Валерий гаевский крымским горам

Вид материала

Подобный материал:

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 ... 16

Дрейф, – говорю я, – ты возродишься. У тебя получится и получалось, я же видел.
Ты видел кроликов за подкладкой, ты видел шарики во рту, платочки, связанные узелками, ты видел факира…
Я видел тебя… но не того, что на картине, – тебя! Ты даже не представляешь, сколько я сделал, чтобы УВИДЕТЬ тебя.
Ты в самом деле? – он растерян или пытается растеряться, как ребенок перед чудом, всеми силами он хочет вспомнить это забытое ощущение. В первозданности. Вот импульс! Но откуда? От кого?..

И словно в ответ всем нам – голос. Голос над плато. Севастьян поет свою Музыку. Он больше не заглушает ее бессмыслицей. Ночь над Караби как нашествие. Хочется дышать и кружиться насмерть. Повинуясь этой музыке, мы больше не спорим (если только спорили), выходим из жилого домика метеостанции.

***

Она тихонько дохнула мне в затылок. Теплые подушечки пальцев пробежались по щеке и бровям. Утро – женщина, которую я люблю, но еще так рано… О чем ты, шепчущий поцелуй? Украсть? Меня украсть? С кем разговаривал? А, так я еще и бука, целый день к тебе не подходил, ну да… а ты маленькая и хитрющая завоевательница… куда? Убежать? Нет, будем перешептываться междометиями. Кто там так заливисто?.. Тише. Ладно, тише… цепей не хватает! Это кто тут у нас у двери? А, Горемыка… Тс-с, Горемыка, свои… Это я «болтун»? Я и говорю: тс-с! О Боги, кому понадобилось закрывать двери на эти пудовые засовы! Ладно, все… давай сквозь двери… какие выдумки? Самая большая выдумка – твои глаза! Мир зелен… Дай мне руку. Пошли…

…Сегодня медленный день. Идем налегке. Солнце раскачивает на лучах редкие облака. Его могущество еще впереди: отбросит, расплавит, сожжет свои забавы, сбросит с себя обертки неженки, белым слепнем зажужжит, невыносимо впиваясь в мягкую, сочную ткань земель, иссушит их… Но пока еще колышется июнь, зеленым повесой гуляет, освежается дождями, туманами, покровительствует всей яркости жизни, щедр как выдох кита, щедр во множествах, удивлен собою… «Зришь, какие стада я тебе приготовил?» – это он солнцу.

Но пустынна Караби, хоть и цветет, и держит влагу, и ликует в бликах… нелегко украшать руины, даже если они и живые. Почему руины, опять руины?.. Нет, все-таки Дрейф вбил мне в голову это слово. Кажется, Севастьян достиг большого совершенства в обладании собой. Нет при нем ни фотоаппаратов, ни плееров, ни черных очков, никаких таких «кроликов» за подкладкой. Влад Гермесович давно простил ему испорченные картины, а те две, украденные, они договорились считать непреднамеренным подарком (такие тоже бывают). Влад дружелюбен, но он никак не решится заговорить о чем-то с Андреем. Дрейф, впрочем, еще во время завтрака попросил извинения у всех, сослался на болезненное состояние и на слишком свежий воздух, которым он пресытился. Это выглядело совсем недиагностично и неубедительно, но Смелый и не стремился быть убедительным. Темный отпечаток читаю я на его лице, темный отпечаток проступает даже сквозь неизвестно откуда прорвавшуюся веселость. Он рассказывает, какой чудной народ обитает в Заполярье, как интересно ему было там работать и что, если бы не «юголюбивая» жена, он бы там остался, возили бы его по тундре на тягачах, на оленях, выбрали бы его в местный совет шаманов и медведей… и летал бы он чайкой над кружевницей тундрой, врачевал бы народ, писал бы статьи в газету, вроде «Заполярные новости», о необходимости заблаговременного удаления аппендицита у подрастающих оленеводов, о дальнейшем улучшении соцкультбыта жителей яранг… приглашали бы его на эти разудалые преогромные туземные свадьбы, да мало ли поэзии! Андрей нашел сочувствие своей тоске у Майи. Всю дорогу он изливал ей душу, блистал сарказмом, юмором и досадой, ерничал по поводу любимой профессии, говорил, что ненавидит маленьких, мстительных «мелкопоместных» людишек, в них, как в садке, роятся зародыши всякой чванливости и плотоядной мерзости. Врачи – первые люди, кому бесполезно с ними бороться! Особенно страшны «мелкопоместные» женщины и жены. Тут спасает только три средства: либо спароваться по примеру всенародной обуви, либо рвать подметки, либо вообще стать какой-нибудь внемасштабной единицей, например, великаном! Вы видели когда-нибудь великана с равнодушием вируса? «Ах, Майя, вы чудесная девушка, но если бы вы знали, как скучно коротать свой век в царстве теней!..» Этот пространный экспрессивный монолог я улавливал лишь краем уха, они шли впереди всех, и Майя все время оглядывалась на меня, точно спрашивала разрешения: а можно он ее возьмет за руку, а можно, он ее обнимет? – она страшно злила меня. Андрей ничего не замечал, он ее завоевывал явно или неявно.

Какой, однако, абсурд: неужели я ревную? Да ведь ничего не было. Да, я ревную. Мы убежали из домика на рассвете, она разбудила меня. Я вспомнил о том потаенном гроте недалеко от озера… Не знаю, каким чудом, сквозь какие прорехи в его кровле пробивались сверху три тугих сиреневых луча, и оттуда же, с кровли, мерными каплями сочилась вода; капли, похожие на парящих бабочек, купались в лучах, сливались с ними и переплавлялись в звонкое серебро, шлепались на скальное днище. Майя сказала, что совсем не боится этого дождя и, скинув одежду, в полусумраке зашла в сверкающую триаду… Она нисколько не старалась обольстить меня, она была моим чудом, моим воображением, мифом, духом, моим берегом, она… Она уходила с Андреем, убегала с ним… Боже, что со мной, все плывет! Ничтожный человек, и эта его игра!

Саврасов окликает меня:

Гай, куда ты?

Игорь:

Ты малость ошибся, старик!

Женя:

- Топай к нам, покурим!

Я в совершенном недоумении обнаруживаю себя в центре выположенной карстовой воронки. Забрел. До них метров пятьдесят. Возвращаюсь. Влад протягивает мне флягу с водой, смотрит с пристальной мягкостью, потом говорит, четко разделяя слова:

Не суетись, мы же не в тумане. Ну и пусть! Не трогай их, пусть уходят.
Влад…
Ну что, Влад? – Влад спокоен. – Отдохнем… Вот у Жени, говорят, картишки есть…
Какие картишки, Влад, что ты говоришь, Влад?..
Погоди, погоди… что тебе не нравится? Да пусть лучше так, она женщина… разберутся, Господи…
Кто разберется! Ты издеваешься? Ты, ты знаешь…
Знаю, Гай, и про фокус ваш с дверями, слышал… но ты пойми, не надо им сейчас мешать, ты вспомни его глаза вчера вечером…
Глаза! Ах, ты теперь жертвенный раджа, ты, значит, решил вылечить его расшатавшиеся нервишки… «Картишки»! Ненавижу!… Ты чудовище… Я иду за ними, пусть только кто-нибудь вздумает меня останавливать!

Нет. Они стоят. Они не решаются. Их посвятили в тайное, священное, а теперь что ж? Нелепица.

Терпкий густой воздух летит мне в лицо. Солнце слепит меня. Оборачиваюсь…

Вы не найдете алмазного колодца, вам не суждено! Возвращайтесь в свои норы!!!

Караби, кричу я уже про себя, тебя разнежило лето. В твой хаос прокралась задумчивость. Смети ее! Вздохни мощью подземных бронхов своих, разве ты дряхлая окаменевшая гробница, не могущая ничего рождать? Роди бездну. Опои этих людей крепкими приворотами, скажи им, что ты больше не лицо и не душа, останови их. Нет у тебя алмазного колодца и никогда не было!.. Молчишь? Это потому, что им неважно, есть или нет, они хотят его видеть и помешать этому невозможно… Скажи я еще полчаса назад хоть слово, прояви я хоть каплю сомнения, и Андрей набросился бы на меня с кулаками. Он искренне считает, что мне нельзя отступать, ибо я воплощаю весь сценарий, а он лишь эпизод, но он хочет быть ярким эпизодом, главным эпизодом, несмотря ни на какую свою опустошенность или якобы опустошенность, нет, это благодаря ей он хочет быть главным эпизодом. Эволюция ничтожества.

Как все преображается вокруг! Тесней смыкаются короткие узловатые гривы, грудами вздымаются на голых склонах, рыхлые выбелы оврагов морщинят землю, зыбкая ниточка тропы петляет вокруг карстовых воронок, их множество: чистые, промытые, похожие на блюдца, зарастающие травяным войлоком, эти похожи на вазочки, эти – на розетки, какое застолье! Вон там справа должны быть три глубокие шахты, там даже в зной висят на стенах сосульки… Нет, не справа – слева… да кой черт! – что за подробности, зачем? А солнце! Такого блеска у солнца не бывает. Кто это сказал? Может, и золотящиеся змеи не оплетают его корону? Может, еще и воздух не светится перламутром, а белая ящерица не пускает под ногой сноп искр?! Не лает неизвестно откуда примчавшийся Горемыка, и не кричит эхо человеческим голосом…

Гай, скорей! Он нашел алмазный колодец… он там один, ему плохо.
Майя, ну наконец-то, ты! Одна… ты была с ним… Подожди.
Идем, ему плохо. Он стоит на самом краю и бормочет что-то, как полоумный. Где дядя?
Сзади.
Крикни громко, пусть услышат.
Не буду я кричать.
Как не будешь?
Ты была с ним, ты была…
С кем?
С Андреем.

Она поняла. Жмет плечами брезгливо.

Ах вот ты о чем… Иди к черту!
И ладно, – говорю я бесстрастно.
У кого из наших веревка? – спрашивает за спиной.
Ни у кого. Не знаю. Зачем тебе?

Она не отвечает. Скорей, скорей по тропе, скорей найти остальных и позвать под золотящиеся змеи Нового солнца. О чем забота?.. И эти вечно поправляемые волосы, в любой ситуации, всегда и всюду! Зеленый клинышек… да и была ли эта метка, что я придумал, о том ли она?

***

Брось дурить, Андрей, не было, не было этой картины!
Для тебя не было. Для меня… Да разве в ней дело? Не хочу быть слепым… Я знаю, как надо… тут метров шесть, надо спиной и все… я же врач…
Андрей, брат, послушай… Зачем тебе эта дикая игра?
Сережа, ты ведь не торопишься на мое место, а я не могу тебе объяснить… Я нашел то, что мы все искали, я первый из нас. Почему-то я, а не вы!
И чего ты ждешь, – кричит Игорь, – прыгай давай! Я сам в одну такую яму завалился, та, правда, поглубже была и без этих… без блестяшек этих! Ну, давай, чего ты ждешь, мог бы и раньше, нас бы не дожидался, придурок!
Да, я придурок, но я еще очень сильный придурок, никак не могу расслабиться… вот она меня сейчас сама… подожди, тебе понравится. Может, поможешь, добрый человек, ведь это так просто, раз и там!.. Жень, может, ты? А что, неплохо бы для меня отсюда пулей снять! Ты хороший человек, Женя, а хороший человек всегда терпелив… Севастьян, ты неразговорчив, это справедливо. Никогда не мешай страх с удивлением – такой скверный коктейль выходит… возьми мою энергию, не брезгуй… Что же ты!.. Майя, ты здесь одна… подойди, не бойся, все будет хорошо, я обещаю…

Тягостная тишина. Нелепая тишина. Нескончаемая тишина.

Влад Гермесович отстраняет одной рукой меня, другой Майю, делает шаг вперед, лицо неподвижно.

- Давай я, сынок… я попробую. Что же ты, Господи, нас пугаешь?.. Я иду, видишь… вот иду… ты только туда не смотри, сынок… ну постой! Ты думаешь, ты захлопнешь дверь, и все кончится? Господи, ничего не кончится, сынок! Погоди, я тебе помогу… ты только смотри мне прямо в ладони, ты же помнишь эти ладони? Помнишь? Они добрые ладони. Это только в глупых книжках написано…

Андрей, вначале поддавшись гипнозу, неожиданно вздрогнул и улыбнулся, он увидел, что вслед за Владом на брюхе тихонько подползает Горемыка. Пес очень любил игру в разведчиков.

Не надо, Влад… ты ничего не понял, я ведь… я не закрываю дверь, я домой…

Влад делает резкий рывок, но уже сдергивает пустоту со скалы.

Острый крик или выдох разрывает наши глотки. Бросаемся к колодцу.

Он лежит, лежит на сверкающем всеми красками дне… Потерпевший крушение человек. Один из нас. Ничто в нем, ничто в улыбке и в плавном изгибе тела не говорит о падении. Он все еще верит, что летит над диким плато, над собой… И удивленные глаза его открывают светлый голубой океан…

Горемыка, закружившись на месте, задрав голову, громко и раскатисто лает, солнечные змеи жалят его, неистощимые, неугасимые, неведомые. Дно алмазного колодца подергивается какой-то голубоватой дымкой. Проходит еще минута, она рассеивается, унося с собой все свое прекрасное и страшное содержимое…

………………………………………………………………………………………

Три месяца пытки мучительной причастности. Три месяца отчужденности между нами. Его не искали, о нем не беспокоились, никто, ни единожды. Тогда я понял, что он обрезал все концы… заранее. Он один из нас шел на Караби и знал, что не вернется, один, кто «не помыслил о возвращении». Он улетел. Улетел, как Атолл Снов, как мой отец, как старик, который больше не перевернул песочные часы. Я говорю это сейчас себе, еще не вполне понимая другое: он один из нас, ВЕРНУВШИЙСЯ ДОМОЙ. Такая странность. И чем больше я думаю об этом, тем больше мне ясно это необъяснимое чудо, это подвижное и замершее, растворенное в шуме крови слово – путники. Однажды ушедшие из дома, они всю жизнь ищут Дом… Они совершенствуются в пути, в радости обновления. Они, которые вне шеренги. Они, которые в кругу. Я должен был вернуться в круг, откуда меня выбил страх… затянувшийся страх.

Я нашел адрес его бывшей жены. Хорошенько отдышавшись, в один из вечеров я набрал номер, пальцы мои дрожали. Женский голос ответил. Я сказал, что она меня не знает и что я интересуюсь… Андреем. Она возмутилась:

Почему вы обращаетесь ко мне? Мы давно не живем с ним.
А где он?
Он выписался еще год назад.
Как год назад?
А вот так!
Простите, где же он теперь?
Почем я знаю?.. Он выписался и уволился с работы год назад, собрал вещи, какие здесь были, и сказал, что уезжает на Север.
Как на Север?
Слушайте, вы что, с Луны свалились?
Нет, нет, подождите… а как мне встретиться с его родителями?
Какими родителями, вы разве не знает, что он был детдомовский, и вообще… хватит меня терроризировать, не звоните мне больше!

Я положил трубку. Я верил ей. Я поверил ей еще больше, когда в прихожей заворчал Горемыка, прошлепал лапами к телефонному столику и креслу, где я сидел, осторожно, оценив мое состояние, лизнул мне руку, застывшую на телефонном аппарате, потом опять навострил уши и опрометью бросился в прихожую. Я встал и пошел за ним. На лестничной площадке бубнил знакомый голос. Горемыка уткнул нос в щель между рамой и дверью и, весь излучая волнение, фыркая, часто оглядываясь на меня, завилял хвостом. Я открыл дверь…

Влад Гермесович и какой-то незнакомый мне паренек лет четырнадцати.

Апполон, познакомься, это Гай, называй его просто, без всяких дядей. Гай, ты разрешишь?
Конечно, – ответил я в недоумении.
А-а-а… и Горемыка здесь! Здравствуй, Горемыка, ты нас пустишь к себе? Ты пустишь, я знаю. Здесь живут двое лопоухих, но один из них, тот, что на четырех ногах, он меньше.
Ох, извини, Влад… я как-то, знаешь… Проходите, сто лет тебя не видел!

Они разделись в прихожей. Горемыка тут же выдал свои любезные авансы и предложил мальчику поиграть в ловы. Влад сказал громко всем: «Молодцы!» – и, не мешкая, стал подталкивать меня в кухню, указательный палец он при этом заговорщески держал на губах: тс-с!

Я от души пожимал плечами. Влад заставил меня поставить чайник на плиту, лично проследил, как я чиркаю спичкой и как поджигаю конфорку. Свои объяснения он начал шепотом.

Господи, ты не можешь себе представить. Он пришел ко мне ночью, неделю назад… стоял под дверью и плакал. Что на нем было… пальтецо какое-то жалкое и ботинки на два размера больше. Я его спросил: «Что тебе, мальчик, нужно? Ты откуда?» – а он… меня как током прошибло: «Я тебя люблю. Я тебя так долго искал…». Погоди, Гай, погоди… я потом втихаря отыскал фотографию сына и вспомнил Андрея… два лица, а кажется, что одно, вот дела!
!
Вот именно. А он еще поэт. Да я вижу, ты не веришь.
Верю, Влад, я теперь всему верю, без остатка верю.
Тогда помолись. И знаешь… Вот тебе пирожные, я купил, делай чай и вообще, корми нас, мы с дороги, Господи, дома еще не были… Ну что ты стоишь! – он протягивает мне свисток.
Влад, где Майя?
Что ты меня спрашиваешь! Ты разве не знаешь, как исчезают изображения с моих холстов?.. Апполон! Апполон!

В комнате что-то упало, громко и рассыпчато, кажется, маленькая этажерка с книгами. Паренек прибежал раскрасневшийся, со следами недавней борьбы, лицо его светилось неподдельным восторгом.

Во что играете? – спрашивает Влад.
В космических разведчиков, по-моему.
Почему только по-твоему? – спрашиваю я.
А что сам Горемыка говорит?
А он сзади ползет.

Горемыка действительно очень серьезно выползал из комнаты на своем кремовом брюхе, высунув язык и сверкая карими очами. Завидев, что его окончательно рассекретили, он встал, отряхнулся и спокойно поднырнул головой под ладонь Апполона.

Апполон, я сказал Гаю, что ты пишешь стихи. Прочти нам, пожалуйста, последнее.
Какое, папа?
Ну то, что ты мне вчера читал.
А, это! Ладно.

Паренек вдруг стремительно преобразился, увел внимание куда-то в себя,

откинул русую челку со лба и медленно уже стал читать, глядя в окно:

Не объясняй меня, поговори о том,

Что легче света, крепче камня,

Теплее всех цветущих ран во мне…

Поговори о всем живом.

Ты мой узор поймешь мгновенно…

Лишь вдруг задумаешь деталь:

Рассвет, запекшийся в эмаль,

Где ветка крови откровенна!

Я буду вновь плескать песками,

Взлетать крылатою сосной

И петь под ветреной водой…

Спеши, прозрачный дом под нами!

Прозрачный дом, думаю я, прозрачный дом, повторяю где-то глубоко внутри…

Прозрачный дом… и уже никак не могу оторваться от этих странных и простых слов, повторяю, повторяю, повторяю…

Горемыка фыркнул и лизнул Аполлона в пальцы.

Звонок в дверь. Иду открывать. Она не заперта… кто там? Саврасов. Переминается с ноги на ногу. В очках рябь.

Гай, ты занят? Пойдем… там на стенде появились новые письмена, я тебе клянусь!
Пойдем, – отвечаю я спокойно. – Заходи.

Март 1987 – сентябрь 1988гг.

Полеты над Караби

Этот день отражается на темном глянце вечернего окна. По одну сторону – дом, его внутренний рисунок, по другую – рисунок города и неба. Окно – между. Слово «между» рождает разные междометия. Я слышу междометие дома: «Бр-р!» – ему зябко, небо говорит: «Ух!» – ему ветренно. Окно говорит: «Тс-с! Давай помолчим». Я бы и рад уже, но Игорь не прислушивается к междометиям. Он бурно рассказывает мне об одном неприкаянном. Этот неприкаянный неделями блуждает в горах, что там ищет – одному Богу ведомо. Не так давно притащил он геологам с килограмм пирита, говорит, «золотую породу» нашел. Пришлось объяснять неграмотному, что есть что, а он вроде и не спорит, а свою идейку развивает таким образом: «Дайте мне экспедицию, я ее по таким местам проведу, где вообще нога человека не ступала!». Это где же в Крыму нога человека не ступала? А он: «Дайте экспедицию, не пожалеете! Через сутки из виду потеряете, как в Амазонке». Я слушаю и смотрю. Сумрачный день отражается в темном глянце вечернего окна. Сколько растворителей вокруг нас и в нас! Сколько изысков, «вытяжек», и только одно Солнце – растворитель доброго дня. «Добрый день», – говорю я и смотрю на рисунок города и неба. Скоро полночь.

Игорь считает, что всякая болезнь, по сути, отвратительна, а душевная, кроме того, угнетает окружающих. Игорь врет, он никогда не стал бы «окружающим» для одного несчастного чудака. Он потерял свои растворители, а если не потерял, то хочет это сделать в ближайшее время. Вот «ухнуть» информацию, тут понятно… Перекачать кровь, вскипятить водичку… Никому не надо знать, сколько ей потом выпариваться. Один целую жизнь на разогрев кладет, другой – на выкипание. Слава Богу, есть дотошный, убедительный циник, он-то нам и подведет итог. Циник, может быть, не уравновесит все и вся, но хотя бы и того, кто там «выкипает» и кто «разогревает», образумит поотдельности.

А я думаю, что самое главное – не мешать. Ни цинику, ни Игорю, ни тем двоим, ни даже этому неприкаянному, а он, может быть, всю жизнь пытается разогреть… А я? Хватит мне тут засиживаться. Скажу спасибо черному вечернему окну, соберусь, надену длинное свое декадентское пальто и пойду. Игорь, по-моему, не возражает. От нашей беседы у него в глазах уже белые черемухи или мухи.

- Гай, ну где ты видел в Крыму алмазы? Ты что… это что – твоя личная идея?

- Видел, – отвечаю я спокойно, – на Караби.

- Что же ты не принес хоть один? – я чувствую, что он злится.

- Ты не понял, – отвечаю я с безнадежностью. – Это не Те, которые можно собирать.

- Ах не те! Да ты понимаешь, что такое яйла?! Там сплошные известняки, карст, шахты!.. Я же там чуть не убился…

- Знаю, – я успокаиваюсь с каждым мгновением все больше. Надеваю ботинки, проверяю в кармане сигареты. Смотрю в зеркало. Зеркало говорит: «Тс-с! давай помолчим…». Игорь отражается. Стоит за спиной. Седина и молодость. И седина в недоумении: «Как же это меня сюда занесло?».

- Значит, ты со мной не пойдешь? – спрашиваю я зеркало. – Нет. Ну извини…

Выхожу на улицу. Холодный ветер изгаляется. Вчерашняя слякоть под ним уже промерзла. Иду пустеющей улицей. Фонари увиты голыми ветками платанов. Голубоватые пятна света образуют сквозь них расходящиеся коридоры. Коридоры смотрят на меня и колышутся. Хочу добавить музыки. Соединяю мысленно сверчка, рельсовый перестук, ручей в скалах и еще какой-то протяжный звук, напоминающий катание стального шарика в хрустальной вазе. Странный набор. Зачем он мне? Хочу создать ощущение беспредельности. Понимаю, что это компенсация. Игорь меня не слышит.

Хочу сосчитать до пяти. Считаю: один, один, один, один, один. Далее: два, два… Хватит, говорю себе, на сегодня хватит.

***

Утро чудесно. Просыпаюсь с вопросом: чего ждет соловей? Ждет лета. Чего жду я? Я всегда жду утра. Утро – женщина, которую я люблю. У нас не бывает драм по утрам. Драмы случаются к закату или ночью. Днем нарастание.

Что за несчастье я развернул вчера, какую беспредельность? У настоящей беспредельности короткая жизнь – в утренние часы! Между сном и бодрствованием. Попробуйте проснуться среди ночи в поезде, который вдруг остановился! Может, я другой человек, но я буду ждать, пока поезд тронется, тогда смогу заснуть. А если ваш вагон отцепили? Это уже драма или судьба, что, впрочем, одно и тоже. Вы не согласны? Спорьте. А мне иногда кажется, что я вижу сквозь веки. Сквозь чувства… зеленый мир! Неважно, что на дворе снег, совсем неважно: мир зелен!

Скидываю одеяло. Встаю. Замерзаю. Покрываюсь гусиной кожей, как наэлектризованный. Бегу к воде. Ритуал. Судьбы еще нет. Есть физиономия, и довольно заспанная. Вот сейчас как-нибудь обзову себя по этому поводу и появится судьба, вот… нет, не получается. Вспоминаю Игоря, значит, не судьба!

Одеваюсь. Завтракаю яичницей. Пью обжигающий чай. Смотрю на часы и соображаю, что спешить мне, оказывается, некуда. Я в отпуске. Точней, в половине отпуска. Первый раз в «половине» и первый раз провожу его так стихийно обманчиво: толкусь по городу, нахожу знакомых и друзей, подолгу выслушиваю все их перипетии, все мнения, всю желчь, все токсины. Ни на что не провоцирую – подставляю жилетку чистого сочувствия, киваю, цыкаю, цокаю, провожаю до остановок троллейбусов, наблюдаю, желаю, прощаюсь. Уходят, уезжают, жмут руку… и вот тогда, где-то после девяти вечера, каждый день являюсь я к кому-нибудь из них в гости. Без звонка. Такая странность. Меня встречают с чувством недоумения: «Виделись ведь уже! Ну проходи…». Я прохожу, а им вроде бы говорить больше не о чем, разве что о телевизионных передачах. Я выкуриваю сигареты три, пью предложенный чай, а когда разговор начинает вязнуть в трясине односложностей, когда некто из домочадцев начинает ходить по квартире и выключать лишний свет, тогда я рассказываю об Алмазах…

Игорь меня не слышит, потому что он дотошен. К себе, ко мне, к жене, к тем, кто в стороне. С женой он уже лет пять в состоянии то «все к чертям», то «я ее крест», то «у нас такой матанализ!». Игорь не слышит, потому что он геолог и краевед.

Андрей Смелый – другое. Он врач, а в душе, кроме того, еще и полярник – заполярник (он год проработал в тундре) словом, я зову его Дрейф. Он «дрейфует» в своих каких-то невидимых широтах, но так, что либо широты эти потеряны для него, либо он для этих широт. Он замкнут и осторожен, его одинаково угнетают и собственные несовершенства, и собственные способности. Дрейф Смелый был третьим, кто мне не поверил…

Теперь Атолл. Тут целая история. Наш легендарный птицелов и сотрудник биостанции Анатолий Снов совершил полгода назад самый поразительный свой трюк – исчез. Девятого сентября, погожим деньком, взлетел он на вертолете и, видимо, прямо в воздухе, прямо с вертолетом и пилотом растворился. Другая версия исключена. Ни люди, ни радары их не нашли. Когда мне сообщили, что произошло, я подумал: горячиться не стоит, Атолл – человек специфический, и мне кажется, что мои Алмазы и его Чайки – случаи похожие. Надо ждать. Он еще объявится.

Я жду. Я встречаюсь с Женей Логиным. Помнится, была у него машина, помнится, была у машины лысая резина, барахлила коробка передач, что-то было с рулевой тягой. У Жени что-то было с нервами. С нервами у него стало особенно неважно с того момента, когда прошлым летом к нему в кабину ночью залетела шаровая молния и оставила ожог в виде отпечатка хвоста пресмыкающегося. Событие это настолько поразило Женю и машину, что оба тут же забарахлили и барахлят до сих пор. Ничего не изменилось и после того, как Женя сменил обивку потолка. Я посоветовал ему сменить род занятий. «Трудно быть экономистом, – говорил я, – от слишком долгого сидения вы становитесь суеверными».

Женя неодобрительно кивал, но все же пообещал мне плюнуть на свою «развалину», продать и ездить только на общественных началах, с абонементами. Меня порадовала его решительность, и вот пару дней назад я нагрянул.

Он вспоминал бурное студенчество, жалел о какой-то своей привязанности, привязывался к какой-то жалости, мучался автомобильными дефицитами, в общем, в алмазы он не поверил от всей души, хотя и с извинениями. Это было тем более странно, что сомнений в шаровой молнии и «гадском ожоге» Женя не имел ни малейших.

Дни мои проходили. Я обзвонил тех, кого не мог встретить в городе, приходил на работу к тем, кого не застал дома. Полдня я простоял в очереди за справкой у нотариуса для Генки Рушина, с Женей мы ездили на ВАЗ и договорились насчет механика… и вот, вчера Игорь…

Чувствую потерю. Далекие. Почему?.. А вот Атолл Снов исчез вроде бы по-настоящему, но рядом… Наверное, все дело во мне. Так должно быть. Почему? Не знаю. Считаю до пяти: один, один, один, один… два! До завтра. Мир зелен!

Мир зелен! Приветствую новое утро. Вылеживаю лень и перебираю образы прошлого. Все повторяется, но есть индикаторы.

Вспоминаю улицу детства. Окна… те, что без ставней, без тяжелых непроглядных штор… подоконники с фиалками и кактусами… белая поволока тюля. Первое впечатление: этот тюль – что-то другое. Это сети с одним-единственным уловом – нашими жизнями… Стоп! Когда я такое подумал – в детстве или сейчас? Моей улицы детства больше нет, но кактусы и фиалки цветут до сих пор. Они ничего не обещают, не сулят, ничего общего не имеют они с витринами, просто жильцы выставляют их поближе к свету. Выносят за черту «улова»! Я тоже всегда выносил за черту улова друзей. Так должно быть. Я ищу общности с ними. Продолжаю искать. Говорят, Атолл Снов чаек ловил сетями прямо с воздуха, с вертолета… Ну, Атолл – другое дело. Да и все другое дело.

Зачем эти манифесты сожаления и нетерпимости?

Закидываю руку за голову. Беру телефон.

Blog

Валерий гаевский крымским горам