Geum.ru

Валерий гаевский крымским горам

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   16
  • Так, ребята, – говорю я и сбрасываю рюкзак, – ждите меня!
  • Ты куда?
  • Я вернусь.
  • Что случилось?
  • Андрей спускался. По-моему, идет на приют. Где?

Но я уже не слышу растерянных и недоуменных вопросов – быстрым шагом возвращаюсь по дороге обратно. Там излучина была, и речушка затопила часть тропы. Голоса впереди. Замедляю шаг, беру правее и вниз к зарослям лещины, прячусь в их зеленых кудрях. Этого-то я не ожидал. Андрей с кем-то беседует, значит, не один…
  • …нет, ты подумай, стань удобным, стань уютным, как кролик, встречайся лишь с тем, кто тебе нужен, люби выгодное, выгадывай любимое…
  • …!
  • Ты думаешь, это несчастье? Нет, все сложней! Мой круг замкнулся, а где?..
  • …?
  • Меня всю жизнь пытались опекать, понимаешь… как ничтожество, как нищего…
  • …?!
  • Нет, ты не понимаешь, и слава Богу. Я сам не понимаю, зачем я здесь…

Голос уже поравнялся со мной, он прямо надо мной. Почему не слышно второго? Пытаюсь разглядеть тропу – ничего не получается, она идет поверху, да к тому же деревья. Надо прекращать засаду. Я почти уверен, что спутник Андрея никто другой, как Ящерица. Поднимаюсь наверх – ни души. Прямо с моей стороны берег выположен и размыт. Речка животрепещет, искрится на коротких перекатах, серо-зеленые валуны испещрили уступы берегов, и заросли кустарника тянутся к самой воде. Тропа пуста. Она еще минут пять будет виться вдоль речки и дальше выйдет на сухой склон и станет дорогой. Наваждение!.. Иду к реке. Вода облизывает холодными языками ладони и смеется! Как давно я не пил воды вот так – на отжиме рук, почти лежа над потоком. Шорох за спиной… быстрое захлебывающееся дыхание, и крепкие лапы зверя в прыжке окунают меня в воду… я отчаянно взбрыкиваю всеми конечностями… пес! Годовалый пятнистый сеттер, игривый до невозможности, одни уши чего стоят: висят как две длиннющие шерстяные мошны! Голос Андрея сквозь треск кустарника в отдалении:
  • Что ты там опять нашел, Горемыка?

Мне ничего лучшего не остается, как вылезти на берег, вымокшему до нитки, сесть на корточки и трепать этого пятнистого, кремово-коричневого, урчащего от удовольствия зверюгу за его самодовольные уши.
  • Молодой человек, – говорю я псу, – а вы нахал!

В ответ раздаются междометия, переводимые совершенно определенно: «Не ловите гав!».


***

Чуть раньше в городе произошла одна замечательная сцена. Вот ее дополнительное содержание со всеми художественными вариациями и предысторией, а также продолжением, которое происходит уже не в городе...

Двое вполне самостоятельных людей – очень серьезный молодой человек и очень несерьезный пожилой человек – сталкиваются на улице в самое прекрасное для любых столкновений время – вечером. За плечами у них некоторое странное событие, к которому оба они причастны. Прогрессирующий рост антипатии очень серьезного молодого человека к пожилому сменяется вдруг плохо скрываемым интересом… Так, это я что-то сухо начинаю, ну ничего, надеюсь исправиться. Несерьезный пожилой человек делает настолько нетривиальное и удивительное предложение молодому, что полностью примиряет его серьезное и удрученное сердце со своей персоной. На следующий день, после небольших приготовлений, оба они отправляются в путь. В рюкзаке у несерьезного пожилого человека бережно обложенное мягкими вещами и веревками бутыль в десять литров… Бога ради, не вообразите себе лишнего! Содержимое бутыли представляет собой многодневный химический труд, по сути своей уникальный и имеющий поразительные последствия, с ними я познакомлю вас чуть позже. Что касается серьезного молодого человека, то в его не совсем пригодной для походов хозяйственной сумке съестные припасы, а также внушительного вида кисти, выполненные из подлинного конского волоса и купленные на рынке у инвалида-патентщика. Маршрут выбирает несерьезный пожилой человек, во-первых, потому, что он зело премудро знает горы, и, во-вторых, он выбирает именно те места, где они совместными усилиями намерены осуществить свое наивное и смелое, безнадежное и гуманное, загадочное и отчаянное дело. Они совершают его!

В такие минуты они кажутся себе реставраторами, язычниками, попирающими ненавистных и навязанных Богов, они счастливы и не скрывают этого! Их речь полна живости, а действия – деловитости, и это все притом, что ни один ни другой не имеют опыта в скалолазаньи.
  • Сереженька, вы левее, левее забирайте… до вот этого выступа. Прекрасно. Вам удобно, Сереженька?

В ответ раздается неясное кряхтенье, которое тут же прерывается победной, нараспев изливаемой речью, кажется, она несется из глубины нашего эпического прошлого:
  • Здесь всюду, всюду промысел ничтожеств… Позволь, сгублю его я гневною рукой!
  • Сережа, я опускаю вам краску, последний литр, вы слышите меня, последний!
  • Давайте, я готов.
  • Вы закрепились?
  • Я прирос как пиявка.
  • Вы благородная пиявка, Сережа, начинайте. Загрунтуйте эти скудные проявления рода человеческого!
  • Начинаю… буква «зэ»…
  • Буква «зэ»… пожирней, Сережа, если возможно, пожирней.
  • Пожирней… Буква «дэ»…
  • Буква «дэ»… так ее!
  • Буква «е»…
  • Буква «е», Сережа! А вы знаете, я сейчас тут раздумываю. Я был совершенно не прав, когда писал свое послание, оно чем-то сродни этим постыдным буквам, подделка, Господи…
  • Буква «ес»…
  • Буква «ес»… Как же это мне тогда не пришло в голову! Сережа, обещайте мне вашу помощь еще в одном деле.
  • В каком?
  • Мы устроим с вами торжественный сбор всех бутылочных метеоритов на плато, уберем с глаз долой вредное железо!
  • Буква «мягкий знак»… Я согласен!
  • Буква «мягкий знак»… значит, «здесь»… Ну-ка, Сереженька, прочтите мне, пожалуйста, еще раз всю надпись.
  • Читаю: «Здесь был наш первый контакт с иными мирами. Подпись: Ричард III, Вова-селянин, Арнольд-книжник, Шкура, Кубло».
  • Вот-вот, Сережа, особенно тщательно замазывайте Кубло. Контакт у них был! У меня, может быть, Господи, каждый день в душе контакт, но причем здесь окрестные заборы?! Нет, нет… чистый холст! Чистый холст – это и есть настоящий контакт!.. Сережа, там случайно краска не загустела, не дай Бог!
  • Да нет, краска отличная, отличная краска…

Несерьезный пожилой человек сидит на площадке небольшого мыса, на нем полосатая тельняшка, защитные шорты до колен и белая с длинным козырьком фуражка, взгляд его красноречиво просветлен. Может показаться, что он все-таки ищет в потаенных глубинах души какие-то несогласия со своим теперешним бытием, но это не так.

Серьезный молодой человек в старых залатанных джинсах и испачканный всеми гаммами красок серой безрукавке грациозно висит в десяти метрах ниже площадки мыса, упираясь ногами в каменную толщу скалы. Он запускает кисть в парящий тут же рядом бидончик и широкими махами свободной руки растирает по изможденной поверхности известняка краску особого свойства. Свойство ее таково, что она отлетает, как только высохнет, но при этом отлетают и все предыдущие «культурные наслоения». Может показаться, что молодой человек недостаточно вдохновлен своим занятием, но это не так.

Голос сверху:
  • А знаете, Сережа, чем отличается наскальная живопись каменного века от современной?

Голос снизу:
  • Ну естественно, там была охра и солярные знаки.

Голос снизу:
  • Там не было Кубла.
  • Браво, профессор, это стоит обнародовать!

Голос сверху:
  • Ни в коем случае. Никаких аплодисментов, Сережа, мы победили в этой схватке только себя, вы слышите… мы вернули эту скалу солнцу, вы слышите?
  • Я слышу… а вы видите, там, на дороге…
  • Что на дороге? Где? Ах Господи – люди! Какая жалость… Сережа, поднимайтесь, мы еще успеем уйти…
  • Погодите, профессор… приглядитесь, по-моему…

Это действительно были мы, идущие дорогой, и мы увидели их, стоящих на причале.


***

Два противовеса возвестил день своим путникам, два берега подвесил меж золотящихся зыбей: в оправе сияющих сфер слетало на запад солнце, а белый бок луны жемчужно просвечивал в голубом тумане высоты. Все пространство на этом расстоянии было телом огромной рыбины, сверкало чешуей парящего воздуха. Плавником была Земля. Небо солнца тяжелело красными разводами, небо луны медленно восходило до прозрачно-синего. Рыбина ныряла в свои ликующие воды. Солнечный глаз уже скрылся за горизонтом, а лунный хвост распушился, и это был уже птичий хвост… он мягко фосфоресцировал. Караби больше не нужен панцирь, она снимает его, чтобы спиной чувствовать, слышать и видеть. Я знаю, никому не пришло бы в голову упрекать ее в непостоянстве, ибо не было здесь столь любимой нами поверхности, называемой характером. Ее характер – это все наши гримасы, все чувства и лица! Хочу представить роднички ее сталактитов, срастающихся в кромешном экстазе пещер, трепетные отсветы факела в подземных залах и галереях! Караби, очнись! Ты все больше говоришь мне о фантастических чувствах, чем о событиях, я сам говорю тебе о фантастических чувствах!

Вон та, за каменной гривой, чуть поодаль, обогнули мы Кара-Тау… Какие имена! Таш-Азбар, Каранчик-Бурун, Эгиз-Тинах… По западным крыльям поднимались мы на твою прохладную спину, когда среди бела дня оглушили нас раскаты грома и лава трав понесла на своих зеленых языках пепельно-серые оскалы… змеистые гривы наползали одна на другую, обвиваясь и дробясь в камни… изумрудные тисы разбегались от этих камнепадов… вспыхнули под ногами бархатные пионы… десны гротов при каждом раскате, казалось, беззвучно смыкались, и фиолетовые ореолы светились над дальними холмами. Ливень клокотал сквозь прозрачную пелену, и пелена туманными космами разлеталась над нами, все уплотняясь, все белея, лишь маленькие строения метеостанции не трогал туман. Отовсюду, отовсюду розовели ее приплюснутые крыши, от этого метеомонастыря, куда побежали мы со всех ног, веяло совершенно неодолимой отстраненностью.

Когда по дороге к нему дождь прекратился, будто обрезанный ножницами, и пелену за несколько минут сдуло с плато, мы увидели чистое небо и начало вечера – солнечный глаз и лунный хвост. Между ними не было вражды. Никогда не было.

Метеостанция оказалась безлюдной. Двери управления и всех лабораторий были закрыты. Свежий и размытый след от протекторов убегал вниз по склону. Женя Логин вместе с любвеобильным псом Горемыкой принялись обследовать другие постройки. Мы сбросили вещи под дверным навесом, стащили с себя мокрые куртки и тоже разбежались на время. Влад Гермесович что-то рассказывал Майе о своей новой работе, где он обещает проявиться в своих лучших неисчерпаемых качествах, при этом он ни на минуту не отпускал от себя Сережу Саврасова и всячески потрясал перстом указующим. Игорь бродил вокруг метеостанции, что-то насвистывал, с любопытством разглядывал «скворечник» осадкомера. Дрейф Смелый в задумчивости спустился к небольшому скальному уступчику на шапке холма, сел на него и безотрывно глядел на весь огромный амфитеатр плато. Я вспомнил, что последний час с его языка несколько раз слетали слова: «Раскопки, красивые раскопки». Так он говорил о Караби. Почему? Еще днем мы вместе хохотали над проделкой его пса, притопившего меня в речке, а теперь…

Я закуриваю и подхожу. Лицо у него немного осунувшееся, но глаза зорки в прищуре. Он не сразу замечает мое присутствие.
  • А, ты… Мы долго здесь простоим?
  • Не знаю, – говорю я, – все промокли, надо бы переодеться.
  • В кого на этот раз?
  • Ну, в себя ты уже переоделся, значит, просто в сухое.
  • Да! В сухое. Хороши заботы для переселенцев в рай!
  • Ты уже так определился?
  • Да. Нет… Видишь, Гай, гибельно все это… Ты думаешь, я могу вот так просто вытащить себя наружу? Я не умею. Меня все учили тому, что считали главным, – определяться! Моя бывшая жена учила меня определяться, учили, когда я сам учился… Мне всегда предлагали самые уверенные направления… Родители настояли на мединституте, потому что, по определению, это было выгодно… жена настояла на аспирантуре, единственное, на чем она не настаивала – это на ребенке. Он и не родился. Все вокруг меня крутились; люди, которые умели заглядывать наперед, берегли силы, запасали их впрок, как продукты в кладовку, откладывали… чувства откладывали, безжалостно и мерзко! Если у тебя сегодня нет уверенности – определяйся. Найди гарантии успеха, неважно когда – пусть через год, пусть через два. Ты видел когда-нибудь счастливцев, что живут вечно?.. И я нет, а эти счастливцами не были, никогда не улыбались. Я, может быть, и стал бы таким, но мне не повезло, с их точки зрения. Вещи на мне никогда не жили, самые лучшие тряпки расходились по швам через месяц. Я вытащил с того света десятки людей, когда работал на «скорой»… А потом эти люди находили меня и предлагали свои услуги. Я отказывался. Мне показывали вот так, – Андрей покрутил пальцем у виска, – ты знаешь, я стал комплексовать. Я вдруг понял, что тогда, в детстве… Ты помнишь выставку, куда мы с Джанни тебя вытащили?
  • Помню.
  • Так вот, там была одна картина…
  • Не было, Андрей.
  • Была… ты все знаешь… и тот человек, что ехал со мной тогда в трамвае, был он, Митра, двадцать три года тому назад. Впереди сидела его жена с сынишкой…
  • Это он тебе сам рассказал?
  • Видишь… – Андрей бледнеет. – Майя – его приемная дочь.
  • Кто тебе это сказал? Ну кто?

Андрея начинает мелко трясти. Глаза округляются как у дикой кошки, проваливаются… дрожащими руками он копошится в карманах штормовки, достает старое истертое портмоне.
  • Взгляни, – он протягивает мне листочек линованной бумаги. – Это я.

Я смотрю на листок – обыкновенный, вчетверо сложенный…
  • Андрей, – говорю я, – я все понял…
  • Дай сюда, – он вырывает у меня его. – Тут должен быть не мой профиль, понимаешь, не мой…

Я пытаюсь найти какие-то слова, но не могу, чувствую, что земля отрывается от ног. Он отшвыривает листок, и тот летит, кружится, трепещет и… не падает. Андрей неподвижным лицом держит его в трех метрах перед нами, лицом – не глазами, потому что глаза закрыты… Оборачиваюсь. По трассе натянутого низко троса от метеоплощадки идут трое: Женя Логин, Игорь и Ящерица, – идут спокойно, как друзья. Горемыка увидел Андрея, со всех ног и с кучей одобрения несется к нам… Рыбина в небе блестит голубой чешуей.


***

Ну вот, кажется, теперь он здесь, то есть теперь он с нами. Никто не возражает ему и тому, что он с нами. Он самый удивительный среди нас, потому что теперь все ТЕМНОЕ, что держали мы про себя о нем – обращается и меняет знак. Он самый удивительный среди нас, потому что он завершает нас в целое, неявное, неощутимое. Так должно быть, ибо стоит нам дать друг другу знак явности, все погибнет, как целое, которое осознало себя, но еще не слышит, не чувствует, что в самом факте осознания уже трепещет оболочка, граница, гибель… уже проступает плоть… Плоть и вожделение. Плоть и мечта всех ловчих, гарпунеров и охотников! Нет, только в неявности наша неуязвимость, только лодка, чей парус прозрачен для солнца и ночи, для копья и птицы, для смерти… спасет нас. Он самый удивительный среди нас.

Что такое его глаза? Какая прелесть – влюбляться глазами в людей и так искренне, чтобы быть способным испепелить их! Не только людей… еще одна странность: в нем постоянно звучит музыка, она очаровывает его и лишает всяких сил. Он пользуется карманным плеером, прослушивает любую абракадабру, дабы хоть как-то заглушить в себе поток очарованья. Черные очки он надевает даже ночью. Фотоаппарат не спас его от личных недостатков: в самые неподходящие моменты случаются поджоги, то есть… опять же не фотовспышка виновата, а глаза! Вот уже второй год, как он работает погодником на метеостанции, неделю здесь, неделю в городе… жить можно, но как? Не так давно к нему стали подходить ребята, стриженные под «римский шлем» или всклокоченные «под дамский фен», однажды одна такая группка заинтересовалась его записями, попросила у него наушники, дескать: «Что ты их не снимаешь, в самом деле!». Слушал один парень, видимо, вожак. Лицо вожака вытянулось до пояса. Взволнованные товарищи отцепили его от наушников и отвели в сторону, а он, придя в себя, загреб их в кружок и добрых пять минут пытался что-то объяснить, то ли жестами, то ли звуками. Откуда им было знать, какую музыку пытался заглушить в себе Ящерица.

Поздно вечером он прогуливался по той же улице. Они подстерегли его у маленького проходного сквера и избили. Просто так избили, и все. А он, как выяснилось, в гневе не способен был и на половину воспользоваться своей энергией. Две недели пролежал в больнице, потом уехал на метеостанцию и долго не приезжал в город. Что-то мучило его… и вот последний приезд в мир оказался для него роковым: он попал на выставку Митры. Тогда в фойе «Анонса» Митра сказал ему единственную фразу: «Парень, у тебя не получатся негативы, неужели ты не видишь, что снимаешь чистые полотна?».

Ящерице стало жутко, и он убрался. Еще через три дня он совершил то, что совершил: высидел последний сеанс, подождал, пока зрители покинут зал, затем тихонько спрятался за шторкой экрана и дождался закрытия кинотеатра. Снимать пришлось поздно ночью, в темном зале. Фотовспышка работала отменно, но опять подвели глаза… Две самых лучших картины он унес. В тот же день, проявив пленку, он с ужасом и восторгом обнаружил, что на ней нет ни одного кадра: вся засвечена. Тогда-то Ящерица и понял, что его собственная таинственная природа – это лишь малая часть…

Его настоящее имя – Севастьян. Должность, которой он сам себя наградил, не подразумевала под собой ничего дурного. Все знают, что такое собственный корреспондент, но вне-собственный – какие полномочия может нести субъект, чей род занятий непостижимо выводит его за пределы какой-то там собственности!? Пока ваше воображение штудирует этот тупиковый вопрос – Севастьян проникает на любое собрание, попадает на любой просмотр, оказывается на любом совете, от нечего делать он берет интервью у самых неинтервьюируемых сограждан. Но, увы, никто не берет на себя смелость и радость оценить добрую волю человека, который вроде бы и строит какие-то козни и не строит их, в ком беспрестанно звучит музыка, кто обладает ощутимой эволюцией чувств, чьи глаза живут как бы отдельной жизнью, кого избивают на улице; всепроникающего существа, одновременно сознающего и несознающего себя, многомерного, влюбленного в людей и беспомощного…

Гостевой домик обещал приютить нас до утра. Влад Гермесович бросил клич об ужине. Клич немного погулял и воплотился в жареную на топленном курином жире картошку, овощной салат и банку меда с печеньем, а когда чай по-карабийски, изойдя в заварных комбинациях Севастьяна, поведал нам историю о великом примирении всех растений, разговор задышал. Я вспомнил Атолла Снова и сожалел, что он опоздал к нашей встрече. Это было тем более обидно, что официальная версия давно объявила его погибшим…

Ах, Атолл, зачем тебе понадобилась эта глупая неуклюжая машина! Влад не признается, где и когда он нарисовал свою картину, но если ты в самом деле решил поселиться в синем облаке или вихре, то зачем твоему вихрю металлическое сердце?

Я смотрю на Андрея. Какая-то в нем сверхрешимость разрушать себя. Ходит по комнате, руки в карманах брюк, сгорбился… я буквально осязаю в нем решимость взорвать начавшийся разговор, превратить его в безумное соревнование откровенности. Он еще не знает, можно ли этим наслаждаться, но он будет по праву непогрешимой воли требовать от меня и от ребят всей нашей памяти, всего беспамятства. Кто одарил его погремушкой со свинцовой дробью? Может, сам себя? Может, его одиночество по другой системе и у него другой отсчет: один, один, один… что принес он сюда? Усталость, сон или тоску? Руины?!
  • Послушайте, – Майя подносит палец к губам, – вы слышите, как тихо?.. Это перед нашествием.
  • Каким нашествием? – Андрей растворяет окно. – Курить охота…

Я кидаю ему пачку сигарет. Ловит ловко.
  • Так о каком ты нашествии?
  • А ты догадайся… Здесь только одно нашествие – ночь, правда, дядя?
  • Мэтры мои, локти мои, – святая правда, ночь здесь просто азиатская!
  • Ну, нашествие так нашествие (Саврасов), будем стоять насмерть! К утру отразим.
  • Стоять насмерть (Андрей) я не хочу.

Улыбка Влада пронзительно-лукава, пронзительно-спокойна. Она завораживает.
  • Давайте не стоять, давайте кружиться насмерть.
  • Я в такие сочетания не верю (Андрей). Что значит «кружиться насмерть»?
  • По крайней мере (Женя), это не значит то, что ты делаешь сейчас – удовлетворяешь любопытствующую скуку.
  • Ты меня так понял? Жаль! Ты подумай, вокруг тебя столько дорогостоящих декораций: алмазные колодцы, закамуфлированные скалы, ночь-нашествие, это же к чему-то приведет. Случайности нет. Но разве ты без декораций уже не человек?
  • Он существо уже (Севастьян).

Говорит и без лишних эмоций выходит их комнаты, из разговора.
  • Подумать только (снова Майя), какая там тишина!
  • Мне нравится другое слово (Андрей) – пустота! Она у каждого есть, безыменная, свободная… ей не нужны ни наши фантазии, ни наша реальность – она источник, который все привыкли засорять своими мыслями. А мысли – уголь. А уголь спекается в шлак. А источник огненный… а огонь, гибнущий от шлака… Я, выходит, больше всех засорил свой ИСТОЧНИК, но, может, нет? Докажите, что вы другие. И ты, и Севастьян, и эта девушка… вы говорите на чужом языке, но это еще не значит «другие». Я видел однажды, как злые нормальные дети дразнили глухонемых: они показывали им такой… пошлый жест и очень радовались при этом. Вы тоже радуетесь, но вы не застрахованы доверием друг к другу. Такая страховка была бы бредом, самым большим бредом… А мой бред состоит в том, что я сам не знаю, где во мне кончается гармония, а где начинается язва…
  • Не знаешь (Сережа)! Ты разве доверял когда-нибудь своей пламенной пустоте, доверял?!
  • Я – нет… но я хотел… А кто из живых ей доверяет, кто? Ты отравлен не меньше моего, и ты не возродишься, как и я… Я не знаю, кто возродится… Может, только Севастьян…

Мне жутко смотреть на этот нарастающий вопль у него внутри. Кому-то из нас необходимо пережечь его энергию, пережечь, иначе это сделает Караби, которая теперь тоже Существо.