Валерий гаевский крымским горам

Вид материала

Подобный материал:

1 2 3 4 5 6 7 8 9 ... 16

Вот, – выдыхает он. – Закрыл специально, чтоб не видеть.
Это случайно не портрет Дориана Грея? – спрашиваю я.
Портрет!.. – Саврасов нервно сдергивает холстину, быстро отходит и садится позади меня за стол.

Я смотрю на письмена. Красиво сделано. Вчитываюсь минуту, другую, третью… азы… буки… веди… герви… яти… юсы большие и малые! Созерцаю весь текст сразу. Нет, это не материализованное послание Нестора, хотя нечто похожее… в духе откровения для первых фантастов…

Сережа, – реку я не своим голосом, – ты сие уже читал?
Пять раз подряд, – Саврасов сидит скрестив руки и глядит на меня из-под излома бровей.
Ты уверен, что это все-таки не твоя выдумка?
У меня нет кириллицы, Гай.
А ты уверен, что у тебя нет кириллицы, может, у тебя все трафаретки такие…
У меня нормальные трафаретки.
А может, тебе подсунули…
Мне подсунули, а я, значит, писал во сне или под гипнозом!
Ладно, – говорю я примирительно, – в конце концов, не в детектив же мы играем.
Все на свете детектив, – с глубокомысленной грустью провозглашает Саврасов.
Да, Серьез, – подхватываю я, – все на свете юридический факт, а данный случай можно определить как «кражу умов с разломом»! Что ты паникуешь, что тебя огорчает?.. Да если хочешь знать, не с тобой одним такие штуки творятся!
Какие «такие»?
Ну вот ты, например, поверишь, если я скажу, что нашел алмазы, еще в прошлом году, на Караби, – целую россыпь?!
Россыпь алмазов? Нет конечно. Тебе приснилось.
Сережа, мне очень редко снятся «алмазные сны»…

Он совершенно серьезен:

Ты хочешь поделиться?
Да, – отвечаю я уверенно, – хочу.
И что тогда?
Тогда я смогу идти дальше.
Ты сможешь, а я? Что мне делать вот с этим – свихнуться сразу или прихватить еще кого-нибудь с собой?
Ты уже прихватил, – говорю я.
Кого?
Ну тех, кто это уже видел.
Так… – Саврасов вскакивает. – Пошли отсюда!
О-о, – шепчу я заговорщицки. – Давай втихаря вынесем этот стенд и повесим на улице…
А потом вынесут нас.
Ну это зря, Серьез… ты не прав.
Я не прав! Да я слишком хорошо знаю толпу!.. Как она умеет сносить и сбивать с ног!
Причем здесь толпа? Всем нужны правила по технике безопасности, и толпе тоже!
Какие правила! Ей не эти правила нужны, не эти и не о том!
Как не о том? Ты посмотри, что здесь написано, а! Каково начертано!
Вот именно, – Саврасов вздыхает. – На черта оно! Нет, Гай, может, твои алмазы и хороши, может, даже целебны, но что они могут изменить в моей жизни?
А что изменил твой дирижабль?

Серьез молчит и протестует. Протест оформляется у него жесткой складкой у рта. Я беру высокопарную ноту:

Алмазы, Серега, изменят твое сердце!
Не нужна мне измена, – Саврасов пылит. – Алмазы!.. Дирижабль!.. Птицы!.. Пирамиды!.. У каждого свое. Но где то, что объединит алмазы, пирамиды, полеты? Нет, Гай, я об этом, ты об этом, а ОНИ, слышишь, ОНИ – о том! Всех рвет на части! Мы разные…

Я встаю со стула и подхожу к бильярду. Хочется отдышаться зеленым, хоть и таким – блеклым, потертым, одиноким… А ведь прав, думаю я с горечью, вечные ОНИ. ОНИ, которые то пантеон, то иерархия. ОНИ, которые строили храм, и это был храм всех Богов, был круг, даже спираль! Там Солнце – растворитель – стояло в центре! Но вот пришли ОНИ – другие… и устроили Великое противостояние и вытянули планеты в шеренгу! Сознание – в шеренгу! Чувства – в шеренгу… и поставили эту шеренгу как-то так, что появились ступеньки… и ОНИ пошли, и так у них все: кто чуть дальше и ниже!.. Идут. Долго идут… а мостик прогибается, геометрия искажается.

Саврасов подходит к стенду с письменами и торопливо закрывает его серой холстиной.

Так лучше, – говорит он, – так всегда лучше. Кризис жанра, понял!
Не понял, – отвечаю я. – Серьез, подари мне этот стенд.

Он в замешательстве, он явно не ожидал такого предложения.

Да, знаешь… я тебе его потом дам, на время. Не обижайся.

Я не обижаюсь, я думаю: а здорово, что у него дома, в комнате, висит дирижабль!

***

Полночи перечитывал «Над пропастью во ржи». Странная штука. Но еще более странным оказалось, когда под конец повести я сообразил, что мое чтение было скорее вариантом дешифровки. Я отчаянно высматривал небо. Неба у Сэлинджера нет. Никакого. Ни белого, ни синего, ни черного, ни красного… Множество маскарадных костюмов и масок под лица. Нет отражений. Есть запахи, накрашенные губы, сигаретный дым… но откуда свет, чтоб все это увидеть? Где это? Что за «пропасть»?

Засыпал как обычно: счет до пяти по своей системе, и сон без сновидений.

Очнулся к часам одиннадцати.

С чего начаться?

Спросить себя, для какой радости я разрывал свой отпуск и на что хотел употребить первую половину? Всегда сразу не вспомнишь. Кажется, хотел поехать в Тбилиси? Цинизм. Не поехал. Не поехал в Тбилиси, решил переворошить городскую библиотеку, не переворошил. Библиотека осталась нетронутой, решил каждый день по два раза ходить в кино. В кино не ходил тысячу лет. Что такое, если к этой тысяче прибавить еще две недели? Не пойду еще тысячу. Пришло в голову купить недорогой комиссионный плеер и за полночь слушать музыку в позе савасаны.

Плеер уплыл за три дня, а деньги, как оказалось, уплыли еще раньше. Деньги уплыли, и я понял, что лучшего магнитофона, чем «Великие Луки» семьдесят третьего года происхождения, мне не нужно.

И все же почему никто не поверил в Алмазы? Просто так, без всяких задних мыслей, загорелся бы хоть на минутку! Если формула, что «каждый сходит с ума по-своему» верна, то иначе ее можно прочесть: «Никому ни до кого нет дела», а еще иначе: «Мало ли таких, кто ходит со своей фикс-идеей!» – мне, наверно, мало, а им? Им – это о ком? О друзьях? Что ж, улов состоялся? А мой улов, а улов меня самого? Нет, слишком много вопросов для одного утра. С чего начать день?

С того, что всякая фантастичность реализуется как странность.

Караби – «черный паук» – карстовая губка, дикое плато… резонирующие колодцы… где-то бегает стадо одичавших лошадей… тисовые куртины, весеннее буйство трав… облака у кромки… пронзительное гулкое небо по ночам, оторванность… Однажды я подумал: на каждой вершине горы или холма сидит человек, именно сидит, именно в радостном покое… то есть его, конечно, там нет, но важно, чтобы ты видел его. Он разбудит твои стремления. На Караби такой «человек» сидит, и это самая важная странность, все остальное вторично. Алмазы – тоже вторично. Их надо увидеть, и старательский азарт здесь не причем! Что еще странно? Странно чувствовать себя людьми из зала ожиданий. Поочередно впускать друг в друга зонды и вовсю стараться уверить, что у нас разные рейсы, что никогда не встретимся и поэтому позволяем себе быть откровенными. Наш разговор с Майей, а потом с Саврасовым – не оттуда ли? Какая беспредельная ересь – считать разным то, что, может быть, только направленно в разные стороны! Ну вот, дорассуждался, надо начинать день, кстати, воскресенье, кстати, зима выдохлась…

Звонок! Беру трубку… Ваня Рассказов. Откуда? Сколько его знаю, он всегда хохочет в мое ухо. Голос у него радушно-саркастический. Он как бы приглашает меня войти в его интонации и дегустировать, дегустировать…

Джанни! Ты ли это? Здравствуй! Какую епархию ты ныне представляешь?
Епархию почитателей местных отшельников! Здравствуй, пропащая душа, ныне мы принимаем заказы на телефон доверия, расскажите нам, что вы знаете о городских событиях?
Ровным счетом ничего.
В таком случае вы – отпетое порождение сидня, студня и домашней лапши!
Ого! – восклицаю. – Джанни, откуда столько кулинарии?
Жизнь научит! – Джанни хохочет драматическим тенором актера с «наболевшей» ролью.
Как же твои ученические дела?
Да никаких дел, Гай, одно общение.
Да что ты! Ну хоть полноценное?
И даже полногрузное!
А кто в качестве груза? – спрашиваю.
В качестве груза – я сам. Ты же знаешь, выношу-то я только себя.
Ты такой эгоист? – я беспощаден.
Почему эгоист?
Ну если других ты в общении не выносишь, как же ты общаешься?

Он снова хохочет.

Сдаюсь, Гай… во мне опять умерло что-то риторическое, а жаль! Придется сказать всю правду… Тебе говорит что-нибудь фамилия Митра?
Митра… ничего. А кто это?
Художник. Его картины здесь в «Анонсе».
Он что, авангардист?
И «аван» и «пост» и «нео»… кстати, я не один, со мной Андрей, мы тебя приглашаем. Тут много твоего.
Чего моего, Джанни?
Да этих… драгоценностей!
Джанни, я никогда не говорил ни о каких драго…

Нас прерывает автомат. Три минуты.

Все быстро: брюки, рубашка, глоток заварки, книги на полку, голова с полки… туфли, пальто… квартира – клетка, судьба – злодейка! Улица. Небо. Какое? Никак не отогреется до голубого: серое, кожистое, с прорехами. Дома. Пористые… кажется, только окна – эти тонкие облачка (тс-с!) – отвечают за жизнь. Изящные сокрестия антенн тянутся ввысь. Прорехи на небесной круче затягиваются, слипаются – и снова как створки моллюска… Где жемчуг? Его еще нет. Ранняя весна пишет бесцветными чернилами. Я проявляю: сыплется с заборчиков штукатурка, и кое-где на немыслимом питательном субстрате из асфальта и бетона – крохотные перышки травы. Вот мир.

Всегда хотелось представить город в виде лодки или ковчега. Эта громадина бесчувственно несет в себе тонны поклажи: инструменты, которым поклоняются, оберегают или выбрасывают за борт… инструменты… А вдруг, думаю, рано или поздно кто-то или что-то (некая идея) рискнет приравнять себя к поклаже… и друзей твоих, и зверей твоих! Вот мир.

Дрейф Смелый и Джанни Рассказов стоят у низкого цоколя кинотеатра. Возбужденно-невнятные бородачи ходят тут же парами, выписывают «тютельки» художественно-хирургическими пальцами в воздухе, рассуждают о жанровом невежестве господина Митры. «Хвост» в кассу выползает на улицу. Идет новая комедия. Над кинотеатром парит еще не зажженная надпись: «…нонс». Первая нездоровая буква давно слегла на бок и не читается. Нигде не читается и объявление о том, что в фойе «…нонса» открыта выставка работ загадочного Митры.

Дрейф спохватывается, увидев меня. Джанни с самогубительным удовольствием наблюдает за критическими бородачами, на лице у него оскомина и улыбка одновременно.

Здравствуй, Андрей, – говорю я.

Рука у него твердая.

Ты уже здесь, я рад… – он как-то неловко возбужден.
Гай, – изрекает Джанни, – как тебе нравится наш худсовет? По-моему, можно оцеплять улицу! – хохочет.
Думаешь, надо?
Да что ты! – Рассказов не унимается. – Весь цвет отечественного интеллигентского бунта!
И все по поводу Митры?
Такие люди умеют скликать стаю, он к тому же не просто Митра, а еще и Влад Гермесович какой-то!
Как ты сказал… Влад Гермесович, это точно?
Да вроде так, а что – хороший букет. Ну, ты пойдешь смотреть? Мы тут походим…
Джанни, а какой он из себя?
Кто, Митра? Ну, он такой… Ощутимый типаж… не перепутаешь. Ну что, Андрей?

Андрей вздрагивает.

Нет, ребята, я, пожалуй, пойду, устал. Нет, все в порядке, вы не думайте…
Все в порядке, Андрей, – говорю я и направляюсь к входу. Дрейф догоняет меня.
Гай, подожди, ты ничего не понял… Я виноват перед тобой, я чувствую, что виноват…
Никто ни в чем не виноват.
Нет, подожди… Я знаю, что виноват, я сам перед собой виноват… Видишь… я вспомнил одну историю из детства… Послушай, это быстро. Мне лет восемь тогда было или девять… Тогда еще трамваи в городе ходили… и по нашей улице тоже. Там как раз мощеная булыжная заканчивалась, и поворот был крутой… Видишь, я ехал в этом трамвае, возвращался домой… накупил мороженого, порций пять.

Ну, удрал я тогда в город… и вот на повороте этот трамвай сошел с рельс, опрокинулся, угол дома снес. В трамвае человек тридцать было… я, помню, сидел на заднем сидении, а рядом ехал человек, все мне подмигивал и улыбался. Я помню, в руках вертел он маленькие ножницы и листок из линованной тетради… он всю дорогу вырезал профиль женщины, что сидела впереди с таким же пацаном, как и я, и не видела… У него здорово получалось, и я попросил его вырезать мой профиль… Я помню, как накренился трамвай, как ахнули люди… Тормоза… Меня швыряет вправо… а потом я увидел, что стою на тротуаре и вижу, как падает трамвай, и мне ужасно страшно, я кричу, бегу… Потом про этот трамвай долго по городу рассказывали. Там люди погибли, там… Бог ты мой!.. Я до сих пор не знаю, где я был в тот момент. Видишь, мучительно вспоминаю об этом всю жизнь. Что меня перебросило или кто? Ну вот и все, Гай. А выставка… Я сюда больше не приду.

Андрей, – говорю я, – подожди, надо встретиться…
Выставка замечательная, ты никого не слушай… – он быстро уходит. Натыкается на прохожих. Спешит.

Что с ним? Ищу глазами Рассказова. Рассказов растворился еще раньше.

Тут меня оттесняет к очереди некая деятельная, танцующая локтями личность. Личность «занаушена» тем самым карманным плеером, что улыбнулся мне в комиссионке, на плече вместо сумки висит доска с колесиками, именуемая скейтбордом, на груди – фотоаппарат со вспышкой. Вся одежда личности напоминает гладкую зеленую кожу ящерицы. Блестящая болоньевая куртка раздувается то ли воздухом, то ли дыханием, старые залатанные джинсы больше говорят о хвосте, чем о ногах. Лицо неуловимо.

Личность извилисто прошмыгивает кассовый предбанник и ныряет в фойе. Я захожу следом. Фойе битком набито. Часть людей перетекает в кинозал, часть курсирует у стен, часть пьет соки у стойки буфета. Оснащенный Ящерица блестит своей надувной кожей то там, то сям.

Картины висят на тонких капроновых лесках. Они без привычных рамок, они… стоп! Да что такое? Они просто криво висят. Нет, не может быть: все и криво? Черт возьми – горизонты перекошены! Вот этот идет прямо по диагонали полотна… Я непроизвольно склоняю голову набок – не то… что-то меняется. Почему? Рисунок струится за края. Откуда эти ракурсы, фокусы? Кто их может увидеть? Елки-палки, да что такое! Кто здесь дурней – я или он? Куда растет это дерево? Я понимаю, когда шесть светил на одном небе, но когда одно – через шесть призм! Солнечные «капризы» – иначе не сказать. То, что на земле – получается наверху, а там, внизу, – облако, полупрозрачное, и в нем стоит голубоватый конус вихря… загустел, зарябил, и вот уже лопасти проклюнулись… одна, другая! Спокойно, говорю я себе, не надо бредить, – откуда у вихря лопасти? Еще минута, и наконец я вижу в сердце вихря вертолет.

Атолл! – чуть не вскрикиваю я. – Ну конечно, Атолл!

На меня оборачиваются и смотрят как на идиота. Пусть оборачиваются, я и им могу сказать, что это вертолет пропавшего без вести Атолла Снова, ловца чаек и удивительного моего друга. Он летит над Караби, над Караби! Где Митра? Джанни сказал, его нельзя перепутать… Джанни язвил в таком же роде и о моих «драгоценностях», дурачина… Тут я ловлю себя на мысли, что не решаюсь смотреть остальные картины. В чем дело? Может, я не решаюсь воспринимать, хотя уже смотрю?

…Город. Белая стена. Улица. Кажется, что у нее только одна сторона. Стена белая, до небес, и никаких пешеходов, один мальчишка вихрастый, пятится, пятится… На земле детская железная дорога, а на ней – крушение. На белой стене тень мальчишки – белая, приклеенная.

Это Дрейф Смелый, спокойно говорю я себе, это его история…

Что-то яркое возвращает меня в зал.

Пронырливый Ящерица полыхает своей фотовспышкой. Зал загудел громче, закопошился, и тут я увидел Влада Гермесовича Митру. Он поднялся с одного из кресел в центре зала, подошел к Ящерице, кивнул ему и постучал себя по уху. Ящерица вопросительно застыл с фотоаппаратом в руках. Влад Гермесович еще раз повторил свой жест. Ящерица, кажется, понял и отрицательно покачал головой. Тогда выразительный проситель бесцеремонно снял с него наушники плеера и нацепил их себе соответствующим манером.

- Что такое, что такое! – возмущался Ящерица. – Вы мешаете мне работать, я ВНЕСОБСТВЕННЫЙ корреспондент! – зеленая кожа его куртки гневно раздулась.

Влад Гермесович в восторженном «зажмуреньи» слушал безмолвное нечто. Он действительно необычен в своей сверхстандартности под шестьдесят: невысок, полноват, простоват, но если продолжать следовать этой рифме, то в нем, должно быть, «тысяча ватт», которые не имеют никакого отношения к мощности. Это те ватты, о которых ничего нельзя сказать. Они есть, и их значение возрастает. Возможно, когда-нибудь они достигнут предела для данной устойчивости и сожгут его, как Феникса. Но какое спокойствие! Лицо выражает сочувствие и никогда не станет говорить: «Я имею жизненный опыт». Лицо живет и исполняет свою собственную мимику-мессу. В нем мрамор Возрождения, терракота греков, глина индусов, резной древостой славянских истуканов, бронза Вавилона, и резиновая штамповка детских пищалок, и «пластические вывихи» африканской резьбы… оно естественно притом. В конце концов, ведь говорят же «провалы глаз» или «удушающий взгляд», почему бы не сказать «аммониты ушей» или «кистеперы ресниц»! Вы можете составить портрет этого человека сами, потому что портрет не говорит ни о чем, он лишь намекает…

Что же дальше? Влад Гермесович завершает короткое прослушивание плеерного нечто, снимает наушники и жестом приманивает «внесобственного» корреспондента на пару интимных слов. Тот поддается и, выслушав на ушко эти самые слова, срывается с места, вертко юля джинсовым хвостом, пробирается к выходу из фойе. Технику свою он сворачивает на ходу и бормочет в усы неясные междометия. Митра совершенно спокойно становится в очередь буфета. Я нерешительно продвигаюсь туда же. Кто-то ловит меня за локоть сзади. Оборачиваюсь… Саврасов.

Серега, – вылетает у меня, – ты здесь давно ли?
С утра.
Как же тебя не видели ребята?
Какие?
Джанни и Дрейф.
Да ты понимаешь… я отлучился тут к одному… а ты, ты что скажешь?
А я вот хочу познакомиться.
С кем?
С автором.

Саврасов хищно прищуривается в сторону буфета.

Послушай, Гай, я вспомнил… Этот человек заходил в подвал. Я работал ведь не один, с напарником, и они вроде бы знают друг друга… Он стоял там, терся, нес что-то такое про горючее золото, про горные пейзажи… что их лучше писать с воздуха, тогда все видится иначе, а стенды лучше вообще не писать, потому что это гибельно… Я сидел работал, а он подходил, спрашивал, нет ли у меня настоящих колонковых кисточек… Да!.. Он еще подкинул мне какой-то растительный порошок, сказал, что пыльца, рекомендовал попробовать… Гай, страшный человек, я тебе клянусь!
Так кто же автор твоей «левитации», ты или он?
Я… нет, он, точно он!
Прекрасно, – говорю я, – значит, теперь есть человек, который пойдет со мной на Караби.

* * *

Мир вращается вокруг меня. Я – центр мысли, центр сознания. Куда бы я ни двигался – мир вращается вокруг меня!.. Что значат эти слова здесь, среди поклажи, здесь, на ковчеге имени всеулучшающего человечества? Есть такой ковчег? Еще бы…

На третий день с выставкой Митры случилась беда. Неизвестное лицо совершило нападение на кинотеатр: две картины были выкрадены и еще три пострадали от совершенно варварского акта обожжения. Митра наотрез отказался, чтобы проводили экспертизу и следствие.

Оставшиеся полотна мы увезли к нему домой. Я позвонил Жене Логину, Женя приехал на своем меченом «Жигули» и, когда увидел, как именно выглядели обоженные полотна, у него сделалось бледное лицо. В машине Женя включил магнитофон со своим любимым «Флойдом» и молчал всю дорогу.

Влад Гермесович как-то вскользь заметил, что по миру ходит, а по вечерам катается на скейтборде человек, называющий себя внесобственным корреспондентом, беспрестанно щелкает фотовспышкой и слушает на своем плеере страшные вещи – никакой музыки, просто зарифмованный поток сознания, вроде того: «Долой всякое бремя – не теряй время! Бодрись! Торопись! Ты на высоте – ищи, рыщи! Ты должен достичь, постичь… постричь свою дичь! Меняй, ломай, внедряй… Ай-яй-яй…» – вот ужас!

Я сказал, что видел этого человека на выставке. Женя Логин угрюмо молчал всю дорогу и только на развороте по кольцу, забыв повернуть на нужную улицу, чертыхнулся и сделал лишний круг.

Мы завернули под арку во двор старого трехэтажного дома, выгрузили картины, разобрали их поровну и, верховодимые Митрой, направились к угловому подъезду. Не опуская ноши, Влад Гермесович подковырнул ключом крышку почтового ящика. В руку ему выпала свежая газета и самодельный неподписанный конверт. Удивленно хмыкнув, он закусил корреспонденцию зубами и, зычно ухая, стал подниматься на последний этаж.

Апартаменты Митры, в виде обычной, впрочем, двухкомнатной квартиры, являли собой, «кровосмешение» склада, библиотеки, алхимической кельи, студии, проектного отдела и кафе. Картины хранились на широких стеллажах, как книги, книги висели на стенах, как картины, в основном это были словари; самодельный мольберт, похожий на скелет кенгуру с протянутыми передними конечностями, стоял посреди комнаты; на шкафах, сервантах и тумбочках лежали инструменты и минералы, весь большой стол был завален журналами и чашками с недопитым чаем, тут же нахохлился электросамовар, с виду явный пылесос; вязанки из трав украшали проем высокого окна; внизу, на подоконнике, стоял чудовищных размеров вентилятор и зловеще поблескивал красными лопастями; чертежи и загадочные графики, опять же на стенах, дополняли эффект.

- Вот так мы и живем, – сказал Влад Гермесович, когда закончил укладывать картины на стеллажи и расположил нас с Женей на стульях, поближе к зловещему вентилятору. – Кому-то, может, и не нравится, а я здесь, Господи, кое-что создаю… хотите, сыграю «лиловый джаз», хотите чаю с листьями рододендрона, все, что хотите… М-да, кто же нас радует своими «эпистолами»? – с этими словами он оторвал краешек у конверта, вытряхнул сложенный вчетверо листок и спокойно стал читать: «Глубокоуважаемый магистр, я совсем не могу смотреть на Ваши картины. Извините, что так получилось. Знаю, что вы видите меня насквозь, но не боюсь… Вы можете даже сообщить мои приметы следствию – у меня глубокая нора, пусть ищут. Пожалуйста, не мстите мне сами…». Ну вот! – Влад Гермесович вздохнул. – Решился все-таки! Он думает, я стану его искать, вы слышали! Эти рептилии страшно самолюбивы, они и думать близко не могут, что есть холст, автором которого не стал еще никто – чистый! Это же Вселенная – чистый холст! Уж если что красть, то эту вещь… Хотя какая глупость, все глупость, Господи, но я завидую… да, я завидую грунтовщикам холстов!..

Глухо стукнула входная дверь, из прихожей послышались шорохи, и звонкий голос спросил:

- Дядя, ты опять стал жертвой контрреволюции?.. Кто у тебя?

Влад Гермесович вскочил с места, просиял и посерьезнел одновременно.

Blog

Валерий гаевский крымским горам