Валерий гаевский крымским горам

Вид материала

Подобный материал:

1 2 3 4 5 6 7 8 9 ... 16

Виттэрик передал вам мое письмо?
Да, он сказал, что вы учинили травлю какой-то птицы.
Я привез ее вам, леди.
Вы… мне?! Это, верно, настоящий монстр? Вы ведь истребляете всех монстров!

- Я никого не истребляю, леди. Птица здесь, со мной. Вот она… – он развязал сумку.

- Но это же… это Чайка! – воскликнула она. – Откуда в такую пору? Признайтесь, вы были в южных морях?

- Это непростая чайка, леди! Она была ранена моей стрелой, но рана затянулась уже к вечеру… тогда я понял, что должен отпустить ее.

- Почему же вы не сделали этого? Или вас позвало окно моей спальни в башне?

Меня позвало другое, леди. Эту чайку должны отпустить только вы!

- Ах, мне трудно вас понять. Почему я?

- Взгляните! – он разжал пальцы своей левой руки и протянул ей маленькое, потемневшее от времени кольцо. Леди Анна взяла его опасливо и прочитала короткое, тонко вырезанное на металле слово, свое имя: «ANNA»…

На следующее утро Ланселот де Лак покинул город.

Поняла ли она?

Услышала ли то, что услышал он?

Быть может, стояла на террасе, провожала глазами… шептала!

Неведомо!

Легенда жила в нем.

Сентябрь 1986 г.

Полеты над Караби

Этот день отражается на темном глянце вечернего окна. По одну сторону – дом, его внутренний рисунок, по другую – рисунок города и неба. Окно – между. Слово «между» рождает разные междометия. Я слышу междометие дома: «Бр-р!» – ему зябко, небо говорит: «Ух!» – ему ветренно. Окно говорит: «Тс-с! Давай помолчим». Я бы и рад уже, но Игорь не прислушивается к междометиям. Он бурно рассказывает мне об одном неприкаянном. Этот неприкаянный неделями блуждает в горах, что там ищет – одному Богу ведомо. Не так давно притащил он геологам с килограмм пирита, говорит, «золотую породу» нашел. Пришлось объяснять неграмотному, что есть что, а он вроде и не спорит, а свою идейку развивает таким образом: «Дайте мне экспедицию, я ее по таким местам проведу, где вообще нога человека не ступала!». Это где же в Крыму нога человека не ступала? А он: «Дайте экспедицию, не пожалеете! Через сутки из виду потеряете, как в Амазонке». Я слушаю и смотрю. Сумрачный день отражается в темном глянце вечернего окна. Сколько растворителей вокруг нас и в нас! Сколько изысков, «вытяжек», и только одно Солнце – растворитель доброго дня. «Добрый день», – говорю я и смотрю на рисунок города и неба. Скоро полночь.

Игорь считает, что всякая болезнь, по сути, отвратительна, а душевная, кроме того, угнетает окружающих. Игорь врет, он никогда не стал бы «окружающим» для одного несчастного чудака. Он потерял свои растворители, а если не потерял, то хочет это сделать в ближайшее время. Вот «ухнуть» информацию, тут понятно… Перекачать кровь, вскипятить водичку… Никому не надо знать, сколько ей потом выпариваться. Один целую жизнь на разогрев кладет, другой – на выкипание. Слава Богу, есть дотошный, убедительный циник, он-то нам и подведет итог. Циник, может быть, не уравновесит все и вся, но хотя бы и того, кто там «выкипает» и кто «разогревает», образумит поотдельности.

А я думаю, что самое главное – не мешать. Ни цинику, ни Игорю, ни тем двоим, ни даже этому неприкаянному, а он, может быть, всю жизнь пытается разогреть… А я? Хватит мне тут засиживаться. Скажу спасибо черному вечернему окну, соберусь, надену длинное свое декадентское пальто и пойду. Игорь, по-моему, не возражает. От нашей беседы у него в глазах уже белые черемухи или мухи.

- Гай, ну где ты видел в Крыму алмазы? Ты что… это что – твоя личная идея?

- Видел, – отвечаю я спокойно, – на Караби.

- Что же ты не принес хоть один? – я чувствую, что он злится.

- Ты не понял, – отвечаю я с безнадежностью. – Это не Те, которые можно собирать.

- Ах не те! Да ты понимаешь, что такое яйла?! Там сплошные известняки, карст, шахты!.. Я же там чуть не убился…

- Знаю, – я успокаиваюсь с каждым мгновением все больше. Надеваю ботинки, проверяю в кармане сигареты. Смотрю в зеркало. Зеркало говорит: «Тс-с! давай помолчим…». Игорь отражается. Стоит за спиной. Седина и молодость. И седина в недоумении: «Как же это меня сюда занесло?».

- Значит, ты со мной не пойдешь? – спрашиваю я зеркало. – Нет. Ну извини…

Выхожу на улицу. Холодный ветер изгаляется. Вчерашняя слякоть под ним уже промерзла. Иду пустеющей улицей. Фонари увиты голыми ветками платанов. Голубоватые пятна света образуют сквозь них расходящиеся коридоры. Коридоры смотрят на меня и колышутся. Хочу добавить музыки. Соединяю мысленно сверчка, рельсовый перестук, ручей в скалах и еще какой-то протяжный звук, напоминающий катание стального шарика в хрустальной вазе. Странный набор. Зачем он мне? Хочу создать ощущение беспредельности. Понимаю, что это компенсация. Игорь меня не слышит.

Хочу сосчитать до пяти. Считаю: один, один, один, один, один. Далее: два, два… Хватит, говорю себе, на сегодня хватит.

***

Утро чудесно. Просыпаюсь с вопросом: чего ждет соловей? Ждет лета. Чего жду я? Я всегда жду утра. Утро – женщина, которую я люблю. У нас не бывает драм по утрам. Драмы случаются к закату или ночью. Днем нарастание.

Что за несчастье я развернул вчера, какую беспредельность? У настоящей беспредельности короткая жизнь – в утренние часы! Между сном и бодрствованием. Попробуйте проснуться среди ночи в поезде, который вдруг остановился! Может, я другой человек, но я буду ждать, пока поезд тронется, тогда смогу заснуть. А если ваш вагон отцепили? Это уже драма или судьба, что, впрочем, одно и тоже. Вы не согласны? Спорьте. А мне иногда кажется, что я вижу сквозь веки. Сквозь чувства… зеленый мир! Неважно, что на дворе снег, совсем неважно: мир зелен!

Скидываю одеяло. Встаю. Замерзаю. Покрываюсь гусиной кожей, как наэлектризованный. Бегу к воде. Ритуал. Судьбы еще нет. Есть физиономия, и довольно заспанная. Вот сейчас как-нибудь обзову себя по этому поводу и появится судьба, вот… нет, не получается. Вспоминаю Игоря, значит, не судьба!

Одеваюсь. Завтракаю яичницей. Пью обжигающий чай. Смотрю на часы и соображаю, что спешить мне, оказывается, некуда. Я в отпуске. Точней, в половине отпуска. Первый раз в «половине» и первый раз провожу его так стихийно обманчиво: толкусь по городу, нахожу знакомых и друзей, подолгу выслушиваю все их перипетии, все мнения, всю желчь, все токсины. Ни на что не провоцирую – подставляю жилетку чистого сочувствия, киваю, цыкаю, цокаю, провожаю до остановок троллейбусов, наблюдаю, желаю, прощаюсь. Уходят, уезжают, жмут руку… и вот тогда, где-то после девяти вечера, каждый день являюсь я к кому-нибудь из них в гости. Без звонка. Такая странность. Меня встречают с чувством недоумения: «Виделись ведь уже! Ну проходи…». Я прохожу, а им вроде бы говорить больше не о чем, разве что о телевизионных передачах. Я выкуриваю сигареты три, пью предложенный чай, а когда разговор начинает вязнуть в трясине односложностей, когда некто из домочадцев начинает ходить по квартире и выключать лишний свет, тогда я рассказываю об Алмазах…

Игорь меня не слышит, потому что он дотошен. К себе, ко мне, к жене, к тем, кто в стороне. С женой он уже лет пять в состоянии то «все к чертям», то «я ее крест», то «у нас такой матанализ!». Игорь не слышит, потому что он геолог и краевед.

Андрей Смелый – другое. Он врач, а в душе, кроме того, еще и полярник – заполярник (он год проработал в тундре) словом, я зову его Дрейф. Он «дрейфует» в своих каких-то невидимых широтах, но так, что либо широты эти потеряны для него, либо он для этих широт. Он замкнут и осторожен, его одинаково угнетают и собственные несовершенства, и собственные способности. Дрейф Смелый был третьим, кто мне не поверил…

Теперь Атолл. Тут целая история. Наш легендарный птицелов и сотрудник биостанции Анатолий Снов совершил полгода назад самый поразительный свой трюк – исчез. Девятого сентября, погожим деньком, взлетел он на вертолете и, видимо, прямо в воздухе, прямо с вертолетом и пилотом растворился. Другая версия исключена. Ни люди, ни радары их не нашли. Когда мне сообщили, что произошло, я подумал: горячиться не стоит, Атолл – человек специфический, и мне кажется, что мои Алмазы и его Чайки – случаи похожие. Надо ждать. Он еще объявится.

Я жду. Я встречаюсь с Женей Логиным. Помнится, была у него машина, помнится, была у машины лысая резина, барахлила коробка передач, что-то было с рулевой тягой. У Жени что-то было с нервами. С нервами у него стало особенно неважно с того момента, когда прошлым летом к нему в кабину ночью залетела шаровая молния и оставила ожог в виде отпечатка хвоста пресмыкающегося. Событие это настолько поразило Женю и машину, что оба тут же забарахлили и барахлят до сих пор. Ничего не изменилось и после того, как Женя сменил обивку потолка. Я посоветовал ему сменить род занятий. «Трудно быть экономистом, – говорил я, – от слишком долгого сидения вы становитесь суеверными».

Женя неодобрительно кивал, но все же пообещал мне плюнуть на свою «развалину», продать и ездить только на общественных началах, с абонементами. Меня порадовала его решительность, и вот пару дней назад я нагрянул.

Он вспоминал бурное студенчество, жалел о какой-то своей привязанности, привязывался к какой-то жалости, мучался автомобильными дефицитами, в общем, в алмазы он не поверил от всей души, хотя и с извинениями. Это было тем более странно, что сомнений в шаровой молнии и «гадском ожоге» Женя не имел ни малейших.

Дни мои проходили. Я обзвонил тех, кого не мог встретить в городе, приходил на работу к тем, кого не застал дома. Полдня я простоял в очереди за справкой у нотариуса для Генки Рушина, с Женей мы ездили на ВАЗ и договорились насчет механика… и вот, вчера Игорь…

Чувствую потерю. Далекие. Почему?.. А вот Атолл Снов исчез вроде бы по-настоящему, но рядом… Наверное, все дело во мне. Так должно быть. Почему? Не знаю. Считаю до пяти: один, один, один, один… два! До завтра. Мир зелен!

Мир зелен! Приветствую новое утро. Вылеживаю лень и перебираю образы прошлого. Все повторяется, но есть индикаторы.

Вспоминаю улицу детства. Окна… те, что без ставней, без тяжелых непроглядных штор… подоконники с фиалками и кактусами… белая поволока тюля. Первое впечатление: этот тюль – что-то другое. Это сети с одним-единственным уловом – нашими жизнями… Стоп! Когда я такое подумал – в детстве или сейчас? Моей улицы детства больше нет, но кактусы и фиалки цветут до сих пор. Они ничего не обещают, не сулят, ничего общего не имеют они с витринами, просто жильцы выставляют их поближе к свету. Выносят за черту «улова»! Я тоже всегда выносил за черту улова друзей. Так должно быть. Я ищу общности с ними. Продолжаю искать. Говорят, Атолл Снов чаек ловил сетями прямо с воздуха, с вертолета… Ну, Атолл – другое дело. Да и все другое дело.

Зачем эти манифесты сожаления и нетерпимости?

Закидываю руку за голову. Беру телефон.

Алло! Игорь?
Да.
Это я. Ты никуда не торопишься? Извини, что так рано… у меня вопрос.
Опять Караби?
Нет, я об этом… как ты его назвал, «активисте таврического Клондайка».
Да, ну и что?
У тебя нет его адреса? Хотел бы встретиться…
Так, Гай… тебе не кажется, что ты Уже!
Игорь… не стоит. Знаешь адрес или нет?
Нет.
А фамилию?
И фамилию… Слушай, что ты меня пытаешь?
Совсем не знаешь?
Не знаю, говорю, не знаю… у него не фамилия, а какой-то дремучий набор то ли прозвищ, то ли кличек.
Хорошо, может, ты тогда знаешь, где он бывает в городе?
Не знаю.
Ладно… описать его можешь?
Слушай, зачем ты юродствуешь!
Подожди, Игорь. Я все понимаю. Не стоит… Можешь описать или нет?
Я попробую… записывай. Значит так… Лет пятьдесят пять с сомнением, невысок, глаза чуть навыкате, полноват, лицо подвижное… да, вспомнил особую примету!
Какую?
Любит собирать вокруг себя дурней!
Замечательно, а еще?
Всем раздает пыльцу. Носит ее в пакетике и раздает по щепотке.
Что за пыльца, Игорь?
Сосновая… Раннего сбора. Говорят, голову хорошо лечит!
Спасибо, Игорь!

Мы одновременно кладем трубки. Он раздражен. Я отнимаю у него веру в целесообразность. Все долой! Прочь отлежку, прочь домашний психоанализ. Клянусь говорить сюжет, только сюжет и ничего, кроме…

Собираюсь в город. Буду искать неприкаянных.

Ловлю такси. Куда? В центр. Едем шестьдесят. Через пару кварталов неожиданный причал – она. Куда? Куда бы ни было. Лицо растерянно. Несовременна. Нет завоевательского чувства в глазах. Живет ситуацией, но ситуацией не управляет и поэтому любой успех считает данным свыше. Боится сглаза. Любит джаз, Стравинского и маринистов. Внутренне очень артистична, но внешне скрывает. Едем шестьдесят.

Мне здесь, пожалуйста, – говорит и кладет деньги на трубку рации. Выходит.

Таксист пожимает плечами: проехали всего ничего! Резко газует с места. Я оглядываюсь. Заднее стекло в белесой паутине. Вижу силуэт. Ежится, идет к телефонной будке, но вдруг останавливается и смотрит на зеленую улыбку пешеходного светофора…

Остановите, – говорю я. – Остановите, Бог с ним, с центром!
Бог не с центром! – восклицает таксист и смотрит на меня немыслимым взором.

Возвращаюсь на перекресток.

Мы стоим друг напротив друга. Я развожу руками, хочу как-то объяснить все это. Что сказать? Сказать, что сегодня последний день зимы? Какая условность. Фиалки и кактусы цветут до сих пор. Шагнуть, переступить бетонное русло?.. Может, только постоять и все запомнить? Зеленое пятно… черно-белую лестницу перехода, умчавшееся такси…

Нет, шагнуть, переступить бетонное русло, подойти близко… Внушить радость! Решаюсь… И вот первое: никогда с таким сверхъестественным чувством не переходил улицу, да еще там, где положено. Оправдываюсь интонациями.

Добрый день, – говорю я. – Мы ехали вместе… Удивительное дело, вы не думаете?
Не думаю, – отвечает она. – Доброе утро. Я сошла раньше…
Вы сошли раньше, чем хотели.
Откуда вам знать?
Все ясно, вы не решились позвонить и так долго стоите у перекрестка.
А это так заметно?.. Я кому-то мешаю?
Теперь нет, – говорю я. – Когда двое – меньше замечают.
Почему же? – она изучает меня на грани доверия и подозрения.
Тут просто, – объясняю я. – Всякое одиночество заметней, есть чему сочувствовать.
Почему нас двое? Я, например, одна… А вы что, считаете, что мне надо сочувствовать?
Как вам сказать… Если человек выпархивает из такси спустя минуту после того, как сел, и стоит у перехода, будто перед ним пропасть…

Что-то в моих словах оживляет ее. Что-то мимическое появляется в повороте головы, движениях рук, какие-то замирающие рапиды, между которыми жест проживает свое особое содержание.

Пропасть, – повторяет она. – И вы верите в искренность того, кто над пропастью?
Я верю тому, кто уже пропал.
Ах вот как! А если наоборот?.. – пристальный глянец в ее глазах смягчается, перерастает в улыбку. Улыбка становится чем-то физически ощутимым.

Мельком я замечаю, что она, стоявшая только что на самой бровке тротуара, стоит уже на дороге, то есть… висит в дюжине сантиметров над ней! Я мгновенно перевожу взгляд под ноги кому-то из прохожих, устремившихся с авоськами на противоположную сторону. Он идет быстро, так, что смена полос черный-белый-белый-черный, кажется, отнимает у него всякое касание земли. Все происходит в считанные секунды. Я успеваю вытащить сигарету из пачки в кармане пальто и вновь посмотреть на девушку. Она снова на бровке тротуара… Новое открытие ошеломляет меня. Светло-синий радужный кружок ее левого глаза разделен тонким клинышком зеленого! Бог ты мой, что за вкрапление?!

Меня зовут Гай, – говорю я, – а тебя?
Майя.
Спасибо.
Спасибо за что?
За то, что правда…

Она пытается прояснить меня:

Ты всегда так резко сближаешь дистанцию?
А тебе не нравится, что я сказал «ты»?
Нет… «Ты» мне нравится, то есть… мне нравится, когда говорят «ты», – она хочет показать, что последнее добавление вроде бы точней.
Все понятно, – говорю, – ты не знаешь, что из этого может получиться. Экспромт чреват последствиями! Глупость. Вот послушай… Я часто говорю себе: одна из самых стоящих вещей, какие ты можешь сделать, человек, – выбросить все камни из души, все до единого!
А если дело осложняется кошками? – она продолжает свою улыбку.
Которые скребут? – уточняю я. – Тем более. Точильный камень для кошек! Двойной гнет – кошки и камни… Видишь ли… – я смотрю в этот невероятный зеленый клинышек, и мне не по себе. Приговорила она меня, что ли? – Давай сойдем с этого места, – говорю, – честное слово, давай сойдем!

Мы сошли… На другом конце города.

Улицы незаметно таяли позади нас, а «место» все не кончалось. Мы сами создавали его. И опять был переход, и опять было такси. Она попросила остановить его для нее. Когда машина, взвизгнув в привычной суматошности, разбежалась, но вдруг притормозила у отдаленного поворота, я подумал, что Майя так и не доедет сегодня туда, куда собиралась. Я повернулся и пошел экскурсировать окраины. Здесь много старых домов, а в окнах их можно встретить фиалки и кактусы. Глаза мои беспрестанно искали пешеходные дорожки.

***

Сережа Саврасов построил дирижабль. Ему так захотелось. Дирижабль он подвесил на ниточке к потолку, внутрь баллона он поместил пару лампочек от фонарика, а в корзину дирижабля – батарейку…

Насколько это обворожительное зрелище, я оценил только когда побывал у него. Ничто так не окрыляет комнату, как висящий в ней дирижабль. Скажем, даже привязанные к стене крылья Икара смотрелись бы, наверное, не так выразительно. Я знаю тюремщиков, которые держат у себя отнюдь не бутафорские крылья.

Случилось то, что случилось: Саврасов предпочел самое ортодоксальное средство в воздухоплавании, одно из самых трагичных и малоизвестных. Тут я думаю: Атолл Снов летал на вертолете – эка невидаль! Вертолет только и живет тем, что ежечасно, ежеминутно бросает перчатку, из кожи вон лезет, чтобы спор этот и мотор этот, не дай Бог, где-нибудь не заглох, а дирижабль? У него другая философия: наполняйся тем, что легче воздуха, и руби канаты! Но, минуточку, вертолеты бывают разные. Совершенно ясно, что тот, на котором летал Атолл, вообще держался на одном вдохновении. Вдохновение же легче воздуха, и не может быть, чтобы вдохновение Атолла так просто иссякло! Вот где связь: Сережа Саврасов свое вдохновение использует, как бы выразиться, – под другим давлением. Оно у него очень серьезное, поэтому я называю Саврасова Серьезом.

Мы встречаемся на следующий день.

Саврасов стоит напротив пирожковой и взглядом раздраженно-озабоченным сканирует людской поток. В потоке Серьез выделяет субъектов, сила воздействия которых на него качественно приближается к силе угнетения крестьян феодалами времен опричнины. «Поборы», учиняемые субъектами, носят при этом морально-энергетический характер, это есть: прищуры, прицелы, ужимки, увертки, ухмылки, злобинки, наглинки, эпатажинки и равнодушинки… Саврасов, как чуткий лакмус, меняет окраску своего настроения от почти плохого до отвратительного. Наконец, в качестве субъекта, в его очках отражаюсь я.

Серьез… – я радушен до невозможности.
Здравствуй, брат, – отвечает он серьезно и решительно не желает прогонять токсины из своего состояния.
Что невесел? – спрашиваю я. – Есть новые строки?
Есть, – отвечает он угрюмо.
Так это прекрасно! – говорю с резвостью страшного альтруиста. Он скептически оценивает мою попытку «помахать крыльями».
Хуже некуда, как прекрасно!
Прости, не понял… что-то случилось?
Случилось, Гай. Случилось, что я написал древнее послание.
Куда? То есть, прости, зачем?.. – я отбиваю милосердную паузу тем, что помахиваю своей «удивленной» правой пятерней наподобие веера. Попытки взлететь продолжаются. Тут ему уже не до шуток.
Гай! Это старославянский текст! Это правила по технике безопасности для левитации!
А-а! – протягиваю я. – Ну не страдай ты так – это старо как мир. Успокойся…
Ты говоришь мне «успокойся»! Ты мне говоришь…
Подожди, Сережа, я не понял: как все было?
Как было! Помнишь, я тебе рассказывал, что купил буквенные трафареты для рук, для работы, целый набор… Как было! Ну, неважно… Так вот, позавчера вечером я задержался в мастерской, набивал текст по этим дурацким трафаретам… – Серьез переводит дух. – Вчера утром стенд забрали наши рабочие и вывесили в управлении… Я сижу на работе, ничего не подозреваю… Вдруг врывается ко мне наш инженер! «Ты мне агитацию испортил! Что ты там накалякал, художничек?!». Издевается, понял! Я говорю: «Идите вы к черту, что заказывали, то и вкусите!» – потом смотрю, он уже мою куртку с вешалки снимает и мне вежливо: «Сергей Николаевич, пойдемте…» – пришлось идти. Пришли, а там, представляешь, толпа вокруг стенда то ли рыдает, то ли хохочет… Увидели меня – расступаются. Я подхожу и читаю… Старославянский текст, кириллица, отборными печатными буквами! Ты не знаешь, что мне там выговаривали…
Сережа, – говорю настороженно, – у тебя ключи от подвала при себе: стенд там? Ты его снял? Идем…
Нет, – говорит он, – сейчас не стоит… меня что-то давит… Я заболел, простыл…
Стоит, брат, это очень важно…

Тут уже моя настойчивость начинает его пугать. Минут пять я вытаскиваю его из оцепенения. Сдается.

Вскоре мы добираемся до Саврасова подвала. Уже несколько лет это помещение арендуют для художников от теплосети. Именно поэтому оно называется не студией, а просто подвалом. Никто здесь долго не задерживается.

Серьез возится с навесным замком, крутит его в разные стороны, чертыхается… Наконец решетчатая железная дверь позади, мы спускаемся вниз по лестнице, обходим нагромождение ящиков, фанерных листов и досок… еще одни «врата», и вот зал, пахнущий красками, клеем, в углу лежбище транспарантов, столы и скамейки, старый колченогий бильярд, на стенах прикнопленные афиши и графические экспромты всех тех, кто здесь долго не задерживался. Тишина. Совсем нет зеленого цвета, только поле бильярда грязновато-салатное, с многими порезами от бритвы и несколькими красноватыми затирами от кистей. Серьез подводит меня к чему-то квадратному, прислоненному к стенке и зачехленному холстиной.

Blog

Валерий гаевский крымским горам