Валерий гаевский крымским горам
| Вид материала | Документы |
- Результаты радиационно-гигиенической паспортизации территории могилёвской области., 73.12kb.
- ΜВасилий Шукшин. Живет такой парень§ Есть на Алтае тракт Чуйский. Красивая стремительная, 509.89kb.
- Валерий Всеволодович, 582.44kb.
- Заместитель Председателя Государственной Думы РФ валерий Язев выступил с доклад, 179.99kb.
- В опросы духовной культуры – исторические науки, 315.6kb.
- Градобоев Валерий Валентинович Москва 2008 программа курса, 1080.91kb.
- Программа курса лекций (3 курс, 6 сем., 32 ч., диф зачет) Профессор Киричук Валерий, 72.05kb.
- Всоответствии с ч. 8 ст. 30,, 19.35kb.
- Валерий Афонасьевич Язев. Среди основных доклад, 120.61kb.
- Контактная информация: Рохин Валерий Валентинович, 236.5kb.
Мы с Женей привязали жерди к спинам и даже положили руки на колени, как на старинных фотографиях. В комнату вошла Майя.
Я на самом деле выглядел порядочной карикатурой. Я встал, ни с того ни с сего начал похлопывать в ладоши, переминаться с ноги на ногу и всяческими категориями лести представлять Женю Логина. Я потратил на это добрую минуту. Женя густо краснел и, постепенно срастаясь со стулом, превращался в причудливое существо на шести ногах: существо немигающим взглядом уставилось на деревянный мольберт и явно ощущало с ним никому недоступную связь. - Очень приятно! – сказала Майя и сделала реверанс, чем, конечно, спасла положение. – Дядя, а что все-таки случилось? - Да ничего, Маюшка… просто я сегодня победил своих врагов, поздравь меня. Мои лучшие картины украдены, еще три изуродованы. Враги отсиживаются в норе и пишут извинительные письма. Виват! Мы только что праздновали победу!
Женя встрепенулся, последняя капля искушения возбудила в нем потаенную нервозность. Влад Гермесович нахмурился сквозь улыбку, подошел к стене, где висел объемистый-преобъемистый «Словарь садовода», довольно быстро пролистал его, потом захлопнул и с кажущейся безнадежностью сказал:
Женя так и не понял, что ему надо: то ли смеяться, то ли плакать, – он уже совершенно безболезненно преодолел свою немногословность, всех предупредил, что история, которую он собирается рассказать, еще никогда и никому в подлинном свете не представлялась, а речь в ней идет о том самом случае с шаровой молнией… Случилось это на дороге между Судаком и Алуштой… Ночь там гуляла ясная: вся в звездных веснушках, лес кругом как зеленая древесная лава… повороты есть наиопаснейшие, а все жилое внизу у побережья, его и не видно с дороги. Дождь прошел часа три назад. Раструбы света от фар подрезают кипарисы и густые буки; огнистая лисица, тявкнув в ночь, перебежала дорогу; ветер с моря дышит, и дыхание его учащается, как у шамана, изображающего то ли смерть зверя, то ли его любовь… воздух потрескивает; и над лесом – голубоватая аура… Сверчки и ветер, и ни души, ни встречного колеса! Можно выжать из машины заветные сто, но Женя не торопится, он слушает любимый «Флойд», наслаждается ощущениями, он любит всех, и все отвечают ему взаимностью. Вот где надо бы поставить точку, но в эти минуты Женя почему-то любит человечество безоглядно, до жертвоприношения, до прослезившегося авантюризма (такой тоже бывает), в общем, где-то на полпути «от» и «до» фары «жигуля» высветили спину идущего в темноте человека. Человек оборачивается и тянет руку поперек трассы. В какое-то мгновение возбужденному любовью к человечеству Жене показалось, что рука просто перегородила дорогу, как шлагбаум. Женя притормаживает и высовывает голову из окна. Человек защищается свободной рукой от света, и здесь (чего никогда не случалось) глохнет двигатель, они оказываются один на один. Женя пытается завести двигатель, случайно нажимает на переключатель света – темнота! Щелкает переключателем – темнота… сел аккумулятор? Не может быть. Человек не спеша подходит к машине.
Пауза.
Женя вздрогнул и вжался в кресло. Любовь к человечеству развеялась как дым. Он повернул ключ зажигания, машина завелась.
Женя больше не слушал любимый «Флойд», зато часто ловил в зеркале заднего обзора раскинувшуюся фигуру. Примерно спустя десять минут такой езды пассажир, который, казалось, заснул безмятежным сном, вдруг подал голос:
Пауза.
Он достал какую-то черную коробку, навесил на себя груду проводов и, обойдя машину спереди, остановился в пяти шагах с водительской стороны. Женя весь напрягся, изготовился… и, как только этот ненормальный подал голос, вроде того: «Улыбнись-ка, приятель!» – рванул рукоятку скорости на первую передачу и нажал на газ… Снимок, наверное, и впрямь не получился: вспышка света успела ослепить его, тотчас нечто шипящее и горячее пролетело прямо над головой в кабине… Влад Гермесович, выслушав эту историю, сказал:
Глаза Майи слегка грустят. Зеленый клинышек стал незаметней, сузился, что ли? Она жалеет дядю, жалеет незнакомого ей Женю Логина. Она забирает всю темную энергию, что мешает нам, берет и пережигает ее в себе, а клинышек – индикатор. Когда он схлопнется совсем, Майя умрет или… или взлетит, я не знаю. Я ничего не знаю. Я считаю до пяти. Мир вращается вокруг нас. *** На стенде «по технике безопасности», написанном Митрой – Саврасовым, зачехленном мешковиной и лежащим в подвальчике, арендуемом для художников от теплосети, на весьма условно старославянском можно прочесть следующие «рекомендации»: « - ведомо, яко тело, поднятое от бреныя земли, волю имеет к земле же той и сверзнуться, однако удержимо оное в эфире, доколе воли сей духом не являть;
Когда я пересказал эти заповеди Владу Гермесовичу, он ничуть не удивился, но никак не мог понять, почему я привел только отрывок, почему без начала и без конца. Когда я стал выпытывать, откуда он знает текст, Влад Гермесович предпочел молчать, а я, как большой любитель связывать несвязуемое, подумал, что, может быть, бутылочный метеорит вовсе не творческий сговор-шутка Майи с дядей, а вполне реальная вещь и что фантазер ВэГэ в качестве своего послания положил туда ту самую рукопись, отрывок которой где-то раскопал и воспроизвел Серьез Саврасов. В конце концов всякая пустота стремится заполниться. Почему? Этого я не знаю. Я знаю, что иногда вижу мир, каким хочу его видеть. Я могу пуститься по чисту полю с криком: «Э-гей! Йех-хо!» – и это будет безрассудство, потому что разве не безрассудство называть насекомое богомолом? Оказывается, нет. Разве мир так прост, чтобы отказаться от обогомоленных человеков и очеловеченных богомолов? Разве так прост, чтобы блюсти все непреложные, открытые нами и завязанные законодательства?! И не больше ли смысла в этом «Э-гей! Йех-хо!», чем в любом «отсюда следует…»? Я уже вышел на работу, уже занимался чем-то таким, отчего человечество должно было всеулучшаться, а Влад Гермесович приходил каждый вечер после девяти без звонка и рассказывал о каком-нибудь очередном своем открытии. Он всегда считал, что открытия нельзя объяснять – иллюстрировать, вдыхать их воздух, но не щупать, не влезать в них ни грязными сапогами, ни лабораторными перчатками. «Ибо, – говорил Влад Гермесович, – всякое головоногое ликование кощунственно». Я не знаю, сколько «головоногости» в моем «Э-гей! Йех-хо!», но мне радостно, я остаюсь в одиночестве, но не в разобщении. Я говорю, что судьба и драма – одно и тоже, да! Это значит, что наши судьбы переплетаются и мы играем одну драму на всех. Мы причастны к тайне с коротким, удивительным именем Караби. Влад Гермесович увидел там вертолет Атолла, с юга там проходит дорога, где пострадал Женя Логин, Игорь облазил там все пещеры и шахты, а в одной из них при спуске сорвался вниз и летел метров десять в свободном падении, повис на самохвате у самого дна и поседел после этого; наконец, с Караби каким-то образом связан Ящерица… Ничего не знаю насчет Саврасова и Дрейфа, но готов узнать, готов поверить в любой магнетизм этого каменного острова посреди гор. Митра прав, открытия нельзя щупать, нельзя объяснять. Ничего нельзя объяснять! Прошла весна, а я так и не встретился с Дрейфом. Саврасов позвонил и сказал, что стенд он передать мне не может: начальство приказало его загрунтовать. Женя до мозга костей погряз в своей экономической статистике. Игорь рассорился с женой и весь ушел в четвертичную геологию, к Майе приехала подруга и чуть не насильно увезла ее в Севастополь. Влад Гермесович с потрясающим восторгом устроился работать в подрядной бригаде маляров и штукатуров, Атолл… это, конечно, вранье и чушь, но ты, наверное, погиб, а Митра просто придумал вертолет в облаке, а я придумал, что это твой вертолет! Ящерица, Ящерица ходит за мной по пятам. Он тоже часть зеленого мира. Хвостовая часть! *** Уходить, уходить, уходить… Одному! Выпрыгнуть за борт, перестать быть поклажей, уходить. Я решился. Со мной только несколько вещей. Они свидетельствуют о прошлом. Вещи всегда свидетельствуют о прошлом, поэтому большинство из них мертвы. Это мы хотим, чтобы они казались живыми, чтобы дышали: эти – чутко и тепло, эти – глухо и безрадостно. Совсем недавно я подумал: чем ближе человек к смерти, тем живей становятся вещи. Помню, как не мог смотреть на костюм отца после его смерти. Костюм висел в гардеробе у матери; совсем неношеный, ладно скроенный темно-синий лоскут, он стал буквально излучать жизнь. Это трудно было выдержать, и однажды, получив согласие мамы, я вынес его на пустырь и сжег. Стало легче. Отец любил керамику. Мы оставили большой узбекский чайник, несколько пиал и настольную лампу с абажуром в виде причудливого, похожего на сросток кораллов дерева. Их жизнь не пугала нас. Их жизнь носила отпечаток символизма, какой-то неявной беспредельности. Беспредельность – особенное чувство, здесь не нужны заслуги, просто надо, чтобы однажды тебе порядочно надоело всех шевелить и раскачивать – встать пораньше, никому не звонить, не оставлять записок в дверях, не будоражить соседей, тихо собрать рюкзак, кинуть в него спальник, кусок полиэтилена вместо палатки, одеяло, свитер, флягу, нож, бухту веревки, спички, пару свечей и соль… выйти из дому, поймать попутку, добраться до перевала, а там траверсировать по склону какой-нибудь горы… уходить, уходить, уходить. Еще засветло попасть в какую-нибудь деревушку, что раскинулась в крохотной долине, пусть в крайнем домике там живет один знакомый старик, которого вполне устраивает его разбитое корыто, зато у него самая вкусная вода в мире, самый вкусный мед с одного единственного улика!.. Он будет страшно рад тебе и, конечно, как все старики, начнет задавать какой-то страшно умный вопрос, растянутый на всю вашу беседу, ты будешь отшучиваться, тогда он, незаметно для себя, сам начнет отвечать на свой вопрос… Пусть домишко у него невесть что – коробочка зрелого мака с венчиком на верхушке. Вот погоди, думаешь, сейчас треснет своей дощатой щекой, и посыплются из него не дробь из детской погремушки, а эти горести и напасти, эти досады и нерешенные умные вопросы – все это нехитрое с виду бытие, которое доверял старик своему космическому жилищу! Доверял от колыбели до пергаментно тонкой кожи над ручьями вен на ослабших руках! Куда текут эти ручьи? Руки старика сами ответят, когда утром поведет он тебя через деревушку горделиво и таинственно, до самой горной тропы, когда будет махать высоко поднятой рукой!.. А ты пойдешь по высохшему руслу вверх, не спеша, без оглядки, и деревья сомкнут ветви над головой, точно пальцы, сведенные в замок, но не будет под ними ни тьмы, ни плена – пряный воздух и пятна солнца на камнях… Так, не спеша, ты будешь подбираться к заветному массиву – день перехода, два дня – беспредельность! Клянусь готовить сюжет. Хочу сосредоточиться. Как? Ничего не нужно. Вспоминаю пустынных кочевников. Пою про себя. Без слов, одним звуком, одной протяжной баюкающей интонацией… Замолкаю, но звук остается – вибрирует… тепло волнами набегает, и ты перестаешь чувствовать границы самого себя… Ветка молодого бука перекинулась через тропу – иду на нее не пригибаясь… зашелестела, поднялась, уступила!.. Выше, метрах в ста, по склону, под выступами скал, замечаю тонкую звериную тропку. Мысленно перехожу на нее… смотрю, корни растений под ногой, как перекладины на веревочной лестнице, скалы теплеют… Что-то трещит вдруг в моей обшивке – опрокидываюсь навзничь, рюкзак мякишем вминается в острый камень, давится и охает. Что-то не то. Неужели оступился? Да нет… веревочная лестница раскачалась! Еще бы – такой прыжок! Вот она, звериная тропа, подо мной, вон там внизу я только что шел… голова кругом. Освобождаюсь от лямок рюкзака, расставив руки впереди себя, сажусь, жутко знобит и не хватает воздуха… «Не тот полетит, чьи крылья велики». Неужели я так глуп? За одну минуту лишиться всех сил, беспричинно, бессмысленно, из прихоти дурацкой! Залюбовался волей своей, значит, не готов, значит, и человека, сидящего на вершине, не разглядел, и в алмазы свои не поверил, а так – набил карманы!.. Старик мне рассказывал, ему уже много лет подряд снится один и тот же сон: будто живет он в песочных часах, которые для него – пустыня. Время там удобно измерять количеством песка: полгода песок убывает, полгода прибывает. Если смотреть со стороны – ясно: когда песок прибывает – старик живет в нижней половине колбы, когда убывает – в верхней. Сам момент переворота старик не ощущает, но он постоянно слышит внутри себя голос. «Переверни, – говорит голос, – иначе помрешь!». Старик и «переворачивает», а на следующий день сон снова является. «А что, как бы и вправду не переворачивать? – спрашивает старик. – Пусть себе течет песочек в одну сторону, чего мне бояться? Ты пойми, сынок, я там внутри только тем и спасаюсь, что жду, когда же пустыня моя зацветет, а?!». Такая странность у старика. Может, это наша всеобщая странность – ждать, когда «внутри» зацветет? Но я, кажется, не жду – иду в одиночку. Звал других (звучит как «чужих») – не пошли. А что стоило один раз искупаться в кипящем молоке, как в сказке: и вышел он добрым молодцем, редких достоинств и интеллекта, и удивился народ и пошел прыгать в кипящие котлы! «Ах! – вздыхали восхищенные царедворцы. – Самый лучший герой, конечно, мертвый, но и сей не плох…» – и заключали героя в свои мертвенные объятья. Что-то страшненькая сказочка, да и не про меня. Но как здорово: мне будут звонить – не дозвонятся, будут искать – не найдут. На работе скажут: человек не может проводить свободное время с таким самозабвением, чтобы исчезать: это уже не свободное время, а социальная позиция! Знали бы они о моей позиции сейчас. Бог ты мой! – какая мешанина, как ломит в висках! Что делать? Встать и добрести до приюта, он тут недалеко, тут… Прямо передо мной чьи-то ноги… легкие кроссовки под гольфы, серые холщовые штаны… наклоняется, тормошит меня. Я плохо соображаю. Он хлещет меня по щекам… он, кто он? Игорь…
Он улыбается. Молодость и седина. Что случилось? Неужели зеркало постаралось – выкрало страх? Тот Игорь остался в зеркале и отражается за спиной, там – далеко. Тот Игорь никогда не увидит чарующей границы, называемой «между», и вытекающих отсюда междометий! Тот Игорь упал в карстовую шахту и повис на страховке, а этот – взлетел… И тот и этот – вместе. Молодость и седина. Расхристанный, небритый, маловер, скептик, геолог, душа! Протягивает сигарету как что-то страшно спасительное…
Рдяную нить вплетает солнце в самое отрадное свое шитье. Нить эта завершит узор уже скоро, и лес останется задумчив и свеж, встречая вечер без солнца. Рдяная нить будет долго вспоминаться, потому что нигде среди ночи не найдешь ты красного отблеска. Не живет этот цвет в пору лунного серебра. Только огонь расплавляет серебро. Добрый человек и разводит огонь ночью. Мне радостно, я кричу, и звук преломляется, как эти нити, бьющие сквозь кроны: «Эгей! Йех-хо!». Эхо в ущелье насыщается закатной медью. Тысячи рдяных нитей подвесило солнце. Должно быть, где-то, еще вдалеке отсюда, странное юркое существо, приподняв голову сфинкса, напряженно вглядывается в небо. Ищет. Оно много знает, оно прозорливо и ускользает… то ли человек, то ли гад! *** Я всегда ищу ключевое слово, чтобы начать движение, начать Видеть, мне это совершенно необходимо. Саврасов говорил о толпе, которая сбивает с ног, а я думаю о ветре. Ветер сбивает с ног толпу. Он и есть настоящее ключевое слово. Вы пожмете плечами, но, постойте, неужели не видите? Шли вы, и шла толпа… на вас, и вот – ветер – на них! Чувствуете? Я назову это эффектом исчезновения конфликта. Как это? Ну пусть даже все мысленно, только в представлении: ветер – вы сами, вы живете состоянием ветра. Представьте, что толпа больше не угрожает вам, а ветер разве можно считать источником конфликта, или облако? Человек – другое дело, или… вот «или» особенно! Очень частое употребление этого якобы союза становится причиной непролазных конфликтов. |