Geum.ru

Валерий гаевский крымским горам

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   4   5   6   7   8   9   10   11   ...   16
  • Алло! Игорь?
  • Да.
  • Это я. Ты никуда не торопишься? Извини, что так рано… у меня вопрос.
  • Опять Караби?
  • Нет, я об этом… как ты его назвал, «активисте таврического Клондайка».
  • Да, ну и что?
  • У тебя нет его адреса? Хотел бы встретиться…
  • Так, Гай… тебе не кажется, что ты Уже!
  • Игорь… не стоит. Знаешь адрес или нет?
  • Нет.
  • А фамилию?
  • И фамилию… Слушай, что ты меня пытаешь?
  • Совсем не знаешь?
  • Не знаю, говорю, не знаю… у него не фамилия, а какой-то дремучий набор то ли прозвищ, то ли кличек.
  • Хорошо, может, ты тогда знаешь, где он бывает в городе?
  • Не знаю.
  • Ладно… описать его можешь?
  • Слушай, зачем ты юродствуешь!
  • Подожди, Игорь. Я все понимаю. Не стоит… Можешь описать или нет?
  • Я попробую… записывай. Значит так… Лет пятьдесят пять с сомнением, невысок, глаза чуть навыкате, полноват, лицо подвижное… да, вспомнил особую примету!
  • Какую?
  • Любит собирать вокруг себя дурней!
  • Замечательно, а еще?
  • Всем раздает пыльцу. Носит ее в пакетике и раздает по щепотке.
  • Что за пыльца, Игорь?
  • Сосновая… Раннего сбора. Говорят, голову хорошо лечит!
  • Спасибо, Игорь!

Мы одновременно кладем трубки. Он раздражен. Я отнимаю у него веру в целесообразность. Все долой! Прочь отлежку, прочь домашний психоанализ. Клянусь говорить сюжет, только сюжет и ничего, кроме…

Собираюсь в город. Буду искать неприкаянных.

Ловлю такси. Куда? В центр. Едем шестьдесят. Через пару кварталов неожиданный причал – она. Куда? Куда бы ни было. Лицо растерянно. Несовременна. Нет завоевательского чувства в глазах. Живет ситуацией, но ситуацией не управляет и поэтому любой успех считает данным свыше. Боится сглаза. Любит джаз, Стравинского и маринистов. Внутренне очень артистична, но внешне скрывает. Едем шестьдесят.
  • Мне здесь, пожалуйста, – говорит и кладет деньги на трубку рации. Выходит.

Таксист пожимает плечами: проехали всего ничего! Резко газует с места. Я оглядываюсь. Заднее стекло в белесой паутине. Вижу силуэт. Ежится, идет к телефонной будке, но вдруг останавливается и смотрит на зеленую улыбку пешеходного светофора…
  • Остановите, – говорю я. – Остановите, Бог с ним, с центром!
  • Бог не с центром! – восклицает таксист и смотрит на меня немыслимым взором.

Возвращаюсь на перекресток.

Мы стоим друг напротив друга. Я развожу руками, хочу как-то объяснить все это. Что сказать? Сказать, что сегодня последний день зимы? Какая условность. Фиалки и кактусы цветут до сих пор. Шагнуть, переступить бетонное русло?.. Может, только постоять и все запомнить? Зеленое пятно… черно-белую лестницу перехода, умчавшееся такси…

Нет, шагнуть, переступить бетонное русло, подойти близко… Внушить радость! Решаюсь… И вот первое: никогда с таким сверхъестественным чувством не переходил улицу, да еще там, где положено. Оправдываюсь интонациями.
  • Добрый день, – говорю я. – Мы ехали вместе… Удивительное дело, вы не думаете?
  • Не думаю, – отвечает она. – Доброе утро. Я сошла раньше…
  • Вы сошли раньше, чем хотели.
  • Откуда вам знать?
  • Все ясно, вы не решились позвонить и так долго стоите у перекрестка.
  • А это так заметно?.. Я кому-то мешаю?
  • Теперь нет, – говорю я. – Когда двое – меньше замечают.
  • Почему же? – она изучает меня на грани доверия и подозрения.
  • Тут просто, – объясняю я. – Всякое одиночество заметней, есть чему сочувствовать.
  • Почему нас двое? Я, например, одна… А вы что, считаете, что мне надо сочувствовать?
  • Как вам сказать… Если человек выпархивает из такси спустя минуту после того, как сел, и стоит у перехода, будто перед ним пропасть…

Что-то в моих словах оживляет ее. Что-то мимическое появляется в повороте головы, движениях рук, какие-то замирающие рапиды, между которыми жест проживает свое особое содержание.
  • Пропасть, – повторяет она. – И вы верите в искренность того, кто над пропастью?
  • Я верю тому, кто уже пропал.
  • Ах вот как! А если наоборот?.. – пристальный глянец в ее глазах смягчается, перерастает в улыбку. Улыбка становится чем-то физически ощутимым.

Мельком я замечаю, что она, стоявшая только что на самой бровке тротуара, стоит уже на дороге, то есть… висит в дюжине сантиметров над ней! Я мгновенно перевожу взгляд под ноги кому-то из прохожих, устремившихся с авоськами на противоположную сторону. Он идет быстро, так, что смена полос черный-белый-белый-черный, кажется, отнимает у него всякое касание земли. Все происходит в считанные секунды. Я успеваю вытащить сигарету из пачки в кармане пальто и вновь посмотреть на девушку. Она снова на бровке тротуара… Новое открытие ошеломляет меня. Светло-синий радужный кружок ее левого глаза разделен тонким клинышком зеленого! Бог ты мой, что за вкрапление?!
  • Меня зовут Гай, – говорю я, – а тебя?
  • Майя.
  • Спасибо.
  • Спасибо за что?
  • За то, что правда…

Она пытается прояснить меня:
  • Ты всегда так резко сближаешь дистанцию?
  • А тебе не нравится, что я сказал «ты»?
  • Нет… «Ты» мне нравится, то есть… мне нравится, когда говорят «ты», – она хочет показать, что последнее добавление вроде бы точней.
  • Все понятно, – говорю, – ты не знаешь, что из этого может получиться. Экспромт чреват последствиями! Глупость. Вот послушай… Я часто говорю себе: одна из самых стоящих вещей, какие ты можешь сделать, человек, – выбросить все камни из души, все до единого!
  • А если дело осложняется кошками? – она продолжает свою улыбку.
  • Которые скребут? – уточняю я. – Тем более. Точильный камень для кошек! Двойной гнет – кошки и камни… Видишь ли… – я смотрю в этот невероятный зеленый клинышек, и мне не по себе. Приговорила она меня, что ли? – Давай сойдем с этого места, – говорю, – честное слово, давай сойдем!

Мы сошли… На другом конце города.

Улицы незаметно таяли позади нас, а «место» все не кончалось. Мы сами создавали его. И опять был переход, и опять было такси. Она попросила остановить его для нее. Когда машина, взвизгнув в привычной суматошности, разбежалась, но вдруг притормозила у отдаленного поворота, я подумал, что Майя так и не доедет сегодня туда, куда собиралась. Я повернулся и пошел экскурсировать окраины. Здесь много старых домов, а в окнах их можно встретить фиалки и кактусы. Глаза мои беспрестанно искали пешеходные дорожки.


***


Сережа Саврасов построил дирижабль. Ему так захотелось. Дирижабль он подвесил на ниточке к потолку, внутрь баллона он поместил пару лампочек от фонарика, а в корзину дирижабля – батарейку…

Насколько это обворожительное зрелище, я оценил только когда побывал у него. Ничто так не окрыляет комнату, как висящий в ней дирижабль. Скажем, даже привязанные к стене крылья Икара смотрелись бы, наверное, не так выразительно. Я знаю тюремщиков, которые держат у себя отнюдь не бутафорские крылья.

Случилось то, что случилось: Саврасов предпочел самое ортодоксальное средство в воздухоплавании, одно из самых трагичных и малоизвестных. Тут я думаю: Атолл Снов летал на вертолете – эка невидаль! Вертолет только и живет тем, что ежечасно, ежеминутно бросает перчатку, из кожи вон лезет, чтобы спор этот и мотор этот, не дай Бог, где-нибудь не заглох, а дирижабль? У него другая философия: наполняйся тем, что легче воздуха, и руби канаты! Но, минуточку, вертолеты бывают разные. Совершенно ясно, что тот, на котором летал Атолл, вообще держался на одном вдохновении. Вдохновение же легче воздуха, и не может быть, чтобы вдохновение Атолла так просто иссякло! Вот где связь: Сережа Саврасов свое вдохновение использует, как бы выразиться, – под другим давлением. Оно у него очень серьезное, поэтому я называю Саврасова Серьезом.

Мы встречаемся на следующий день.

Саврасов стоит напротив пирожковой и взглядом раздраженно-озабоченным сканирует людской поток. В потоке Серьез выделяет субъектов, сила воздействия которых на него качественно приближается к силе угнетения крестьян феодалами времен опричнины. «Поборы», учиняемые субъектами, носят при этом морально-энергетический характер, это есть: прищуры, прицелы, ужимки, увертки, ухмылки, злобинки, наглинки, эпатажинки и равнодушинки… Саврасов, как чуткий лакмус, меняет окраску своего настроения от почти плохого до отвратительного. Наконец, в качестве субъекта, в его очках отражаюсь я.
  • Серьез… – я радушен до невозможности.
  • Здравствуй, брат, – отвечает он серьезно и решительно не желает прогонять токсины из своего состояния.
  • Что невесел? – спрашиваю я. – Есть новые строки?
  • Есть, – отвечает он угрюмо.
  • Так это прекрасно! – говорю с резвостью страшного альтруиста. Он скептически оценивает мою попытку «помахать крыльями».
  • Хуже некуда, как прекрасно!
  • Прости, не понял… что-то случилось?
  • Случилось, Гай. Случилось, что я написал древнее послание.
  • Куда? То есть, прости, зачем?.. – я отбиваю милосердную паузу тем, что помахиваю своей «удивленной» правой пятерней наподобие веера. Попытки взлететь продолжаются. Тут ему уже не до шуток.
  • Гай! Это старославянский текст! Это правила по технике безопасности для левитации!
  • А-а! – протягиваю я. – Ну не страдай ты так – это старо как мир. Успокойся…
  • Ты говоришь мне «успокойся»! Ты мне говоришь…
  • Подожди, Сережа, я не понял: как все было?
  • Как было! Помнишь, я тебе рассказывал, что купил буквенные трафареты для рук, для работы, целый набор… Как было! Ну, неважно… Так вот, позавчера вечером я задержался в мастерской, набивал текст по этим дурацким трафаретам… – Серьез переводит дух. – Вчера утром стенд забрали наши рабочие и вывесили в управлении… Я сижу на работе, ничего не подозреваю… Вдруг врывается ко мне наш инженер! «Ты мне агитацию испортил! Что ты там накалякал, художничек?!». Издевается, понял! Я говорю: «Идите вы к черту, что заказывали, то и вкусите!» – потом смотрю, он уже мою куртку с вешалки снимает и мне вежливо: «Сергей Николаевич, пойдемте…» – пришлось идти. Пришли, а там, представляешь, толпа вокруг стенда то ли рыдает, то ли хохочет… Увидели меня – расступаются. Я подхожу и читаю… Старославянский текст, кириллица, отборными печатными буквами! Ты не знаешь, что мне там выговаривали…
  • Сережа, – говорю настороженно, – у тебя ключи от подвала при себе: стенд там? Ты его снял? Идем…
  • Нет, – говорит он, – сейчас не стоит… меня что-то давит… Я заболел, простыл…
  • Стоит, брат, это очень важно…

Тут уже моя настойчивость начинает его пугать. Минут пять я вытаскиваю его из оцепенения. Сдается.

Вскоре мы добираемся до Саврасова подвала. Уже несколько лет это помещение арендуют для художников от теплосети. Именно поэтому оно называется не студией, а просто подвалом. Никто здесь долго не задерживается.

Серьез возится с навесным замком, крутит его в разные стороны, чертыхается… Наконец решетчатая железная дверь позади, мы спускаемся вниз по лестнице, обходим нагромождение ящиков, фанерных листов и досок… еще одни «врата», и вот зал, пахнущий красками, клеем, в углу лежбище транспарантов, столы и скамейки, старый колченогий бильярд, на стенах прикнопленные афиши и графические экспромты всех тех, кто здесь долго не задерживался. Тишина. Совсем нет зеленого цвета, только поле бильярда грязновато-салатное, с многими порезами от бритвы и несколькими красноватыми затирами от кистей. Серьез подводит меня к чему-то квадратному, прислоненному к стенке и зачехленному холстиной.
  • Вот, – выдыхает он. – Закрыл специально, чтоб не видеть.
  • Это случайно не портрет Дориана Грея? – спрашиваю я.
  • Портрет!.. – Саврасов нервно сдергивает холстину, быстро отходит и садится позади меня за стол.

Я смотрю на письмена. Красиво сделано. Вчитываюсь минуту, другую, третью… азы… буки… веди… герви… яти… юсы большие и малые! Созерцаю весь текст сразу. Нет, это не материализованное послание Нестора, хотя нечто похожее… в духе откровения для первых фантастов…
  • Сережа, – реку я не своим голосом, – ты сие уже читал?
  • Пять раз подряд, – Саврасов сидит скрестив руки и глядит на меня из-под излома бровей.
  • Ты уверен, что это все-таки не твоя выдумка?
  • У меня нет кириллицы, Гай.
  • А ты уверен, что у тебя нет кириллицы, может, у тебя все трафаретки такие…
  • У меня нормальные трафаретки.
  • А может, тебе подсунули…
  • Мне подсунули, а я, значит, писал во сне или под гипнозом!
  • Ладно, – говорю я примирительно, – в конце концов, не в детектив же мы играем.
  • Все на свете детектив, – с глубокомысленной грустью провозглашает Саврасов.
  • Да, Серьез, – подхватываю я, – все на свете юридический факт, а данный случай можно определить как «кражу умов с разломом»! Что ты паникуешь, что тебя огорчает?.. Да если хочешь знать, не с тобой одним такие штуки творятся!
  • Какие «такие»?
  • Ну вот ты, например, поверишь, если я скажу, что нашел алмазы, еще в прошлом году, на Караби, – целую россыпь?!
  • Россыпь алмазов? Нет конечно. Тебе приснилось.
  • Сережа, мне очень редко снятся «алмазные сны»…

Он совершенно серьезен:
  • Ты хочешь поделиться?
  • Да, – отвечаю я уверенно, – хочу.
  • И что тогда?
  • Тогда я смогу идти дальше.
  • Ты сможешь, а я? Что мне делать вот с этим – свихнуться сразу или прихватить еще кого-нибудь с собой?
  • Ты уже прихватил, – говорю я.
  • Кого?
  • Ну тех, кто это уже видел.
  • Так… – Саврасов вскакивает. – Пошли отсюда!
  • О-о, – шепчу я заговорщицки. – Давай втихаря вынесем этот стенд и повесим на улице…
  • А потом вынесут нас.
  • Ну это зря, Серьез… ты не прав.
  • Я не прав! Да я слишком хорошо знаю толпу!.. Как она умеет сносить и сбивать с ног!
  • Причем здесь толпа? Всем нужны правила по технике безопасности, и толпе тоже!
  • Какие правила! Ей не эти правила нужны, не эти и не о том!
  • Как не о том? Ты посмотри, что здесь написано, а! Каково начертано!
  • Вот именно, – Саврасов вздыхает. – На черта оно! Нет, Гай, может, твои алмазы и хороши, может, даже целебны, но что они могут изменить в моей жизни?
  • А что изменил твой дирижабль?

Серьез молчит и протестует. Протест оформляется у него жесткой складкой у рта. Я беру высокопарную ноту:
  • Алмазы, Серега, изменят твое сердце!
  • Не нужна мне измена, – Саврасов пылит. – Алмазы!.. Дирижабль!.. Птицы!.. Пирамиды!.. У каждого свое. Но где то, что объединит алмазы, пирамиды, полеты? Нет, Гай, я об этом, ты об этом, а ОНИ, слышишь, ОНИ – о том! Всех рвет на части! Мы разные…

Я встаю со стула и подхожу к бильярду. Хочется отдышаться зеленым, хоть и таким – блеклым, потертым, одиноким… А ведь прав, думаю я с горечью, вечные ОНИ. ОНИ, которые то пантеон, то иерархия. ОНИ, которые строили храм, и это был храм всех Богов, был круг, даже спираль! Там Солнце – растворитель – стояло в центре! Но вот пришли ОНИ – другие… и устроили Великое противостояние и вытянули планеты в шеренгу! Сознание – в шеренгу! Чувства – в шеренгу… и поставили эту шеренгу как-то так, что появились ступеньки… и ОНИ пошли, и так у них все: кто чуть дальше и ниже!.. Идут. Долго идут… а мостик прогибается, геометрия искажается.

Саврасов подходит к стенду с письменами и торопливо закрывает его серой холстиной.
  • Так лучше, – говорит он, – так всегда лучше. Кризис жанра, понял!
  • Не понял, – отвечаю я. – Серьез, подари мне этот стенд.

Он в замешательстве, он явно не ожидал такого предложения.
  • Да, знаешь… я тебе его потом дам, на время. Не обижайся.

Я не обижаюсь, я думаю: а здорово, что у него дома, в комнате, висит дирижабль!


***


Полночи перечитывал «Над пропастью во ржи». Странная штука. Но еще более странным оказалось, когда под конец повести я сообразил, что мое чтение было скорее вариантом дешифровки. Я отчаянно высматривал небо. Неба у Сэлинджера нет. Никакого. Ни белого, ни синего, ни черного, ни красного… Множество маскарадных костюмов и масок под лица. Нет отражений. Есть запахи, накрашенные губы, сигаретный дым… но откуда свет, чтоб все это увидеть? Где это? Что за «пропасть»?

Засыпал как обычно: счет до пяти по своей системе, и сон без сновидений.

Очнулся к часам одиннадцати.


С чего начаться?

Спросить себя, для какой радости я разрывал свой отпуск и на что хотел употребить первую половину? Всегда сразу не вспомнишь. Кажется, хотел поехать в Тбилиси? Цинизм. Не поехал. Не поехал в Тбилиси, решил переворошить городскую библиотеку, не переворошил. Библиотека осталась нетронутой, решил каждый день по два раза ходить в кино. В кино не ходил тысячу лет. Что такое, если к этой тысяче прибавить еще две недели? Не пойду еще тысячу. Пришло в голову купить недорогой комиссионный плеер и за полночь слушать музыку в позе савасаны.

Плеер уплыл за три дня, а деньги, как оказалось, уплыли еще раньше. Деньги уплыли, и я понял, что лучшего магнитофона, чем «Великие Луки» семьдесят третьего года происхождения, мне не нужно.

И все же почему никто не поверил в Алмазы? Просто так, без всяких задних мыслей, загорелся бы хоть на минутку! Если формула, что «каждый сходит с ума по-своему» верна, то иначе ее можно прочесть: «Никому ни до кого нет дела», а еще иначе: «Мало ли таких, кто ходит со своей фикс-идеей!» – мне, наверно, мало, а им? Им – это о ком? О друзьях? Что ж, улов состоялся? А мой улов, а улов меня самого? Нет, слишком много вопросов для одного утра. С чего начать день?

С того, что всякая фантастичность реализуется как странность.

Караби – «черный паук» – карстовая губка, дикое плато… резонирующие колодцы… где-то бегает стадо одичавших лошадей… тисовые куртины, весеннее буйство трав… облака у кромки… пронзительное гулкое небо по ночам, оторванность… Однажды я подумал: на каждой вершине горы или холма сидит человек, именно сидит, именно в радостном покое… то есть его, конечно, там нет, но важно, чтобы ты видел его. Он разбудит твои стремления. На Караби такой «человек» сидит, и это самая важная странность, все остальное вторично. Алмазы – тоже вторично. Их надо увидеть, и старательский азарт здесь не причем! Что еще странно? Странно чувствовать себя людьми из зала ожиданий. Поочередно впускать друг в друга зонды и вовсю стараться уверить, что у нас разные рейсы, что никогда не встретимся и поэтому позволяем себе быть откровенными. Наш разговор с Майей, а потом с Саврасовым – не оттуда ли? Какая беспредельная ересь – считать разным то, что, может быть, только направленно в разные стороны! Ну вот, дорассуждался, надо начинать день, кстати, воскресенье, кстати, зима выдохлась…

Звонок! Беру трубку… Ваня Рассказов. Откуда? Сколько его знаю, он всегда хохочет в мое ухо. Голос у него радушно-саркастический. Он как бы приглашает меня войти в его интонации и дегустировать, дегустировать…
  • Джанни! Ты ли это? Здравствуй! Какую епархию ты ныне представляешь?
  • Епархию почитателей местных отшельников! Здравствуй, пропащая душа, ныне мы принимаем заказы на телефон доверия, расскажите нам, что вы знаете о городских событиях?
  • Ровным счетом ничего.
  • В таком случае вы – отпетое порождение сидня, студня и домашней лапши!
  • Ого! – восклицаю. – Джанни, откуда столько кулинарии?
  • Жизнь научит! – Джанни хохочет драматическим тенором актера с «наболевшей» ролью.
  • Как же твои ученические дела?
  • Да никаких дел, Гай, одно общение.
  • Да что ты! Ну хоть полноценное?
  • И даже полногрузное!
  • А кто в качестве груза? – спрашиваю.
  • В качестве груза – я сам. Ты же знаешь, выношу-то я только себя.
  • Ты такой эгоист? – я беспощаден.
  • Почему эгоист?
  • Ну если других ты в общении не выносишь, как же ты общаешься?

Он снова хохочет.
  • Сдаюсь, Гай… во мне опять умерло что-то риторическое, а жаль! Придется сказать всю правду… Тебе говорит что-нибудь фамилия Митра?
  • Митра… ничего. А кто это?
  • Художник. Его картины здесь в «Анонсе».
  • Он что, авангардист?
  • И «аван» и «пост» и «нео»… кстати, я не один, со мной Андрей, мы тебя приглашаем. Тут много твоего.
  • Чего моего, Джанни?
  • Да этих… драгоценностей!
  • Джанни, я никогда не говорил ни о каких драго…

Нас прерывает автомат. Три минуты.

Все быстро: брюки, рубашка, глоток заварки, книги на полку, голова с полки… туфли, пальто… квартира – клетка, судьба – злодейка! Улица. Небо. Какое? Никак не отогреется до голубого: серое, кожистое, с прорехами. Дома. Пористые… кажется, только окна – эти тонкие облачка (тс-с!) – отвечают за жизнь. Изящные сокрестия антенн тянутся ввысь. Прорехи на небесной круче затягиваются, слипаются – и снова как створки моллюска… Где жемчуг? Его еще нет. Ранняя весна пишет бесцветными чернилами. Я проявляю: сыплется с заборчиков штукатурка, и кое-где на немыслимом питательном субстрате из асфальта и бетона – крохотные перышки травы. Вот мир.

Всегда хотелось представить город в виде лодки или ковчега. Эта громадина бесчувственно несет в себе тонны поклажи: инструменты, которым поклоняются, оберегают или выбрасывают за борт… инструменты… А вдруг, думаю, рано или поздно кто-то или что-то (некая идея) рискнет приравнять себя к поклаже… и друзей твоих, и зверей твоих! Вот мир.

Дрейф Смелый и Джанни Рассказов стоят у низкого цоколя кинотеатра. Возбужденно-невнятные бородачи ходят тут же парами, выписывают «тютельки» художественно-хирургическими пальцами в воздухе, рассуждают о жанровом невежестве господина Митры. «Хвост» в кассу выползает на улицу. Идет новая комедия. Над кинотеатром парит еще не зажженная надпись: «…нонс». Первая нездоровая буква давно слегла на бок и не читается. Нигде не читается и объявление о том, что в фойе «…нонса» открыта выставка работ загадочного Митры.

Дрейф спохватывается, увидев меня. Джанни с самогубительным удовольствием наблюдает за критическими бородачами, на лице у него оскомина и улыбка одновременно.