Валерий гаевский крымским горам
| Вид материала | Документы |
- Результаты радиационно-гигиенической паспортизации территории могилёвской области., 73.12kb.
- ΜВасилий Шукшин. Живет такой парень§ Есть на Алтае тракт Чуйский. Красивая стремительная, 509.89kb.
- Валерий Всеволодович, 582.44kb.
- Заместитель Председателя Государственной Думы РФ валерий Язев выступил с доклад, 179.99kb.
- В опросы духовной культуры – исторические науки, 315.6kb.
- Градобоев Валерий Валентинович Москва 2008 программа курса, 1080.91kb.
- Программа курса лекций (3 курс, 6 сем., 32 ч., диф зачет) Профессор Киричук Валерий, 72.05kb.
- Всоответствии с ч. 8 ст. 30,, 19.35kb.
- Валерий Афонасьевич Язев. Среди основных доклад, 120.61kb.
- Контактная информация: Рохин Валерий Валентинович, 236.5kb.
Когда я пересказал эти заповеди Владу Гермесовичу, он ничуть не удивился, но никак не мог понять, почему я привел только отрывок, почему без начала и без конца. Когда я стал выпытывать, откуда он знает текст, Влад Гермесович предпочел молчать, а я, как большой любитель связывать несвязуемое, подумал, что, может быть, бутылочный метеорит вовсе не творческий сговор-шутка Майи с дядей, а вполне реальная вещь и что фантазер ВэГэ в качестве своего послания положил туда ту самую рукопись, отрывок которой где-то раскопал и воспроизвел Серьез Саврасов. В конце концов всякая пустота стремится заполниться. Почему? Этого я не знаю. Я знаю, что иногда вижу мир, каким хочу его видеть. Я могу пуститься по чисту полю с криком: «Э-гей! Йех-хо!» – и это будет безрассудство, потому что разве не безрассудство называть насекомое богомолом? Оказывается, нет. Разве мир так прост, чтобы отказаться от обогомоленных человеков и очеловеченных богомолов? Разве так прост, чтобы блюсти все непреложные, открытые нами и завязанные законодательства?! И не больше ли смысла в этом «Э-гей! Йех-хо!», чем в любом «отсюда следует…»? Я уже вышел на работу, уже занимался чем-то таким, отчего человечество должно было всеулучшаться, а Влад Гермесович приходил каждый вечер после девяти без звонка и рассказывал о каком-нибудь очередном своем открытии. Он всегда считал, что открытия нельзя объяснять – иллюстрировать, вдыхать их воздух, но не щупать, не влезать в них ни грязными сапогами, ни лабораторными перчатками. «Ибо, – говорил Влад Гермесович, – всякое головоногое ликование кощунственно». Я не знаю, сколько «головоногости» в моем «Э-гей! Йех-хо!», но мне радостно, я остаюсь в одиночестве, но не в разобщении. Я говорю, что судьба и драма – одно и тоже, да! Это значит, что наши судьбы переплетаются и мы играем одну драму на всех. Мы причастны к тайне с коротким, удивительным именем Караби. Влад Гермесович увидел там вертолет Атолла, с юга там проходит дорога, где пострадал Женя Логин, Игорь облазил там все пещеры и шахты, а в одной из них при спуске сорвался вниз и летел метров десять в свободном падении, повис на самохвате у самого дна и поседел после этого; наконец, с Караби каким-то образом связан Ящерица… Ничего не знаю насчет Саврасова и Дрейфа, но готов узнать, готов поверить в любой магнетизм этого каменного острова посреди гор. Митра прав, открытия нельзя щупать, нельзя объяснять. Ничего нельзя объяснять! Прошла весна, а я так и не встретился с Дрейфом. Саврасов позвонил и сказал, что стенд он передать мне не может: начальство приказало его загрунтовать. Женя до мозга костей погряз в своей экономической статистике. Игорь рассорился с женой и весь ушел в четвертичную геологию, к Майе приехала подруга и чуть не насильно увезла ее в Севастополь. Влад Гермесович с потрясающим восторгом устроился работать в подрядной бригаде маляров и штукатуров, Атолл… это, конечно, вранье и чушь, но ты, наверное, погиб, а Митра просто придумал вертолет в облаке, а я придумал, что это твой вертолет! Ящерица, Ящерица ходит за мной по пятам. Он тоже часть зеленого мира. Хвостовая часть! *** Уходить, уходить, уходить… Одному! Выпрыгнуть за борт, перестать быть поклажей, уходить. Я решился. Со мной только несколько вещей. Они свидетельствуют о прошлом. Вещи всегда свидетельствуют о прошлом, поэтому большинство из них мертвы. Это мы хотим, чтобы они казались живыми, чтобы дышали: эти – чутко и тепло, эти – глухо и безрадостно. Совсем недавно я подумал: чем ближе человек к смерти, тем живей становятся вещи. Помню, как не мог смотреть на костюм отца после его смерти. Костюм висел в гардеробе у матери; совсем неношеный, ладно скроенный темно-синий лоскут, он стал буквально излучать жизнь. Это трудно было выдержать, и однажды, получив согласие мамы, я вынес его на пустырь и сжег. Стало легче. Отец любил керамику. Мы оставили большой узбекский чайник, несколько пиал и настольную лампу с абажуром в виде причудливого, похожего на сросток кораллов дерева. Их жизнь не пугала нас. Их жизнь носила отпечаток символизма, какой-то неявной беспредельности. Беспредельность – особенное чувство, здесь не нужны заслуги, просто надо, чтобы однажды тебе порядочно надоело всех шевелить и раскачивать – встать пораньше, никому не звонить, не оставлять записок в дверях, не будоражить соседей, тихо собрать рюкзак, кинуть в него спальник, кусок полиэтилена вместо палатки, одеяло, свитер, флягу, нож, бухту веревки, спички, пару свечей и соль… выйти из дому, поймать попутку, добраться до перевала, а там траверсировать по склону какой-нибудь горы… уходить, уходить, уходить. Еще засветло попасть в какую-нибудь деревушку, что раскинулась в крохотной долине, пусть в крайнем домике там живет один знакомый старик, которого вполне устраивает его разбитое корыто, зато у него самая вкусная вода в мире, самый вкусный мед с одного единственного улика!.. Он будет страшно рад тебе и, конечно, как все старики, начнет задавать какой-то страшно умный вопрос, растянутый на всю вашу беседу, ты будешь отшучиваться, тогда он, незаметно для себя, сам начнет отвечать на свой вопрос… Пусть домишко у него невесть что – коробочка зрелого мака с венчиком на верхушке. Вот погоди, думаешь, сейчас треснет своей дощатой щекой, и посыплются из него не дробь из детской погремушки, а эти горести и напасти, эти досады и нерешенные умные вопросы – все это нехитрое с виду бытие, которое доверял старик своему космическому жилищу! Доверял от колыбели до пергаментно тонкой кожи над ручьями вен на ослабших руках! Куда текут эти ручьи? Руки старика сами ответят, когда утром поведет он тебя через деревушку горделиво и таинственно, до самой горной тропы, когда будет махать высоко поднятой рукой!.. А ты пойдешь по высохшему руслу вверх, не спеша, без оглядки, и деревья сомкнут ветви над головой, точно пальцы, сведенные в замок, но не будет под ними ни тьмы, ни плена – пряный воздух и пятна солнца на камнях… Так, не спеша, ты будешь подбираться к заветному массиву – день перехода, два дня – беспредельность! Клянусь готовить сюжет. Хочу сосредоточиться. Как? Ничего не нужно. Вспоминаю пустынных кочевников. Пою про себя. Без слов, одним звуком, одной протяжной баюкающей интонацией… Замолкаю, но звук остается – вибрирует… тепло волнами набегает, и ты перестаешь чувствовать границы самого себя… Ветка молодого бука перекинулась через тропу – иду на нее не пригибаясь… зашелестела, поднялась, уступила!.. Выше, метрах в ста, по склону, под выступами скал, замечаю тонкую звериную тропку. Мысленно перехожу на нее… смотрю, корни растений под ногой, как перекладины на веревочной лестнице, скалы теплеют… Что-то трещит вдруг в моей обшивке – опрокидываюсь навзничь, рюкзак мякишем вминается в острый камень, давится и охает. Что-то не то. Неужели оступился? Да нет… веревочная лестница раскачалась! Еще бы – такой прыжок! Вот она, звериная тропа, подо мной, вон там внизу я только что шел… голова кругом. Освобождаюсь от лямок рюкзака, расставив руки впереди себя, сажусь, жутко знобит и не хватает воздуха… «Не тот полетит, чьи крылья велики». Неужели я так глуп? За одну минуту лишиться всех сил, беспричинно, бессмысленно, из прихоти дурацкой! Залюбовался волей своей, значит, не готов, значит, и человека, сидящего на вершине, не разглядел, и в алмазы свои не поверил, а так – набил карманы!.. Старик мне рассказывал, ему уже много лет подряд снится один и тот же сон: будто живет он в песочных часах, которые для него – пустыня. Время там удобно измерять количеством песка: полгода песок убывает, полгода прибывает. Если смотреть со стороны – ясно: когда песок прибывает – старик живет в нижней половине колбы, когда убывает – в верхней. Сам момент переворота старик не ощущает, но он постоянно слышит внутри себя голос. «Переверни, – говорит голос, – иначе помрешь!». Старик и «переворачивает», а на следующий день сон снова является. «А что, как бы и вправду не переворачивать? – спрашивает старик. – Пусть себе течет песочек в одну сторону, чего мне бояться? Ты пойми, сынок, я там внутри только тем и спасаюсь, что жду, когда же пустыня моя зацветет, а?!». Такая странность у старика. Может, это наша всеобщая странность – ждать, когда «внутри» зацветет? Но я, кажется, не жду – иду в одиночку. Звал других (звучит как «чужих») – не пошли. А что стоило один раз искупаться в кипящем молоке, как в сказке: и вышел он добрым молодцем, редких достоинств и интеллекта, и удивился народ и пошел прыгать в кипящие котлы! «Ах! – вздыхали восхищенные царедворцы. – Самый лучший герой, конечно, мертвый, но и сей не плох…» – и заключали героя в свои мертвенные объятья. Что-то страшненькая сказочка, да и не про меня. Но как здорово: мне будут звонить – не дозвонятся, будут искать – не найдут. На работе скажут: человек не может проводить свободное время с таким самозабвением, чтобы исчезать: это уже не свободное время, а социальная позиция! Знали бы они о моей позиции сейчас. Бог ты мой! – какая мешанина, как ломит в висках! Что делать? Встать и добрести до приюта, он тут недалеко, тут… Прямо передо мной чьи-то ноги… легкие кроссовки под гольфы, серые холщовые штаны… наклоняется, тормошит меня. Я плохо соображаю. Он хлещет меня по щекам… он, кто он? Игорь…
Он улыбается. Молодость и седина. Что случилось? Неужели зеркало постаралось – выкрало страх? Тот Игорь остался в зеркале и отражается за спиной, там – далеко. Тот Игорь никогда не увидит чарующей границы, называемой «между», и вытекающих отсюда междометий! Тот Игорь упал в карстовую шахту и повис на страховке, а этот – взлетел… И тот и этот – вместе. Молодость и седина. Расхристанный, небритый, маловер, скептик, геолог, душа! Протягивает сигарету как что-то страшно спасительное…
Рдяную нить вплетает солнце в самое отрадное свое шитье. Нить эта завершит узор уже скоро, и лес останется задумчив и свеж, встречая вечер без солнца. Рдяная нить будет долго вспоминаться, потому что нигде среди ночи не найдешь ты красного отблеска. Не живет этот цвет в пору лунного серебра. Только огонь расплавляет серебро. Добрый человек и разводит огонь ночью. Мне радостно, я кричу, и звук преломляется, как эти нити, бьющие сквозь кроны: «Эгей! Йех-хо!». Эхо в ущелье насыщается закатной медью. Тысячи рдяных нитей подвесило солнце. Должно быть, где-то, еще вдалеке отсюда, странное юркое существо, приподняв голову сфинкса, напряженно вглядывается в небо. Ищет. Оно много знает, оно прозорливо и ускользает… то ли человек, то ли гад! *** Я всегда ищу ключевое слово, чтобы начать движение, начать Видеть, мне это совершенно необходимо. Саврасов говорил о толпе, которая сбивает с ног, а я думаю о ветре. Ветер сбивает с ног толпу. Он и есть настоящее ключевое слово. Вы пожмете плечами, но, постойте, неужели не видите? Шли вы, и шла толпа… на вас, и вот – ветер – на них! Чувствуете? Я назову это эффектом исчезновения конфликта. Как это? Ну пусть даже все мысленно, только в представлении: ветер – вы сами, вы живете состоянием ветра. Представьте, что толпа больше не угрожает вам, а ветер разве можно считать источником конфликта, или облако? Человек – другое дело, или… вот «или» особенно! Очень частое употребление этого якобы союза становится причиной непролазных конфликтов.
Мы лежим в просторной гостевой палатке поверх груды спальников, жжем свечу, курим. Игорь слушает мои излияния. Честно сказать, ему это удается с трудом. Поодаль от нас костер, и там толпа распевает: «…на меня надвигается по стене таракан…». Ветра нет. Комендант – натура спокойная, и на него это «надвигается» каждый сезон. На нас с Игорем надвигается исключительно один комар. Междометия его вполне честны: «Взы-зы-зу-зу». «Взываю к крови» – это так переводится, по-моему. Приют стоит в лощине прямо посередине леса. Маскировочная экзотика: горы, тропинки зигзагами, высоченные деревья… Игорь рассказывает, что тут до сих пор находят тайники с оружием и боеприпасами. Партизанские места. Я вспоминаю: «Не лети над местами бранными, черна ворона не тронь», – это тоже в мой адрес. И все же как ни посягнуть?
У костра тем временем, устроив скамейки из сухих стволов бука, сидит человек пятнадцать «туров». «Бросили они кости» еще с вечера, устраивались, готовили ужин, собирали дрова, галдели, покушались на гостевую палатку, инструктор их гонял раз пять за водой, мыли посуду, потом часа на два позаползали в «вигвамы» «откинуть ноги»; парней всего четверо, остальные, понятно, – «цветник»; говорят все об одном, об инструкторе: какой он строгий, любящий и неустрашимый Воин Природы, какой певческий в нем погибает дар, как безжалостно он эксплуатирует их хрупкие плечи и все остальное, не менее хрупкое; разговоры перемежаются гремящими котелками, перебежками от палатки к палатке, вспышками смеха, переодеваниями то в легкое, то в теплое, жалобами на бесконечные неудобства и сведением надуманных счетов. Мы с Игорем единодушно признаем, что эмансипация – последний и неодолимый враг родовой общины и что инструктор, пусть и молодец, и на дуде игрец, но не жрец! Пусть и хлещет он свой крепкий, с душицей, чай, но вот сосновой пыльцы в душу не принимает, и в какой стороне Сириус в июне светит – не знает… а то бы он сию эмансипацию одной левой! После десяти лагерь оживает. Комендант, по просьбе инструктора, подвешивает огромную чугунную сковородку на кухне и бьет хорошим поленом в этот гонг-импровиз раз восемь кряду. Позднее вече. Инструктор дает команду затертым и покладистым парням углубиться в чащу и притащить из оной «сухих горелок» для костра и веселья. Остальным, ухмыляясь и поглаживая легендарно ушибленное колено, сообщает, что завтра всех поднимет с первым прихлопнутым комаром. Тут чей-то неразборчивый голосок с задних рядов обещает Воину Природы хоть до самого утра отгонять злосчастных вредителей, а другой неразборчивый голосок спрашивает: «А вы споете, Сашенька, про таракана, как обещались?». Сашенька эту песню ненавидит так, как если бы у него на лбу имелась татуировка в виде пронзенного кровоточащего сердца или еще более отвратительная надпись с таким отвратительным содержанием и на таком отвратительном для этого месте!.. Но что поделаешь? Популярность требует жертв. Сашенька расплывается радостной улыбкой медузы Горгоны. Цветник каменеет от восторга. Тут в связи с общими приготовлениями интерес к гостевой палатке удваивается. Трижды нас перепутывают с соседями и единожды, на полном скаку, врываются с криком: «Держите его, девочки!». Обнаружив ошибку, но при этом внимательно изучая лучиком фонарика апартаменты, стриженное существо в штормовке до колен и, что гораздо неожиданней, с золотистыми тенями на веках, извиняется: «Вы тут не видели кошку? Тут кошка на приют пришла. Комендант сказал поймать и накормить». Чтобы быть последовательным, я спрашиваю, возлежа: «А сколько ему?». «Кому?» – удивляется. «Да кошке вашей, сколько ему?» «Что “сколько”?» «Лет», – говорю я. «Да нет, вы шутите, а я серьезно». «И мы серьезно». «Хорошо, а если я скажу, что ему тридцать два…» «Старовата» – констатирую я с горечью. «Кто старовата?» – ищет безболезненный способ перевести разговор. «Кот этот, “старовата”?» «Тю! – говорит она. – Странный какой-то!» – недовольная, гасит фонарик. Уходит. Но вот «горелки» притащены из леса, сложено кострище-пепелище, заварен для Сашеньки и всех желающих чай по прозвищу «долгопляс», эмансипированный цветник очаровывается маленьким узорчатым ковриком, на котором по-турецки восседает Воин Природы и, склонив голову к самым струнам, играет, точно расплетает пряжу удивительно проворными пальцами, покачиваясь в такт музыке. Пряжа, звонкая, завивает побеги пламени, дымом уносится вверх и красный отблеск, живой, по лицам плывет, по лицам, испуганным внутренней тишиной и равновесием, вдруг возникшим!.. Никто не желает от Сашеньки, от прямодушного и веселого Сашеньки, такого начала, никто не верит в такое начало. Они почти в панике, они требуют «Надвигающегося таракана», они не хотят, не желают, чтобы костер превращался в растение у них на глазах. Они кричат, улюлюкают, бесятся. Их веселье необузданно, зловеще, ему никто не может противостоять… и прервав свою удивительную, странную прелюдию, инструктор страшным голосом начинает петь: На меня надвигается по стене таракан, Ну и пусть надвигается, у меня есть капкан, Нажимаю на кнопочку – таракан в западне… Мы выбираемся из палатки как чумные.
Меня неудержимо влечет туда. Две причудливые косматые тени вокруг огня. Две девицы, вырядившись ведьмами, в тряпье на полуголом теле, исполняют танец надвигающегося таракана. Коменданту завязаны глаза желтым платком, он вытолкнут на арену и пытается поймать ускользающие тени. Сашеньку зажали со всех сторон; выпучив глаза, он сидит на своем узорчатом коврике, бешено колотит по струнам и орет уже неразличимые слова песни.
Кто-то хватает нас за руки и заводит в круг, кто-то завязывает нам глаза. Голос предводительницы:
«Муэдзин» уже сорвал голос и ударился в инструментальный джаз-рок. Кто-то охает мне в самое ухо и отбегает. Справа горячо, в горле першит от дыма. Хохот…
Голос в стороне:
Кто-то резко толкает меня в спину и отпрыгивает. Я оборачиваюсь и бегу несколько шагов, загребаю красно-желто-черное хихикающее ничто. Так продолжается минут десять.
Голос предводительницы:
Кругом тишина. Дым и треск оскорбленных угольев. Сколько прошло времени? Иду на треск. Сажусь по примеру Сашеньки и поднимаю руки вверх. |