеркивает оторванность нижневолжского пространства от российского государства, враждебность:

«Господские крестьяне уходят до Астрахани, нанимаются там в бурлаки, в музуры, в тюленщики, в рыбаки, ходят в море, пропадают несколько лет без вести, не заботясь о давно просроченных паспортах, и нередко попадают в плен и рабство к адайцам или туркменам – рабство, коему правительство наконец ныне положило предел» (1. С. 468).

Итак, в художественной топографии реалистической прозы В.И. Даля нашел дальнейшее развитие процесс мифотектонического осмысления нижневолжского локуса, начавшийся в русском культурном сознании с момента присоединения прикаспийской местности к Российскому государству (хотя и до этого исторического факта Волга и Каспий получили коннотацию). Персонажи произведений В.И. Даля соотносят себя с Волго-Каспийским природным универсумом, который при всей сложности существования в нем не отторгает трудолюбивого, сильного духом человека.

Исследование пространственных примет в разных по жанру произведениях (а значит презентующих различные мирообразы), ставших знаковыми для концептуальной парадигмы литературного процесса, позволит в перспективе осмыслить «Астраханский текст» в русской литературе. Астраханский край фокусирует эпицентр, который в плоскости литературного творчества продуцирует энергетически ёмкий образно-мотивный комплекс, становится неисчерпаемым источником семантической и когнитивной интертекстуальности. Это является основанием для идентификации их как феноменов «астраханского интертекста». Особое значение в образовании этого культурного феномена сыграла художественная проза В.И. Даля.