Geum.ru

Валерий гаевский крымским горам

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   8   9   10   11   12   13   14   15   16
  • Но знаете… Простите, вот эта подробность нигде и не прозвучала.
  • Это не подробность, Борис, это трактовка, режиссерская трактовка,

угаданная мной.
  • Постойте, но вы же не режиссер, вы сценарист!
  • В некотором смысле, Борис, эти творческие амплуа для меня

сливаются. Режиссер – это кокон сценариста…

- А-а, так вот кого на самом деле похищают! Волк-волчок… Он зарится на главную фигуру!

- Правильно, – Савва хлопает себя по коленкам. – Ну вот теперь вы поняли. А главная фигура – это Душа, то есть то, что воплощает в себе кокон-шаман.

- Забавно, забавно, – Афонов закатывает глаза и обращает свой внутренний взор на ментальные поля отрезвляющего просветления. – Ну и день сегодня, выдался, ну и день! Давно не попадал в такие дебри… Нет, с вами художниками слова не соскучишься.

- А с художниками дела еще веселей, – вправляю я неожиданно, – еще интересней!

- О чем вы, Гай? – Савва разливает остатки «Абсолюта» и вытряхивает из консервной банки последние маслины.

- Савва, скажите, вы немецкий знаете? – любопытствую.

- Как свои пять пальцев. А зачем вам мой немецкий?

- Савва, вы можете профессионально перевести инструкцию, написанную на немецком языке?

- Думаю, смогу. Без проблем. Но в связи с чем такая необходимость?

- Савва, эта история, такой же модернизм, как и ваша пьеса, правда, Борис?

- Правда, – Боря кивает. – Только ее главная фигура сбежала. Ее не похитили, а она сама смылась. Обстоятельства подтолкнули…

- Савва, а вы не слышали, что сегодня пол-Алушты было оцеплено пограничниками? – спрашиваю.

- Да нет, я весь день сидел дома, даже в магазин не выходил. Жена перед своим отъездом в Россию набила холодильник под завязку. А что произошло на самом деле?

Рассказываем о приключениях Рысчака. Легкое недоверие в глазах Саввы Москалевцева постепенно перерастает в изумление. Изумление временами купируется нашим с Борисом смехом, отчего господин радушный драматург пожимает плечами и потряхивает головой, сопровождая свою реакцию репликами типа: «Нет, я верю, если это так серьезно». Боря притаскивает из прихожей рюкзак Рысчака с парапланом, достает серебристый шлем с темным солнцезащитным забралом, в одном из боковых карманов находит красочный буклет инструкции, протягивает его Савве. Савва утирает испарину со лба кухонным полотенцем, углубляется в чтение, то бубня, то четко и резко проговаривая в пространство непонятные немецкие слова и выражения. Наконец, прежде чем сообщить нам итоги перевода, переводит дух и молча «хлопает» рюмку водки…

- Ребята, вы не поверите… Здесь черным по белому написано, что настоящее летательное устройство предназначено для проведения секретных диверсионных и, это не опечатка, космических операций. А шлем, кроме всего прочего, ни что иное как всеволновой радиоперехватчик и одновременно миникомпьютер с системой мобильной связи, астронавигации и трехчасовым запасом сверхсжиженной дыхательной смеси на случай работы в безвоздушных средах… Совместное производство НАСА и немецкой фирмы «Вельдершпрее». Нормально, правда? Ребята, вы уволокли из под носа военных такую улику!..

- Да, – вздыхает Борис и смотрит на меня с выражением грусти, – сегодняшний день пока ничего не подтвердил. Ну ладно, будет еще время.

- Боря, ты о чем? – спрашиваю.

- Я о метафизике, Гай. Ты понял меня… Вся эта история конечно забавна, но слишком реалистична. Некоторые, правда, любят и погорячей! Вот, Савва, например, поражен…

- Ну, вообще-то, поражен я лишь отчасти, – Савва как бы оправдывается. – А вы о чем думаете, Борис?

- О Психее, Савва, и о вашей пьесе, она мне почему-то сейчас стала нравиться еще больше. Наверное, все дело в контрасте информации… А может, тут другое… что скажешь, Гай?
  • Да, – отвечаю я, – контраст существует.


***

«Этот контраст существовал всегда. С незапамятных времен. Контраст двух миров. Но было и другое. Некогда миры воображения так тесно и замысловато вплетались в пряжу реальности, что узор, который иногда удавалось прочитывать посвященным, поражал своей грандиозной многомерностью. Душа легко устремлялась в странствия по этим полотнам, легко воплощалась и легко меняла свои обличия и благодаря этому была неуязвима.

Одно из полотен этих странствий носило имя Моору.

Никто не знал, откуда пришло оно к нам, с востока или с запада, с севера или с юга, но Моору существовал задолго до первого упоминания Киммерии, а тем более Тавриды. Но Моору существовал и все их время. Менялся только узор: становился сложней, причудливей, «апокрифичней», – и меньше становилось тех, кто мог видеть его, войти в «ткань» переплетения, жить в ней. В конце концов остались единицы. Сами себя они называли Пряжниками. Все остальные их никак не называли, просто потому, что не знали об их существовании и даре. Дар же этот был велик и опасен. Внешне опасность могла выглядеть как невозможность вернуться. Поистине, мир реальный, если говорить о нем как об «отдельном духовном сознании», так вот мир реальный должен был бы считать эту опасность величайшей для себя, но сами Пряжники так не считали. Их древние и новейшие предания рассказывали о тех, кто навсегда остался в Моору, – «приглашенных на вечный пир» или «пирующих»… Тогда Пряжники превращались в «бражников». Это шутливое прозвище не многим напоминало о другой метафоре – о разновидности прекрасной бабочки…

Моору манил, притягивал к себе и своей ускользающей сущностью, пограничностью ощущений, странностью и великолепием парадоксальных и поэтических наитий, неслучайностью ситуаций, он, словно мифический летающий город Индры, всегда появлялся там, где изливались лучшие откровения и творилась энергия знаковых событий. Он распознавал центры, движимые сотворчеством и простирал над ними свое незримое покровительство, предлагая порой всем участникам предельное самовыражение, некое испытание и во времени и в пространстве…»

Из философских дневников Гая Рощина


***

В начале июня Белый Грач обосновался на Чигинитре – турстоянке под Караби-яйлой. Устроил его туда (точнее, взял к себе) на должность штатного радиста Юрий Овчаренко, известный в Симферополе как периодический журналист-политолог и многопрофильный предприниматель по прозвищу Генерал. Я позвонил Саврасову, и мы, пасуясь воодушевлениями и предвкушениями хорошей «пробежки», выбрали днем старта ближайшую среду. Оба мы оказались совершенно свободны, необременены никакими встречами, визитами, а что до вопроса сбора и экипировки, то он для нас решался гораздо легче, чем выход на какой-нибудь светский раут. Однако самым решительным аргументом было простое желание увидеть старых друзей в новой обстановке, прокоптиться пару дней у костра, осветиться звездами и вечерями при стихах и травяных чаях, надышаться горной свежестью и в простоте походного быта разглядеть прежде неявные нам стороны собственных альтер-эго.

Горы были нашим допингом, нашим наркотиком и как честные «наркоманы» мы стремились ревностно подтверждать это качество в себе и проверять в других. Узнав о том, что наш городской «затворник» улиц и кофеен столь решительно сподобился нести вахту бессонницы в горах, мы единодушно решили пробить к нему тропу «свидетелей Белого Грача». Мы также договорились о том, что попробуем осуществить наш марш-бросок, а это не менее сорока километров, от Перевального до Чиги, за один переход – с утра до позднего вечера, без продолжительных остановок.

В облике Саврасова (кстати, прозвище Серьез отпало от него уже лет десять назад), с мушкетерской бородкой и усиками, есть что-то пиратское и мюнхгаузенское одновременно; пружинистая походка выдает в нем человека принципов, но почти не сходящая с лица полуусмешка как бы опровергает эти принципы и предлагает трактовать характер его обладателя двояко: он либо посмеивается над всем окружающим, либо находится в перманентном услужении кому-то из своих «внутренних» господ, требующих от него хвалы и заискивающего внимания. Саврасов всегда умеет себя объяснить и оправдать, в любом деле, иногда кажется, что угрызения совести почти чужды ему, но он бывает суеверен и даже мнителен. Я знаю его таким бездну лет.

Мы поднимаемся по тропе Малиновой балки на Буковый кордон. Идем по красным и синим маркерам на деревьях. Заблудиться здесь практически невозможно. Слева от нас массив горы Замана, но самой вершины не видно из-за леса. Высокие серо-ствольные грабы – наше неотступное окружение. Июньский расцвет Солнца, пряный теплый воздух, узнаваемые, но оттого не менее таинственные звуки: вспорхнет сойка, тявкнет в глубокой балке лисица, хрустнет под ногой сухая ветка, – и постепенно уходит от тебя инерция достраивать картину; то, чем ты «грешил» в городе, здесь не работает – вязнет и глохнет, уступает место чему-то первозданному, плавно перетекающему. Звуки можно «трогать», свет «слушать», а воздух «пить глотками» и раскатывать их по телу, которое не устает, не хочет уставать.

- Я всегда удивлялся, – говорю я Саврасову, – вот тропа витийствует по склону… А сколько веков она здесь? У пирамид всегда были грабители, у городов всегда были стены, у морей – лодки, а у гор – тропы. Странно их существование, и живут они, как люди, свое время: иные хиреют, зарастают, другие подмывает водой, иные горят вместе со всем лесом, потом возрождаются… А уж кто ходит по ним – тут целая летопись! Может, у них и память своя есть, как мыслишь, Серж?

- Хотел бы я хоть раз включиться в их память! – Саврасов отхлебывает из фляги. – Чаю хочешь? Я дома заварил, с мятой. Бодрит.

- Нет, спасибо. Если верить предсказаниям Глины, то на Буковом кордоне нас будет ждать чай из двенадцати трав. Местный лесник-татарин Кемаль всегда на костерке чай для гостей оставляет.

- Глина? – переспрашивает Саврасов. – Кто такой Глина?

- Глина – это проводник местных «авиалиний», туринструктор с двадцатилетним стажем, каэсээсник, то бишь горноспасатель, к тому же…

- А Генерал его знает?

- Генерал, по-моему, всех знает.

- Слушай, а чего это Генерал в горы подался?

- Да вроде ищет что-то… Слышал я, будто у него в личном командном штате экстрасенс работает, и топограф, и спелеолог. Целыми днями эта бригада по Караби лазает, схемы и профили вычерчивает, отчеты пишет. Генерал-то одно время очень дружил с женой нашего покойного «Шлимана», Чепинского. Чепинский сам в пещеры и шахты спускался, срисовывал тамошние наскальные знаки. Говорят, будто старик утверждал, что у тавров свой алфавит имелся… Супруга Чепинского Генералу нашему записи мужа доверяла. Вот Юрий Викторович в кабинете у прим-археолога сутками и просиживал. Наверное, было там что почитать, сам понимаешь…

- А Белый Грач тогда в этой связке каким боком?

- Ну, во-первых, он старый друг Генерала, а во-вторых, скорей всего, чтобы функции коменданта выполнять во время отсутствия Юрия Викторовича.

- Да, теперь все понятно, – Саврасов останавливается и делает стойку «верблюда» – лучший способ отдыха на подъеме: рюкзак на спине, руки на коленях, – и так, в согнутом состоянии, восстанавливать дыхание. Обычно хватает одной минуты. Я следую его примеру.

- Кстати, Серж, мы в полукилометре от плато. Сейчас вытянем и потом пойдем по «волнам» до самого Суата. Здесь высоты ниже 900 не падают. Взлет – посадка, взлет – посадка…

- А дальше?

- Дальше – перевал Ликон, а за ним – по родничкам, по террасам… Зависнем над Рыбачьим и возрадуемся нашему подвигу.

- Успеем дойти до Чиги?

- Если не будем расслабляться.

- Ты о выпивке, что ли? – Саврасов усмехается. – У меня с собой есть кое-что…

- Да нет, я о ногах. А огненную воду пока береги.

- Вот я и берегу.

Минут через двадцать мы наконец достигаем плато и выходим на дорогу, что ведет к домику лесника Кемаля. Солнце в зените, значит, время перевалило за полдень. Часы ни я, ни Саврасов в поход никогда не берем, да и зачем они в горах? Этот механический экзекутор ничего общего с настоящим чувством времени не имеет.

Домик лесника пуст, но угли в печи, что сложена тут же, на подворье, еще горячи. Заветный чайник с отваром из трав полон. Метрах в двадцати от дома скирда свежего сена, значит, Кемаль подался на покос. Следы от его минитрактора ведут к дождевому озеру на Долгоруковке. Саврасов находит кружки, разливает хозяйский чай, пробует и дивится аромату. Протягивает одну кружку мне. Я выпиваю, присаживаюсь на скамейку. Извлекаю из жилетного кармана ручку и листок бумаги, пишу благодарственную записку Кемалю, передаю привет от Глины… Нет, насчет времени я, похоже, соврал. Предлагаю Саврасову измерить его одной выкуренной сигаретой. Он не возражает, тем более что сам не курит…

Впрягаемся в рюкзаки и, продолжая ловить приливы динамической эйфории от чая, пересекаем пересохшее русло речушки Суботхан, движемся дальше, мимо скалы Клавы Кюревой, бросив взгляд на мощные, залитые солнцем скалистые отроги Тырке и Долгой на юге, ныряем в старый буковый лес…

- Ты заметил, Гай? – говорит Саврасов.

- Что?

- Мы до сих пор не встретила ни одного человека, ни встречного, ни поперечного! Сколько ни идем – никого.

- Так это плохо? – спрашиваю.

- Не знаю, – отвечает, и у самого в очках уже знакомая рябь.

-А может, тропа ведет нас уже в другом времени? – предлагаю свою мистическую версию. – Подожди, сейчас перейдем Бурульчу одну и вторую, а там Партизанская, вот уж где наверняка будет людно. Ты что, соскучился по городу?

- Да нет, Гай, это я так, к слову. Чай-то у этого Кемаля, по-моему, с какой-то наркотой: башку крутит.

- Это с непривычки, Серж. Мы с Глиной всегда этот чай здесь пили. Подожди немного, сейчас у тебя начнется включка.

- «Включка»?! – Саврасов недоумевает. – Куда?

- Не тот вопрос, старик, не тот… включка во все!

- А я, по-твоему, не включен? Гай, ты за кого меня держишь?

- За Саврасова я тебя держу, за кого же еще!

- А, ну спасибо, господин Рощин, я польщен! Вы предлагаете мне правила игры, которую я не знаю. Спасибо, постараюсь освоиться.

- Нет никакой игры, Серж, но произойти может разное. Главное, быть готовым…

- К чему?

- К перемене ветра, событий, погоды, всего…

- А если ничего этого не будет? Если нет никакой Моору, как ты ее называешь?

- Есть. И всегда была. Однажды она уже показала себя, но мы были другими. Мы испугались, мы не захотели верить…

- Ты о той истории с «алмазами» в исчезающей шахте, о той девушке по имени Майя?

Я молчу. Я хочу, чтобы он собрал свои ощущения и сомнения и что-нибудь переосмыслил. Еще раз.

Мы продолжаем наш путь. Тропа переходит в дорогу, дорога в тропу. Лес обступает нас кольцом, здесь он особенный, глубинный. На редких полянах и возвышенных местах хорошо видны «бастионы» одиночного плато Орта-Сырт на севере, высокие гребни Кара-Тау – на востоке. Караби уже близко. Мы дышим ее ветром. Саврасов оказывается прав, но это была не только его правота: встречные нам действительно не попадаются, и Партизанская стоянка не вносит в этот странный заговор никакого изменения: все площадки под жилые обиталища пусты. Проходим еще три километра – Суат, точнее, его самые верховья с двумя родниками и ручьем, пересекает чудесную безлесную долину сплошь заросшую шелковистыми изумрудными травами. Поднимаемся к источнику, оставляя дорогу южней. Вода в роднике божественно вкусна, и мы наполняем наши фляги до краев. Саврасов предлагает «измерить время», и я закуриваю сигарету. Первые напоминания близящегося вечера…


Уже позади Суат и перевал Ликон. Куда девалась привычная мимолетность явлений и беглость мыслей? Мы могли часами говорить о химерической красоте растущей макушкой вниз сосны, будто бросающейся со скалы, как встревоженная в ее покое птица Симург… Здесь тропы становятся навесными мостами через целые миры; прикосновение всего живого к тебе – напоминание о древнем непрекращающемся эхе единения. Каждый шаг – приглашение к общению и обмену. Теплый, мудрый, выцветший известняк скальных нагромождений изредка, словно плотина в «русле» тропы, перегораживает дорогу и полон какого-то особого мужества и аскетического уюта. Хочется гладить эти камни и отдыхать среди них и вопрошать их…

Солнце давно село, а тропа на Чигу все еще тянется по нескончаемым террасам южного склона Караби. Поют сверчки и далеко на юго-востоке загорается луч берегового маяка, а я с отчетливостью ловлю себя на мысли, что не могу никак привязаться к местности. Начинаю подгонять Саврасова, уверяя его, что до стоянки рукой подать. Сергей не жалуется, но он в очках, а это обстоятельство как-то забылось мною. Я все больше замечаю его неуверенность. В конце концов тащимся еще с километр вслепую и выходим к какой-то широкий и пологой каменной осыпи, должно быть, мы просто на выровненной части одной из многочисленных балок, режущих склон… Повсюду заросли дикой яблони и груши, их даже в темноте ни с чем другим не спутаешь. Мы останавливаемся и прислушиваемся к новым звукам: ржание лошадей и звон колокола. Осыпь под ногами влажная от растекающейся неизвестно откуда воды. Пройдя вперед еще метров тридцать, замечаем справа узкий металлический короб-поилку и тянущуюся к нему сверху отводную трубу.

- Бросим рюкзаки, Гай, – Саврасов в явном оживлении. – Ты измерь время, а я пойду осмотрюсь. Тут явно жилое место…

Пожелание снять рюкзаки продлевается еще двадцатью шагами вдоль трубы. Неожиданно впереди показывается тускловатый свет и фигура человека. Неизвестный несет в руках обыкновенную керосиновую лампу…

- Огни святого Эльма, – мрачно шутит Саврасов.

Неизвестный притормаживает метрах в пяти и подает голос:

- Ну вы даете, мужики, темень-то какая! Туристы, что ли? От своих отбились? Здравствуйте! – наш визитер подкручивает регулятор фитиля на лампе – огонь вспыхивает ярче, и мы видим добродушное и деловитое лицо просто, по-деревенски одетого человека.

- Вы пастух? – почему-то спрашиваю я.

- Угу, – отвечает он, поднимая лампу на уровень лица, чтоб оглядеть нас. – А вы кто будете? Чай, не цыгане, коней не воруете?

- Мы на Чигинитру. Я Гай Рощин. Это Саврасов Серж. Сколько до стоянки, не скажете?

- Э, нет, туда вы сегодня не дойдете, туда ж километров пять потемну. Да кто ж пойдет! Вот лучше оставайтесь. У меня вагончик и кошма есть, аккурат соломой постелена… Ну пошли, я вам угодья свои покажу. Меня Федором зовут, Колесниковым. Дом – в Рыбачьем. А сами-то вы из каких мест?

- Мы – Симферополь, – отвечает Саврасов.

- Ну, понятно. Наши с деревни сюда не ходят. Уж я тут третий год пастушу. Ужинали?

- Нет, не успели…

- Вот и ладно, вот и ночуйте. А туда вам сегодня не дойти, ни в жисть не дойти – ноги в овраге забудете, одним словом.

Мы смеемся. Пожалуй, Федор Колесников прав: наверное, можно расслабиться, и хорошо бы чаю лесного по большой кружке, с сахаром…

- Да есть у меня такой, как без чаю-то на ночь! – говорит Федор.

Странно, думаю, кажется, я последнюю мысль вслух не произносил. Уже через десять минут мы сидим в старом строительном вагончике, уплетаем деревенские помидоры, сырой болгарский перец, накладываем на хлеб ломтики консервированной скумбрии. Саврасов разливает по пластиковым стаканчикам из припасенной фляжки разведенный вполовину «медпрепарат». Федор Колесников разводит примус и ставит на него чайник с местным «травобоем». После двух-трех чарок нашего ночного гостеприимца тянет поговорить. Очень скоро мы узнаем подробности из жизни всей его родни, также политические взгляды, рецепты от радикулита, стоимость ведра персиков на рыбаченском рынке, трактовку десятка предсказаний Нострадамуса, истории о проделках местного деревенского йога Артема, ну и конечно самые свежие байки о цыганах-конокрадах, которые неизвестно откуда здесь берутся, выходят по ночам, уводят коней и прячут их в пещерных гротах Караби. По этому случаю сельсовет купил, зарегистрировал и вручил ему, пастуху Федору Колесникову, иностранный пневматический карабин, стреляющий резиновыми пулями, а также специальными разрывными ампулами с несмываемым красителем. Так что шутки в сторону, и ежели что не так пойдет среди ночи, нас с Саврасовым призовут в свидетели и помощники, и зло не пройдет, а будет побито, посрамлено и помечено!

Я смотрю на Сержа: лицо у него, несмотря на сохраняющуюся веселость, выглядит усталым. Наверно, мое такое же.

- Федор Петрович, – говорю, – ты нам свою кошму покажешь?

- Что, подустали, ребята?

- Да похоже. Мы ж с утра как заводные сюда выстригаем. Да сам видишь, рекорд не взяли, до места не дошли, а там наши товарищи.

- Видел я ваших товарищей, видел… Ничего, вполне пристойные люди. Целыми днями что-то ищут, а по вечерам при костре с сухим вином и гитарой песни поют странные про пилигримов каких-то. Эх, странный вы народ, городские да столичные!… Мечтатели, одним словом. Ладно уж! Давайте, набирайте себе травобойчика и пошли… Кошма тут рядом, под грушами. Я ее маскировочной сеткой оградил, там удобно, выспитесь хорошо. Ну а я сегодня здесь, в вагончике, побуду, радио послушаю. Только вы знайте, если какой-то шорох подозрительный или там лошади мои в загоне захрапят – сразу ко мне, одним словом. Договор?

- Договор! – отвечаем вместе.

От кошмы до загона метров пятьдесят, вниз по тропе, если идти в обратную сторону, и располагается он на террасе под небольшим скальным гребнем. Лошадей там немного: десяток взрослых и два жеребенка с кобылой, как объяснил Федор. Место же для кошмы лучше не придумать: со всех сторон заросли, и тропа насквозь проглядывается. Я решаю, что надо бы измерить время еще одной сигаретой. Саврасов обживает кошму, вытаскивает из рюкзаков наши спальники и рыхлит солому. Маскировочная сетка натянута под тремя невысокими и раскидистыми грушами, вообще, очень удобная «гостиница», особенно для таких бродяг, как мы. Спасибо Колесникову, думаю, не перевелись еще в наших горах добрые люди. Забавный мужик! Как он там говорит? «Одним словом».

Ночь… Только сейчас начинаешь ее чувствовать, впитывать, лелеять, взращивать в себе, как некую дивную стихию. Она другая в городе, другая в степи, другая на побережье. Горные ангелы ночи торжественней, их древний хоровод спокойней, а шорохи крыльев плавней и вкрадчивей. Земля поет, а камень звенит, вибрирует, словно камертон, перенося эхо неслышимого голоса в мир обостренных ощущений. Обостренных и странных: пространство наворачивается на тебя, хотя и зришь ты в колодец черной бездны миллионных светолет, и тогда ты кажешься себе мореплавателем. Другим казаться не можешь. Океан все прибывает, ширится, а это просто твое сознание, как корабль, покидающий гавань, выходит из залива, разворачивает горизонт… но тщетно, нет в твоем океане горизонта! Есть только фарватер Млечного пути. Умиротворенная надмирность. Трансценденция полного существования. Опять же странная трансценденция, потому что чувства ничему не подчинены, им не нужен контроль ни времени, ни понимания, ни даже вопрошания. Это было днем, когда блистали цели, и пели краски, и звенели воды. Теперь же кто-то разворачивает для тебя реальность, лишенную измерений, и в ней невозможно усомниться никаким другим образом, кроме как дождавшись утра – проснуться. А здесь, а сейчас – бодрствование и упоение, согласие со всем происходящим. И существо твое подобно колодцу, прорубленному в небо: прозрачны стены его, проницаемы и совершенно легки…

Саврасов, похоже, тоже не спит. Травобой кружит его по другим орбитам воображения. Он чем-то напряжен и встревожен.

- Гай!

- Да, Серж?..

- Ты слышал?

- Что?

- Кони фыркают, и голоса какие-то, то ли лисица тявкает, то ли филин. Пойдем пройдемся…

Вылезаем из кошмы. Саврасов подбирает на ощупь какую-то внушительную палку, вероятно, запримеченную им раньше. Медленно, бесшумно движемся по тропе, прислушиваясь к каждому шороху. Лошади в загоне действительно ведут себя необычно: похрапывают и постукивают о землю копытами, но вроде несильно, а просто переминаются с ноги на ногу. Федор, надо полагать, этого не слышит и крепко спит у себя в вагончике, обняв карабин. Разумеется, если бы мы с Сержем разбирались в повадках лошадей, то ничего бы страшного в таком их поведении не усмотрели. Но рассказ пастуха о цыганах-конокрадах нам запал куда-то в подкорку. Прокравшись к самой огородке загона, мы ровным счетом ничего не можем рассмотреть: тень скалы поглощает всякую видимость.

- По-моему, это не здесь, – шепчет Саврасов. – Надо пройти к поилке, вдоль трубы…

- Хорошо, Чингачгук, – соглашаюсь, – давай попробуем.

Чингачгук-Саврасов то ли хмыкает, то ли хихикает, его, похоже, и самого забавляет собственная роль. Это хорошо, думаю я, в первом приближении. На ощупь находим трубу и медленно, как два зомби движемся вдоль нее… Что-то меняется в пространстве: ветер с Караби, но какой-то странный – бесшумный ветер. Порывов не слышно, только ощущается, как начинает парусить штормовку. Доходим до поилки и останавливаемся словно вкопанные. Хватаю Саврасова за плечо:

- Серж, взгляни на небо! Ты видел такое?.. Это, по-моему, взрыв сверхновой…

В небе тем временем одна из звезд начинает расти, увеличиваться на глазах. Один из ее лучей вытягивается как щупальце, утолщается, появляется знакомое полукружие… еще мгновение и на небе, на месте звезды, словно выдутый из соломинки мыльный шар, оказывается обычная и так знакомая всем нам Луна. Еще двадцать ударов сердца назад мы могли поклясться в том, что небо было абсолютно безлунным! Вместе с этим чудом меняется и совсем по-другому высвечивается картина гор. Очевидно, мы непроизвольно зажмуриваемся, а когда открываем глаза – испытываем настоящий нервный шок, от которого по жилам нашим, как выражались встарь, «кровь захолонела» – цыгане!.. Но нет, не может быть! Цыгане, даже самые вольные из них, так не облачаются! Высокие фигуры в груботканных балахонах и кожаных куртках с меховой оторочкой, бородатые, смуглые лица с длинными волосами, собранными в косицы, в плетеных поясах с бронзовыми бляшками; деревянные полуножны, в которых торчат рукояти коротких узких мечей…

- Гай, что происходит, где мы? Кто эти люди?! – Саврасов хватает меня за руку. Мы прижимаемся друг к другу спинами – защитная реакция двух людей действует во все времена. «Времена? – думаю я. – Да, все дело в этом».

- В этом чем? – голос Саврасова звучит надтреснуто.

У меня холодеет под ложечкой: я ведь не произносил вслух последних слов! Вот и тогда Колесников, когда мы первый раз шли по этой тропе, тоже словно бы услышал мои мысли…

«Это тавры! – отвечаю мысленно Саврасову. – Помнишь, я говорил: будь готов к переменам, к тому, что все изменится. Вот это происходит, и не с кем-нибудь, а с нами!».

В ту же секунду я ловлю себя на ощущении страха, но не оттого, что оказался вместе с моим другом лицом к лицу с холодом ожившего прошлого, а из страха услышать ответ… Но ответ уже звучит в моей голове, отчетливый и немного робкий:

«Гай, скажи, что я брежу или что мы с тобой видим один и тот же психоделический сон с выходом в астральные тела…»

«Ты чертовски хорошо подкован в терминах, – отвечаю. – Но это не сон, а если и сон, то не наш с тобой».

«Чей же тогда?»

«Их. Посмотри на их лица. В лунном свете кажется, что они спят. По-твоему, они видят нас?»


«Мы не только видим, но и хорошо слышим вас, чужеземцы. Вы зашли в круг нашего разговора, и теперь вы всегда будете слышать и видеть то, что доступно нам. Но вашу судьбу будем решать не мы».

«Почему кто-то должен решать нашу судьбу, кроме нас самих?»

«Вы наши пленники, и этого достаточно».

«Откуда вы знаете наш язык?»

«Мы не знаем вашего языка, но вы всегда будете понимать нас, пока мы этого хотим».

- Гай, – Саврасов выключается из «эфира» и переходит на обычную речь, – а давай-ка рванем от этих привидений… разбудим Федора и воспользуемся его карабином…

- Серж, ты ничего не заметил? Осмотрись вокруг. При луне оно все заметнее…

- Что заметнее?

- Ты видел какой-нибудь такой лес на склонах Караби? Эти древние ягодные тисы могли расти здесь пару тысяч лет назад, если не больше!

- ?…?…!…!…?…!

- Вот именно. Теперь ты все понял.

Наши переговоры прерывает прежний внутренний голос:

«Чужеземцы, следуйте за нами!»


Следовать за «ними» по не узнанным тропам неузнаваемого леса, в лунном свете подыматься на девственную Караби, такую же залесенную и таинственную, что и ее молчаливые обитатели, умеющие разговаривать живыми образами, не требующими знания языка, и быть при этом «их пленниками»! Но никто не связывает нас, не обыскивает, не понуждает, не толкает в спины. Мы идем след в след одной цепочкой, и они, наверно, слышат все наши мысли, но не отвечают на них. Им не нужны факелы, они скользят бесшумно, они ночные охотники или разведчики, которым нельзя себя выдавать… Куда они нас ведут и зачем? Кто они? Осколок неизвестной культуры? Древние автохтоны Крыма? Наследники кизил-кобинцев? Или в самом деле тавры, поклоняющиеся змееногой богине, приносящие ей человеческие жертвы?… Если, как говорит Саврасов, это не сон, то завтра нам предстоит все узнать. Я все еще пытаюсь завязать бесполезное состязание с памятью, с попыткой привязаться к местности: кошма Колесникова и его пастушья вотчина стоит близ родника Нафань-Узень, значит, примерно от этого места нас ведут прямо на плато по крутому склону, следовательно, отроги Тай-Кобы все время должны оставаться слева. Ближайшая большая пещера Бузулук… Но, может, это все не так, и очертания этой Караби не совпадают с известными в нашем мире? Занятные размышления для человека в моем, так сказать, трансцендентном… положении! Впрочем, не в моем – в нашем. Если не ошибаюсь, то именно Саврасов является моим светлым попутчиком в мире теней прошлого, или парадоксального настоящего, или…

Нас заводят в пещеру, входом в которую служит невысокий грот, определить ночью какой – невозможно. И вот наконец первый свет: в пещерном зале горит костер. Здесь прохладно, но не холодно, дым от костра вытягивается в прорехи в скальном потолке.

Все стены пещеры словно вуалью драпированы кальцитовыми натеками розоватого и светло-палевого цвета, но камень сухой – пещера «не плачет». Глиняный пол утрамбован так основательно, что кажется отполированным, гладью своей он обтекает ровно каменные лучи, выложенные от такого же приподнятого огнища круглой формы. Когда глаза привыкают к свету и всей геометрии пещерной залы, на дне вырисовываются контуры символического колеса. Лучи – дорожки к огню, спицы, а сам огонь – ось. Пещера же, надо полагать, – уменьшенная проекция Вселенной. Если верить моему предположению, то на стенах в разных частях должны помещаться знаки, символизирующие звезды. Изображения действительно вскоре как бы проступают – сложные геометрические фигуры, конусы, кресты, диски, – все это тщательно и тонко выгравировано в известняке резцами мастеров или жрецов…

Теперь мы можем рассмотреть наших «пленителей» вблизи. Тонкие, европейские черты лица, светлые кучерявые бороды, светлые и темно-русые волосы заплетены в косички от висков, стянуты к затылку, так, что кажутся то ли змейками, то ли причудливыми обручами. Они до безумия напоминают древних кельтов. Возраст этих мужей неопределенный, но едва ли превышает тридцать лет. Тот, кто «говорил» с нами у родника выглядит несколько солидней и важней остальных: на запястьях рук его бронзовые браслеты, а рукоять меча-акинака искусно отделана.

Нас препровождают в более темную часть зала.

«Здесь вы будете дожидаться утра, чужеземцы. В полдень Тирак (он указал жестом на себя) доставит вас к жрице храма Артнат и ее сыну Басилевсу».

Басилевс… Басилевс… Где я слышал это имя?!

- Гай, – Саврасов нервно сжимает пальцы в «замке», – ты заметил, что они не удивляются нашему облику, нашей одежде? Моим очкам, например?

- Заметил, Серж, – отвечаю, – ну так что ж?

- А то, что им уже знакомы люди из нашего времени. Гай, послушай, надо отсюда бежать!