Валерий гаевский крымским горам

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 8 9 10 11 12 13 14 15 16

Сдался! – говорю я.

Молчание. Ни звука. Кто-то подходит ко мне, становится на колени и мягко обнимает. Женщина. Волосы распущены. Запах мяты и дыма. Стаскивает повязку. Несколько секунд я ничего не вижу, кроме белых и черных кругов. Ну вот, кажется… Костер чахнет, кругом лес. Поляна пустая. Метрах в пяти стоит Женя Логин, а рядом держит меня за руку, печально улыбается мне Майя. Я даже не удивляюсь, я говорю:

Не пойму, ребята, когда же прошел Ветер?

***

Женя еще на подходе к приюту услышал эти вопли. Шли они со стороны речки. Перескочили мостик, бросили вещи и туда, к костру… играют в «панаса», но странно: те двое в чаду, в дыму, в повязках, и неизвестно, за кем бегают, а эти, онемевшие, гримасничают, показывают друг другу «тс-с» и гуськом в одну из палаток.

Нас никто не заметил, Гай, честное слово, никто. Они были как под гипнозом, я даже подумала: кому тут завязали глаза?! Ты прости, я тебя не сразу узнала…
Подшутили, – говорю с отболевшей досадой, – может быть, им видней!
Им бедней, – поправляет Майя.

Мы идем, не спеша, освещая темную просеку тропы. Ночь прозрачна, как минерал. Все тени в ней. Ночь тепла. Тепло на кончиках пальцев завихряется спиральками…

Гай!
Да.
А ты бы хотел, чтоб тебя поцеловала какая-нибудь из ведьм?
Нет.
Почему?
Потому, что это ненастоящие ведьмы.
А какие?
Предстоящие! – выпаливаю я.

Она смеется.

Это в смысле, что кому-то еще предстоит?.. Слава Богу, о себе я такого сказать не могу… ну, хотя, если продолжить… давай, я буду не ведьмой, а пифией.
Достаточно того, что ты Майя.
Ты думаешь?
Вполне. Я думаю, что вы оба, ты и твой дядя, сбежали со страниц каких-то затерянных свитков.
Ничего подобного, – возражает она самым категоричным тоном, – с наскальных рисунков.
Ах да, – говорю я, – извини, забыл…
Не извиню!

Она находит мою руку в темноте и быстро увлекает вверх. Дорога по склону забирает все круче, но вот лес обрывается. Полночь давно позади. Приют внизу, в оправе двух речек застыл… он-то не знает, какие события творит лунный свет, погребший его там и оживший здесь, в двух шагах, в километре…

Что есть, когда горизонт читается по взгляду вверх? Эти склоны, отроги, гребни и хребты – края чаши. Бессмысленная чаша, если не стоит перед кем-то и кто-то не взирает на нее, не наполняет ее… ночью, пусть ночью, но и звуком, и светом! Вот она – чашка чая, стоящая перед сидящим и играющим свою прелюдию Сашенькой, вот она – вечная ингаляция человека, сидящего на вершине! Зеркало, которое, ОТРАЖАЯ, говорит: «Тс-с! Давай помолчим».

Не в траву, а в высокую, золотящуюся рябь, лагуну заступаем мы с дороги. Ветер катает по волнам невидимый шар, легкий. Сверчки неугомонны. Они как эхо теплой, чуть ветреной живой тишины. Их язык естественней и древней нашего, он – целый каскад расточительно ярких междометий! Я рассказываю Майе, что сотворил страшную глупость днем: заставил дерево уступить мне дорогу, – я рассказываю, как странно ходить вокруг огня с завязанными глазами, рассказываю о старике, о его сне, об Игоре, примчавшемся на всех парах защищать меня. Все точно сговорились преподносить мне сюрпризы, вот и ты тоже… Майя, милая, о чем я? Разве о лагуне трав, разве о том, что нет ничего прекрасней, чем смешать запах тела твоего с запахом ковыля, осоки, шафрана!.. сплетать узоры прикосновений, говорить… Впечатлять прошлую память прошлой минутой, жизнью?! Зачем? Есть ветер, что взметнул твои волосы, и они опадают и запутываются в стволиках злаков, я целую тебя с упоенным безумием! Ты – след частицы, оперенной вихрем энергии, тепла, любви… Нас нет! Мы – светящаяся точка, бесконечно приближающаяся к дну чаши… Тяжесть, тяжесть, Майя, ты слышишь, будто и впрямь трясут детской погремушкой со свинцовой дробью… Шум явственно доносится со стороны лагеря. Алое зарево маячит сквозь волнистые заросли леса. Похоже, эти люди опять зажгли костер и продолжают состязание с мраком. Нам нечего там делать, разве что танцевать на углях босыми ногами, но и этого не надо. Разве что тогда зрителями будем мы, а у нас – ночь ясна. Ты дрожишь? Ты вслушиваешься в детскую погремушку? Кто вычисляет нас, кто рыщет, кто здесь ползает на чешуйчатом вековечном брюхе… кто здесь?

Ослепительно яркая вспышка парализует все вокруг. Черная нахохлившаяся фигура появляется вдруг перед нами, отшатывается в сторону, огромными, стремительными прыжками несется к дороге, в лес…

Алое зарево в лагере утихает.

Ящерица! – только и успеваю я сказать. – Скорей!..

Он даже не оборачивается – чиркает об землю как птица по волнам. До чего легок, птица так не легка! Мы вскакиваем и, едва преодолев шок, бежим следом. Еще одна темная фигура показывается на дороге внизу, за ней еще… Игорь и Женя. Бегут тяжело, ЗАГНАЛИ ДЫХАНИЕ. Я делаю Майе знак остановиться. Ребята, увидев нас, тоже останавливаются. Еще несколько секунд, и лес поглощает беззвучную тень. Майя кажется мне очень спокойной, поправляет волосы, схватывает их под заколку. Когда на это обращать внимание?

Послушай, – говорю я раздражаясь, – ты нарочно?
Что нарочно?
Ну это… По-твоему, ничего не случилось?
Случилось. А тебя кто-то перепугал?
Что ты хочешь сказать?

Игорь кричит еще издалека:

Гай!.. Фу, черт, нет, это просто праздник какой-то! Живые?
Живые.

Подходят к нам, головами трясут как сумасшедшие и отплевываются. Игорь садится прямо на дорогу. Женя переводит дух – плюхается рядом.

Ты слушай, – Игорь не похож сам на себя, – я бы никогда не поверил, что он мог так!
Ушел, – говорю я, – пулей ушел. Что на приюте творится?
Потушат, – Женя достает сигареты, протягивает мне и Игорю. – Без нас потушат.
Пожар?!

Снова Игорь:

Не знаю, Гай, ничего не знаю. Загорелась палатка с этими, будь они так! Сашенька сидел там с гаремом… Он мне потом рассказал, как это было… Среди ночи выскочили они из палатки, обалдевшие, и орут: «Держите фотографа!». Пока сообразили, что им нужно скорей к реке за водой и будить коменданта, палатка – факел! Весь лагерь на дыбы. Комендант спит беспробудно. Подняли его. Он как увидел, к рации бросился. Женя его отговорил… Я схватил пожарный крюк и обгоревшее полотнище сдергивать. Соседние палатки в метре. Ведра нашли. Комендант баб этих, полутрезвых, пинками в цепочку построил, а Сашеньке чуть морду не набил. Я их разнял, потом Сашеньку за шиворот и в сторону отволок, он мне тогда все рассказал… Они там анекдотами забавлялись и вообще, делились между собой, сколько, он не помнит, в общем, постучали к ним… Можно, дескать, к вам? Отчего ж нельзя?.. И тут заходит: из под темного капюшона очки как щель амбразуры, весь в проводах… «Внимание!» – говорит и фотовспышку свою размером с банную шайку поднимает как огромный зеркальный глаз… щелк, и вся палатка, все стены и потолок в огне! Вот история. Бросились мы с Женей вас искать, нигде нет. Что делать? Тогда решили, что надо по дороге.
Да уж, по дороге, пропади он пропадом! Все как тогда, Гай, со мной. Надо брать людей и прочесывать лес.
Сейчас?
А когда? Я чувствую, он тут недалеко окопался, небось ночует где-нибудь в палатке.
Необязательно, – возражаю я, – но ты прав.

Мы курим молча минуты две. Ветер катает по «волнам» невидимый шар. Алое зарево в долине погасло. Реликтовый фон. Майя поочередно смотрит на каждого из нас. Что-то непроизвольно включается во мне… вот этот самый реликтовый фон, несущийся сверху, столкнувший меня с ней тогда на улице и оттолкнувший здесь. Почему оттолкнувший? Я выхожу из вод этого Океана совсем непохожим на то существо, каким был прежде, выхожу и удивляюсь, удивляюсь, но излечить страх в тех, кто еще остается в толщах, в глубинах сумрачных, не могу. Скажи мне, кем ты был, и я скажу, кто ты. Ты был гусеницей, значит, ты – кокон!

Майя говорит:

Вы хотите сделать совсем не то, вы ничего не поняли… Ящерица не мог перепутать палатки – он отомстил.
Кому?
Им.
За что?
За игру, за насмешку, за костер, залитый водой, за вас! Он не враг вам, он страж… он страж своей идеи. Вы тоже стражи, и вы не всех к ней подпускаете, правда? Так и он. Он не вредит вам.
Прости, Майя, – Женя уже сдавил свою потаенную пружину, – ты так его защищаешь! Ты ведь не знаешь, что он наслаждается чужим страхом.
Глупости! Страхом наслаждаешься ты, если считаешь себя жертвой.
Постойте, что такое? – нервно бросает Игорь. – Этот человек был у меня дома. Он не шутил, он, наверное, мог бы кого-нибудь убить в подтверждение своей искренности!
О Господи! – Майя вздрагивает. – Что ты говоришь, о чем ты! Какая искренность в желании убить?
Но подожди, насколько я слышал, он украл и изуродовал несколько картин твоего дяди, он мог бы, наверное, отправить на тот свет Логина, в машине, а здесь, в ПАЛАТКЕ, могли сгореть люди – это что, теперь так защищают идею? Может, нам всем здесь друг друга перебить, делать нечего! Что молчишь, Гай?
Я не молчу… Интересно, если Ящерица такой уж поджигатель, то ведь не все трюки ему удаются, может, и удаются только в отношении некоторого зла…
Ах… ты, философ, делать нечего! – Игорь вскочил с места. – Я всегда говорил… еще когда ты мне про алмазы пудрил… Что за идея такая, черт возьми, в чем ее суть? Что за клады вы сторожите в наших несчастных горах!
Майя, – говорю я спокойно, – а в самом деле, в чем идея нашего друга Ящерицы?
И тебе тоже хочется шутить!.. Ну хорошо… Я не знаю точный смысл… мне дядя рассказывал. Давным-давно он придумал одну фантазию: вроде бы над Караби есть такое место, и там – целый город невидимый, или страна, или… он фантазировал… Моору. Это что-то из авестийских преданий. Ведь есть же русский Китеж, есть Атлантида…
Так ты решила, что Ящерица оттуда? – спрашивает Женя и быстро-быстро трет себе лоб, стискивая при этом зубы.
Нет, я решила… я решила, что он «туда»! – говорит Майя.

Вот, думаю я, ветер катает по «волнам» невидимый шар, ночь тепла, и лунная беседа при ней, чем не драма? Вполне.

***

Как все это было? От нечего делать я блуждаю в пасмурную погоду по плато, зачем меня понесло туда в сентябре? Странный вопрос, а зачем в августе, в мае понесло, одним словом? Шел, шел и вдруг вообразил себя чуть ли не настройщиком какого-то огромного инструмента, кидаю камешки во все зевы земные и слушаю: тут гулкая нарастающая дробь, тут чавканье звериное, тут мелодичный резонанс, а здесь… они лежат на дне шестиметровой шахты, чистые, словно только что промытые водой. Их россыпь напоминает расклинившийся надвое хвост. Я не могу спуститься к ним, а на следующий день этого колодца не нашел… Что дальше? Я научился считать до пяти, самому себе показывать фокусы и летать ночами над лунными полянами. Кажется, я живу в придуманном мире? Ничуть не бывало. Тогда, кажется, мы все… И это неправда. Когда не хватает веры, мы согласны самообманываться, не хватает самообмана – мы готовы обманывать других, и тут парадокс: обманывая других, мы возвращаем себе веру. Сколько неистины в том, что слово «обман» говорит нам больше о художественном приеме, чем степени и характере воспринятых заблуждений? Кому придет в голову запрещать художественный прием? Сказка – ложь, да в ней намек! Мы не сектанты. Мы просто так полюбили человеческую природу, что она притом сама освобождается до состояния парадокса, до чуда. Практичные люди хвалятся тем, что заточают свои парадоксы в темницы, а ты давно отверг и темницы, и светлицы, и всякое заточение. Вот тайна тайн. А почему? Но кто-то прав – лучше сюжет.

Лучше поскорей оставим приют, оставим весь переполох, все странные обстоятельства случившегося ЧП для заблуждения администрации. До того момента, как совершится наш подъем на Караби, пройдет еще часов пять. Нынче полдень. Удивительно, что мы, оказывается, все знатоки дороги, даже Женя, которого привела Майя, который всегда в таких случаях полагался на полный бак, запасные канистры, прокладки, аккумуляторы, колеса и все такое запасное, – нынче преобразился. Идет впереди, навьючен, как шерп, четок, правда, в руках у него нет, но зато весь путеводный ритуал берет чутьем: то листик, то травинку сорвет и в ладонях растирает, то эту же ладонь над бровями козырьком вскинет, то свистнет, то огогокнет и стоит слушает, сколько раз откликнется эхо, не подражает ли ему посторонний голос. День золотится, плещется, как ребенок в лоханке, страшно занятой, счастливый, нет у него вчерашних и завтрашних игрушек, а все затеи необходимы, даже те, которые называются «жертвы». Но какая радость, если доплывет рыба до своего берега, отнерестится и станет в конце концов той единственной возможной философской рыбой – Белым китом, на котором стоит и дом старика, и эта самая лохань, похожая на деревянную птицу! Господи, какими дряхлыми и неповоротливыми кажутся все прошлые мысли. Просто тайна состоит в том, что мы Плывем, что нам нужны алмазы Караби, и метеориты в виде бутылок с письменами, и техника безопасности по левитации, и Крымская Шамбала, и вся жизнь! Нам нужно это плаванье. Именно это. Сейчас. На высоких широтах, как говорил когда-то Дрейф Смелый… Стоп. Я, кажется, НАЗВАЛ Андрея, нет, я видел его только что! Вон там, справа, по склону Тырке, по маленькой балке, мелькая в зарослях бука, спускался человек, пересекал дорогу, этот участок мы проходили минут пять назад…

Так, ребята, – говорю я и сбрасываю рюкзак, – ждите меня!
Ты куда?
Я вернусь.
Что случилось?
Андрей спускался. По-моему, идет на приют. Где?

Но я уже не слышу растерянных и недоуменных вопросов – быстрым шагом возвращаюсь по дороге обратно. Там излучина была, и речушка затопила часть тропы. Голоса впереди. Замедляю шаг, беру правее и вниз к зарослям лещины, прячусь в их зеленых кудрях. Этого-то я не ожидал. Андрей с кем-то беседует, значит, не один…

…нет, ты подумай, стань удобным, стань уютным, как кролик, встречайся лишь с тем, кто тебе нужен, люби выгодное, выгадывай любимое…
…!
Ты думаешь, это несчастье? Нет, все сложней! Мой круг замкнулся, а где?..
…?
Меня всю жизнь пытались опекать, понимаешь… как ничтожество, как нищего…
…?!
Нет, ты не понимаешь, и слава Богу. Я сам не понимаю, зачем я здесь…

Голос уже поравнялся со мной, он прямо надо мной. Почему не слышно второго? Пытаюсь разглядеть тропу – ничего не получается, она идет поверху, да к тому же деревья. Надо прекращать засаду. Я почти уверен, что спутник Андрея никто другой, как Ящерица. Поднимаюсь наверх – ни души. Прямо с моей стороны берег выположен и размыт. Речка животрепещет, искрится на коротких перекатах, серо-зеленые валуны испещрили уступы берегов, и заросли кустарника тянутся к самой воде. Тропа пуста. Она еще минут пять будет виться вдоль речки и дальше выйдет на сухой склон и станет дорогой. Наваждение!.. Иду к реке. Вода облизывает холодными языками ладони и смеется! Как давно я не пил воды вот так – на отжиме рук, почти лежа над потоком. Шорох за спиной… быстрое захлебывающееся дыхание, и крепкие лапы зверя в прыжке окунают меня в воду… я отчаянно взбрыкиваю всеми конечностями… пес! Годовалый пятнистый сеттер, игривый до невозможности, одни уши чего стоят: висят как две длиннющие шерстяные мошны! Голос Андрея сквозь треск кустарника в отдалении:

Что ты там опять нашел, Горемыка?

Мне ничего лучшего не остается, как вылезти на берег, вымокшему до нитки, сесть на корточки и трепать этого пятнистого, кремово-коричневого, урчащего от удовольствия зверюгу за его самодовольные уши.

Молодой человек, – говорю я псу, – а вы нахал!

В ответ раздаются междометия, переводимые совершенно определенно: «Не ловите гав!».

***

Чуть раньше в городе произошла одна замечательная сцена. Вот ее дополнительное содержание со всеми художественными вариациями и предысторией, а также продолжением, которое происходит уже не в городе...

Двое вполне самостоятельных людей – очень серьезный молодой человек и очень несерьезный пожилой человек – сталкиваются на улице в самое прекрасное для любых столкновений время – вечером. За плечами у них некоторое странное событие, к которому оба они причастны. Прогрессирующий рост антипатии очень серьезного молодого человека к пожилому сменяется вдруг плохо скрываемым интересом… Так, это я что-то сухо начинаю, ну ничего, надеюсь исправиться. Несерьезный пожилой человек делает настолько нетривиальное и удивительное предложение молодому, что полностью примиряет его серьезное и удрученное сердце со своей персоной. На следующий день, после небольших приготовлений, оба они отправляются в путь. В рюкзаке у несерьезного пожилого человека бережно обложенное мягкими вещами и веревками бутыль в десять литров… Бога ради, не вообразите себе лишнего! Содержимое бутыли представляет собой многодневный химический труд, по сути своей уникальный и имеющий поразительные последствия, с ними я познакомлю вас чуть позже. Что касается серьезного молодого человека, то в его не совсем пригодной для походов хозяйственной сумке съестные припасы, а также внушительного вида кисти, выполненные из подлинного конского волоса и купленные на рынке у инвалида-патентщика. Маршрут выбирает несерьезный пожилой человек, во-первых, потому, что он зело премудро знает горы, и, во-вторых, он выбирает именно те места, где они совместными усилиями намерены осуществить свое наивное и смелое, безнадежное и гуманное, загадочное и отчаянное дело. Они совершают его!

В такие минуты они кажутся себе реставраторами, язычниками, попирающими ненавистных и навязанных Богов, они счастливы и не скрывают этого! Их речь полна живости, а действия – деловитости, и это все притом, что ни один ни другой не имеют опыта в скалолазаньи.

Сереженька, вы левее, левее забирайте… до вот этого выступа. Прекрасно. Вам удобно, Сереженька?

В ответ раздается неясное кряхтенье, которое тут же прерывается победной, нараспев изливаемой речью, кажется, она несется из глубины нашего эпического прошлого:

Здесь всюду, всюду промысел ничтожеств… Позволь, сгублю его я гневною рукой!
Сережа, я опускаю вам краску, последний литр, вы слышите меня, последний!
Давайте, я готов.
Вы закрепились?
Я прирос как пиявка.
Вы благородная пиявка, Сережа, начинайте. Загрунтуйте эти скудные проявления рода человеческого!
Начинаю… буква «зэ»…
Буква «зэ»… пожирней, Сережа, если возможно, пожирней.
Пожирней… Буква «дэ»…
Буква «дэ»… так ее!
Буква «е»…
Буква «е», Сережа! А вы знаете, я сейчас тут раздумываю. Я был совершенно не прав, когда писал свое послание, оно чем-то сродни этим постыдным буквам, подделка, Господи…
Буква «ес»…
Буква «ес»… Как же это мне тогда не пришло в голову! Сережа, обещайте мне вашу помощь еще в одном деле.
В каком?
Мы устроим с вами торжественный сбор всех бутылочных метеоритов на плато, уберем с глаз долой вредное железо!
Буква «мягкий знак»… Я согласен!
Буква «мягкий знак»… значит, «здесь»… Ну-ка, Сереженька, прочтите мне, пожалуйста, еще раз всю надпись.
Читаю: «Здесь был наш первый контакт с иными мирами. Подпись: Ричард III, Вова-селянин, Арнольд-книжник, Шкура, Кубло».
Вот-вот, Сережа, особенно тщательно замазывайте Кубло. Контакт у них был! У меня, может быть, Господи, каждый день в душе контакт, но причем здесь окрестные заборы?! Нет, нет… чистый холст! Чистый холст – это и есть настоящий контакт!.. Сережа, там случайно краска не загустела, не дай Бог!
Да нет, краска отличная, отличная краска…

Несерьезный пожилой человек сидит на площадке небольшого мыса, на нем полосатая тельняшка, защитные шорты до колен и белая с длинным козырьком фуражка, взгляд его красноречиво просветлен. Может показаться, что он все-таки ищет в потаенных глубинах души какие-то несогласия со своим теперешним бытием, но это не так.

Серьезный молодой человек в старых залатанных джинсах и испачканный всеми гаммами красок серой безрукавке грациозно висит в десяти метрах ниже площадки мыса, упираясь ногами в каменную толщу скалы. Он запускает кисть в парящий тут же рядом бидончик и широкими махами свободной руки растирает по изможденной поверхности известняка краску особого свойства. Свойство ее таково, что она отлетает, как только высохнет, но при этом отлетают и все предыдущие «культурные наслоения». Может показаться, что молодой человек недостаточно вдохновлен своим занятием, но это не так.

Голос сверху:

А знаете, Сережа, чем отличается наскальная живопись каменного века от современной?

Голос снизу:

Ну естественно, там была охра и солярные знаки.

Голос снизу:

Там не было Кубла.
Браво, профессор, это стоит обнародовать!

Голос сверху:

Ни в коем случае. Никаких аплодисментов, Сережа, мы победили в этой схватке только себя, вы слышите… мы вернули эту скалу солнцу, вы слышите?
Я слышу… а вы видите, там, на дороге…
Что на дороге? Где? Ах Господи – люди! Какая жалость… Сережа, поднимайтесь, мы еще успеем уйти…
Погодите, профессор… приглядитесь, по-моему…

Это действительно были мы, идущие дорогой, и мы увидели их, стоящих на причале.

***

Два противовеса возвестил день своим путникам, два берега подвесил меж золотящихся зыбей: в оправе сияющих сфер слетало на запад солнце, а белый бок луны жемчужно просвечивал в голубом тумане высоты. Все пространство на этом расстоянии было телом огромной рыбины, сверкало чешуей парящего воздуха. Плавником была Земля. Небо солнца тяжелело красными разводами, небо луны медленно восходило до прозрачно-синего. Рыбина ныряла в свои ликующие воды. Солнечный глаз уже скрылся за горизонтом, а лунный хвост распушился, и это был уже птичий хвост… он мягко фосфоресцировал. Караби больше не нужен панцирь, она снимает его, чтобы спиной чувствовать, слышать и видеть. Я знаю, никому не пришло бы в голову упрекать ее в непостоянстве, ибо не было здесь столь любимой нами поверхности, называемой характером. Ее характер – это все наши гримасы, все чувства и лица! Хочу представить роднички ее сталактитов, срастающихся в кромешном экстазе пещер, трепетные отсветы факела в подземных залах и галереях! Караби, очнись! Ты все больше говоришь мне о фантастических чувствах, чем о событиях, я сам говорю тебе о фантастических чувствах!

Вон та, за каменной гривой, чуть поодаль, обогнули мы Кара-Тау… Какие имена! Таш-Азбар, Каранчик-Бурун, Эгиз-Тинах… По западным крыльям поднимались мы на твою прохладную спину, когда среди бела дня оглушили нас раскаты грома и лава трав понесла на своих зеленых языках пепельно-серые оскалы… змеистые гривы наползали одна на другую, обвиваясь и дробясь в камни… изумрудные тисы разбегались от этих камнепадов… вспыхнули под ногами бархатные пионы… десны гротов при каждом раскате, казалось, беззвучно смыкались, и фиолетовые ореолы светились над дальними холмами. Ливень клокотал сквозь прозрачную пелену, и пелена туманными космами разлеталась над нами, все уплотняясь, все белея, лишь маленькие строения метеостанции не трогал туман. Отовсюду, отовсюду розовели ее приплюснутые крыши, от этого метеомонастыря, куда побежали мы со всех ног, веяло совершенно неодолимой отстраненностью.

Когда по дороге к нему дождь прекратился, будто обрезанный ножницами, и пелену за несколько минут сдуло с плато, мы увидели чистое небо и начало вечера – солнечный глаз и лунный хвост. Между ними не было вражды. Никогда не было.

Метеостанция оказалась безлюдной. Двери управления и всех лабораторий были закрыты. Свежий и размытый след от протекторов убегал вниз по склону. Женя Логин вместе с любвеобильным псом Горемыкой принялись обследовать другие постройки. Мы сбросили вещи под дверным навесом, стащили с себя мокрые куртки и тоже разбежались на время. Влад Гермесович что-то рассказывал Майе о своей новой работе, где он обещает проявиться в своих лучших неисчерпаемых качествах, при этом он ни на минуту не отпускал от себя Сережу Саврасова и всячески потрясал перстом указующим. Игорь бродил вокруг метеостанции, что-то насвистывал, с любопытством разглядывал «скворечник» осадкомера. Дрейф Смелый в задумчивости спустился к небольшому скальному уступчику на шапке холма, сел на него и безотрывно глядел на весь огромный амфитеатр плато. Я вспомнил, что последний час с его языка несколько раз слетали слова: «Раскопки, красивые раскопки». Так он говорил о Караби. Почему? Еще днем мы вместе хохотали над проделкой его пса, притопившего меня в речке, а теперь…

Я закуриваю и подхожу. Лицо у него немного осунувшееся, но глаза зорки в прищуре. Он не сразу замечает мое присутствие.

А, ты… Мы долго здесь простоим?
Не знаю, – говорю я, – все промокли, надо бы переодеться.
В кого на этот раз?
Ну, в себя ты уже переоделся, значит, просто в сухое.
Да! В сухое. Хороши заботы для переселенцев в рай!
Ты уже так определился?
Да. Нет… Видишь, Гай, гибельно все это… Ты думаешь, я могу вот так просто вытащить себя наружу? Я не умею. Меня все учили тому, что считали главным, – определяться! Моя бывшая жена учила меня определяться, учили, когда я сам учился… Мне всегда предлагали самые уверенные направления… Родители настояли на мединституте, потому что, по определению, это было выгодно… жена настояла на аспирантуре, единственное, на чем она не настаивала – это на ребенке. Он и не родился. Все вокруг меня крутились; люди, которые умели заглядывать наперед, берегли силы, запасали их впрок, как продукты в кладовку, откладывали… чувства откладывали, безжалостно и мерзко! Если у тебя сегодня нет уверенности – определяйся. Найди гарантии успеха, неважно когда – пусть через год, пусть через два. Ты видел когда-нибудь счастливцев, что живут вечно?.. И я нет, а эти счастливцами не были, никогда не улыбались. Я, может быть, и стал бы таким, но мне не повезло, с их точки зрения. Вещи на мне никогда не жили, самые лучшие тряпки расходились по швам через месяц. Я вытащил с того света десятки людей, когда работал на «скорой»… А потом эти люди находили меня и предлагали свои услуги. Я отказывался. Мне показывали вот так, – Андрей покрутил пальцем у виска, – ты знаешь, я стал комплексовать. Я вдруг понял, что тогда, в детстве… Ты помнишь выставку, куда мы с Джанни тебя вытащили?
Помню.
Так вот, там была одна картина…
Не было, Андрей.
Была… ты все знаешь… и тот человек, что ехал со мной тогда в трамвае, был он, Митра, двадцать три года тому назад. Впереди сидела его жена с сынишкой…
Это он тебе сам рассказал?
Видишь… – Андрей бледнеет. – Майя – его приемная дочь.
Кто тебе это сказал? Ну кто?

Андрея начинает мелко трясти. Глаза округляются как у дикой кошки, проваливаются… дрожащими руками он копошится в карманах штормовки, достает старое истертое портмоне.

Взгляни, – он протягивает мне листочек линованной бумаги. – Это я.

Я смотрю на листок – обыкновенный, вчетверо сложенный…

Андрей, – говорю я, – я все понял…
Дай сюда, – он вырывает у меня его. – Тут должен быть не мой профиль, понимаешь, не мой…

Я пытаюсь найти какие-то слова, но не могу, чувствую, что земля отрывается от ног. Он отшвыривает листок, и тот летит, кружится, трепещет и… не падает. Андрей неподвижным лицом держит его в трех метрах перед нами, лицом – не глазами, потому что глаза закрыты… Оборачиваюсь. По трассе натянутого низко троса от метеоплощадки идут трое: Женя Логин, Игорь и Ящерица, – идут спокойно, как друзья. Горемыка увидел Андрея, со всех ног и с кучей одобрения несется к нам… Рыбина в небе блестит голубой чешуей.

***

Ну вот, кажется, теперь он здесь, то есть теперь он с нами. Никто не возражает ему и тому, что он с нами. Он самый удивительный среди нас, потому что теперь все ТЕМНОЕ, что держали мы про себя о нем – обращается и меняет знак. Он самый удивительный среди нас, потому что он завершает нас в целое, неявное, неощутимое. Так должно быть, ибо стоит нам дать друг другу знак явности, все погибнет, как целое, которое осознало себя, но еще не слышит, не чувствует, что в самом факте осознания уже трепещет оболочка, граница, гибель… уже проступает плоть… Плоть и вожделение. Плоть и мечта всех ловчих, гарпунеров и охотников! Нет, только в неявности наша неуязвимость, только лодка, чей парус прозрачен для солнца и ночи, для копья и птицы, для смерти… спасет нас. Он самый удивительный среди нас.

Что такое его глаза? Какая прелесть – влюбляться глазами в людей и так искренне, чтобы быть способным испепелить их! Не только людей… еще одна странность: в нем постоянно звучит музыка, она очаровывает его и лишает всяких сил. Он пользуется карманным плеером, прослушивает любую абракадабру, дабы хоть как-то заглушить в себе поток очарованья. Черные очки он надевает даже ночью. Фотоаппарат не спас его от личных недостатков: в самые неподходящие моменты случаются поджоги, то есть… опять же не фотовспышка виновата, а глаза! Вот уже второй год, как он работает погодником на метеостанции, неделю здесь, неделю в городе… жить можно, но как? Не так давно к нему стали подходить ребята, стриженные под «римский шлем» или всклокоченные «под дамский фен», однажды одна такая группка заинтересовалась его записями, попросила у него наушники, дескать: «Что ты их не снимаешь, в самом деле!». Слушал один парень, видимо, вожак. Лицо вожака вытянулось до пояса. Взволнованные товарищи отцепили его от наушников и отвели в сторону, а он, придя в себя, загреб их в кружок и добрых пять минут пытался что-то объяснить, то ли жестами, то ли звуками. Откуда им было знать, какую музыку пытался заглушить в себе Ящерица.

Поздно вечером он прогуливался по той же улице. Они подстерегли его у маленького проходного сквера и избили. Просто так избили, и все. А он, как выяснилось, в гневе не способен был и на половину воспользоваться своей энергией. Две недели пролежал в больнице, потом уехал на метеостанцию и долго не приезжал в город. Что-то мучило его… и вот последний приезд в мир оказался для него роковым: он попал на выставку Митры. Тогда в фойе «Анонса» Митра сказал ему единственную фразу: «Парень, у тебя не получатся негативы, неужели ты не видишь, что снимаешь чистые полотна?».

Ящерице стало жутко, и он убрался. Еще через три дня он совершил то, что совершил: высидел последний сеанс, подождал, пока зрители покинут зал, затем тихонько спрятался за шторкой экрана и дождался закрытия кинотеатра. Снимать пришлось поздно ночью, в темном зале. Фотовспышка работала отменно, но опять подвели глаза… Две самых лучших картины он унес. В тот же день, проявив пленку, он с ужасом и восторгом обнаружил, что на ней нет ни одного кадра: вся засвечена. Тогда-то Ящерица и понял, что его собственная таинственная природа – это лишь малая часть…

Его настоящее имя – Севастьян. Должность, которой он сам себя наградил, не подразумевала под собой ничего дурного. Все знают, что такое собственный корреспондент, но вне-собственный – какие полномочия может нести субъект, чей род занятий непостижимо выводит его за пределы какой-то там собственности!? Пока ваше воображение штудирует этот тупиковый вопрос – Севастьян проникает на любое собрание, попадает на любой просмотр, оказывается на любом совете, от нечего делать он берет интервью у самых неинтервьюируемых сограждан. Но, увы, никто не берет на себя смелость и радость оценить добрую волю человека, который вроде бы и строит какие-то козни и не строит их, в ком беспрестанно звучит музыка, кто обладает ощутимой эволюцией чувств, чьи глаза живут как бы отдельной жизнью, кого избивают на улице; всепроникающего существа, одновременно сознающего и несознающего себя, многомерного, влюбленного в людей и беспомощного…

Гостевой домик обещал приютить нас до утра. Влад Гермесович бросил клич об ужине. Клич немного погулял и воплотился в жареную на топленном курином жире картошку, овощной салат и банку меда с печеньем, а когда чай по-карабийски, изойдя в заварных комбинациях Севастьяна, поведал нам историю о великом примирении всех растений, разговор задышал. Я вспомнил Атолла Снова и сожалел, что он опоздал к нашей встрече. Это было тем более обидно, что официальная версия давно объявила его погибшим…

Ах, Атолл, зачем тебе понадобилась эта глупая неуклюжая машина! Влад не признается, где и когда он нарисовал свою картину, но если ты в самом деле решил поселиться в синем облаке или вихре, то зачем твоему вихрю металлическое сердце?

Я смотрю на Андрея. Какая-то в нем сверхрешимость разрушать себя. Ходит по комнате, руки в карманах брюк, сгорбился… я буквально осязаю в нем решимость взорвать начавшийся разговор, превратить его в безумное соревнование откровенности. Он еще не знает, можно ли этим наслаждаться, но он будет по праву непогрешимой воли требовать от меня и от ребят всей нашей памяти, всего беспамятства. Кто одарил его погремушкой со свинцовой дробью? Может, сам себя? Может, его одиночество по другой системе и у него другой отсчет: один, один, один… что принес он сюда? Усталость, сон или тоску? Руины?!

Послушайте, – Майя подносит палец к губам, – вы слышите, как тихо?.. Это перед нашествием.
Каким нашествием? – Андрей растворяет окно. – Курить охота…

Я кидаю ему пачку сигарет. Ловит ловко.

Так о каком ты нашествии?
А ты догадайся… Здесь только одно нашествие – ночь, правда, дядя?
Мэтры мои, локти мои, – святая правда, ночь здесь просто азиатская!
Ну, нашествие так нашествие (Саврасов), будем стоять насмерть! К утру отразим.
Стоять насмерть (Андрей) я не хочу.

Улыбка Влада пронзительно-лукава, пронзительно-спокойна. Она завораживает.

Давайте не стоять, давайте кружиться насмерть.
Я в такие сочетания не верю (Андрей). Что значит «кружиться насмерть»?
По крайней мере (Женя), это не значит то, что ты делаешь сейчас – удовлетворяешь любопытствующую скуку.
Ты меня так понял? Жаль! Ты подумай, вокруг тебя столько дорогостоящих декораций: алмазные колодцы, закамуфлированные скалы, ночь-нашествие, это же к чему-то приведет. Случайности нет. Но разве ты без декораций уже не человек?
Он существо уже (Севастьян).

Говорит и без лишних эмоций выходит их комнаты, из разговора.

Подумать только (снова Майя), какая там тишина!
Мне нравится другое слово (Андрей) – пустота! Она у каждого есть, безыменная, свободная… ей не нужны ни наши фантазии, ни наша реальность – она источник, который все привыкли засорять своими мыслями. А мысли – уголь. А уголь спекается в шлак. А источник огненный… а огонь, гибнущий от шлака… Я, выходит, больше всех засорил свой ИСТОЧНИК, но, может, нет? Докажите, что вы другие. И ты, и Севастьян, и эта девушка… вы говорите на чужом языке, но это еще не значит «другие». Я видел однажды, как злые нормальные дети дразнили глухонемых: они показывали им такой… пошлый жест и очень радовались при этом. Вы тоже радуетесь, но вы не застрахованы доверием друг к другу. Такая страховка была бы бредом, самым большим бредом… А мой бред состоит в том, что я сам не знаю, где во мне кончается гармония, а где начинается язва…
Не знаешь (Сережа)! Ты разве доверял когда-нибудь своей пламенной пустоте, доверял?!
Я – нет… но я хотел… А кто из живых ей доверяет, кто? Ты отравлен не меньше моего, и ты не возродишься, как и я… Я не знаю, кто возродится… Может, только Севастьян…

Мне жутко смотреть на этот нарастающий вопль у него внутри. Кому-то из нас необходимо пережечь его энергию, пережечь, иначе это сделает Караби, которая теперь тоже Существо.

Дрейф, – говорю я, – ты возродишься. У тебя получится и получалось, я же видел.
Ты видел кроликов за подкладкой, ты видел шарики во рту, платочки, связанные узелками, ты видел факира…
Я видел тебя… но не того, что на картине, – тебя! Ты даже не представляешь, сколько я сделал, чтобы УВИДЕТЬ тебя.
Ты в самом деле? – он растерян или пытается растеряться, как ребенок перед чудом, всеми силами он хочет вспомнить это забытое ощущение. В первозданности. Вот импульс! Но откуда? От кого?..

И словно в ответ всем нам – голос. Голос над плато. Севастьян поет свою Музыку. Он больше не заглушает ее бессмыслицей. Ночь над Караби как нашествие. Хочется дышать и кружиться насмерть. Повинуясь этой музыке, мы больше не спорим (если только спорили), выходим из жилого домика метеостанции.

***

Она тихонько дохнула мне в затылок. Теплые подушечки пальцев пробежались по щеке и бровям. Утро – женщина, которую я люблю, но еще так рано… О чем ты, шепчущий поцелуй? Украсть? Меня украсть? С кем разговаривал? А, так я еще и бука, целый день к тебе не подходил, ну да… а ты маленькая и хитрющая завоевательница… куда? Убежать? Нет, будем перешептываться междометиями. Кто там так заливисто?.. Тише. Ладно, тише… цепей не хватает! Это кто тут у нас у двери? А, Горемыка… Тс-с, Горемыка, свои… Это я «болтун»? Я и говорю: тс-с! О Боги, кому понадобилось закрывать двери на эти пудовые засовы! Ладно, все… давай сквозь двери… какие выдумки? Самая большая выдумка – твои глаза! Мир зелен… Дай мне руку. Пошли…

…Сегодня медленный день. Идем налегке. Солнце раскачивает на лучах редкие облака. Его могущество еще впереди: отбросит, расплавит, сожжет свои забавы, сбросит с себя обертки неженки, белым слепнем зажужжит, невыносимо впиваясь в мягкую, сочную ткань земель, иссушит их… Но пока еще колышется июнь, зеленым повесой гуляет, освежается дождями, туманами, покровительствует всей яркости жизни, щедр как выдох кита, щедр во множествах, удивлен собою… «Зришь, какие стада я тебе приготовил?» – это он солнцу.

Но пустынна Караби, хоть и цветет, и держит влагу, и ликует в бликах… нелегко украшать руины, даже если они и живые. Почему руины, опять руины?.. Нет, все-таки Дрейф вбил мне в голову это слово. Кажется, Севастьян достиг большого совершенства в обладании собой. Нет при нем ни фотоаппаратов, ни плееров, ни черных очков, никаких таких «кроликов» за подкладкой. Влад Гермесович давно простил ему испорченные картины, а те две, украденные, они договорились считать непреднамеренным подарком (такие тоже бывают). Влад дружелюбен, но он никак не решится заговорить о чем-то с Андреем. Дрейф, впрочем, еще во время завтрака попросил извинения у всех, сослался на болезненное состояние и на слишком свежий воздух, которым он пресытился. Это выглядело совсем недиагностично и неубедительно, но Смелый и не стремился быть убедительным. Темный отпечаток читаю я на его лице, темный отпечаток проступает даже сквозь неизвестно откуда прорвавшуюся веселость. Он рассказывает, какой чудной народ обитает в Заполярье, как интересно ему было там работать и что, если бы не «юголюбивая» жена, он бы там остался, возили бы его по тундре на тягачах, на оленях, выбрали бы его в местный совет шаманов и медведей… и летал бы он чайкой над кружевницей тундрой, врачевал бы народ, писал бы статьи в газету, вроде «Заполярные новости», о необходимости заблаговременного удаления аппендицита у подрастающих оленеводов, о дальнейшем улучшении соцкультбыта жителей яранг… приглашали бы его на эти разудалые преогромные туземные свадьбы, да мало ли поэзии! Андрей нашел сочувствие своей тоске у Майи. Всю дорогу он изливал ей душу, блистал сарказмом, юмором и досадой, ерничал по поводу любимой профессии, говорил, что ненавидит маленьких, мстительных «мелкопоместных» людишек, в них, как в садке, роятся зародыши всякой чванливости и плотоядной мерзости. Врачи – первые люди, кому бесполезно с ними бороться! Особенно страшны «мелкопоместные» женщины и жены. Тут спасает только три средства: либо спароваться по примеру всенародной обуви, либо рвать подметки, либо вообще стать какой-нибудь внемасштабной единицей, например, великаном! Вы видели когда-нибудь великана с равнодушием вируса? «Ах, Майя, вы чудесная девушка, но если бы вы знали, как скучно коротать свой век в царстве теней!..» Этот пространный экспрессивный монолог я улавливал лишь краем уха, они шли впереди всех, и Майя все время оглядывалась на меня, точно спрашивала разрешения: а можно он ее возьмет за руку, а можно, он ее обнимет? – она страшно злила меня. Андрей ничего не замечал, он ее завоевывал явно или неявно.

Какой, однако, абсурд: неужели я ревную? Да ведь ничего не было. Да, я ревную. Мы убежали из домика на рассвете, она разбудила меня. Я вспомнил о том потаенном гроте недалеко от озера… Не знаю, каким чудом, сквозь какие прорехи в его кровле пробивались сверху три тугих сиреневых луча, и оттуда же, с кровли, мерными каплями сочилась вода; капли, похожие на парящих бабочек, купались в лучах, сливались с ними и переплавлялись в звонкое серебро, шлепались на скальное днище. Майя сказала, что совсем не боится этого дождя и, скинув одежду, в полусумраке зашла в сверкающую триаду… Она нисколько не старалась обольстить меня, она была моим чудом, моим воображением, мифом, духом, моим берегом, она… Она уходила с Андреем, убегала с ним… Боже, что со мной, все плывет! Ничтожный человек, и эта его игра!

Саврасов окликает меня:

Гай, куда ты?

Игорь:

Ты малость ошибся, старик!

Женя:

- Топай к нам, покурим!

Я в совершенном недоумении обнаруживаю себя в центре выположенной карстовой воронки. Забрел. До них метров пятьдесят. Возвращаюсь. Влад протягивает мне флягу с водой, смотрит с пристальной мягкостью, потом говорит, четко разделяя слова:

Не суетись, мы же не в тумане. Ну и пусть! Не трогай их, пусть уходят.
Влад…
Ну что, Влад? – Влад спокоен. – Отдохнем… Вот у Жени, говорят, картишки есть…
Какие картишки, Влад, что ты говоришь, Влад?..
Погоди, погоди… что тебе не нравится? Да пусть лучше так, она женщина… разберутся, Господи…
Кто разберется! Ты издеваешься? Ты, ты знаешь…
Знаю, Гай, и про фокус ваш с дверями, слышал… но ты пойми, не надо им сейчас мешать, ты вспомни его глаза вчера вечером…
Глаза! Ах, ты теперь жертвенный раджа, ты, значит, решил вылечить его расшатавшиеся нервишки… «Картишки»! Ненавижу!… Ты чудовище… Я иду за ними, пусть только кто-нибудь вздумает меня останавливать!

Нет. Они стоят. Они не решаются. Их посвятили в тайное, священное, а теперь что ж? Нелепица.

Терпкий густой воздух летит мне в лицо. Солнце слепит меня. Оборачиваюсь…

Вы не найдете алмазного колодца, вам не суждено! Возвращайтесь в свои норы!!!

Караби, кричу я уже про себя, тебя разнежило лето. В твой хаос прокралась задумчивость. Смети ее! Вздохни мощью подземных бронхов своих, разве ты дряхлая окаменевшая гробница, не могущая ничего рождать? Роди бездну. Опои этих людей крепкими приворотами, скажи им, что ты больше не лицо и не душа, останови их. Нет у тебя алмазного колодца и никогда не было!.. Молчишь? Это потому, что им неважно, есть или нет, они хотят его видеть и помешать этому невозможно… Скажи я еще полчаса назад хоть слово, прояви я хоть каплю сомнения, и Андрей набросился бы на меня с кулаками. Он искренне считает, что мне нельзя отступать, ибо я воплощаю весь сценарий, а он лишь эпизод, но он хочет быть ярким эпизодом, главным эпизодом, несмотря ни на какую свою опустошенность или якобы опустошенность, нет, это благодаря ей он хочет быть главным эпизодом. Эволюция ничтожества.

Как все преображается вокруг! Тесней смыкаются короткие узловатые гривы, грудами вздымаются на голых склонах, рыхлые выбелы оврагов морщинят землю, зыбкая ниточка тропы петляет вокруг карстовых воронок, их множество: чистые, промытые, похожие на блюдца, зарастающие травяным войлоком, эти похожи на вазочки, эти – на розетки, какое застолье! Вон там справа должны быть три глубокие шахты, там даже в зной висят на стенах сосульки… Нет, не справа – слева… да кой черт! – что за подробности, зачем? А солнце! Такого блеска у солнца не бывает. Кто это сказал? Может, и золотящиеся змеи не оплетают его корону? Может, еще и воздух не светится перламутром, а белая ящерица не пускает под ногой сноп искр?! Не лает неизвестно откуда примчавшийся Горемыка, и не кричит эхо человеческим голосом…

Гай, скорей! Он нашел алмазный колодец… он там один, ему плохо.
Майя, ну наконец-то, ты! Одна… ты была с ним… Подожди.
Идем, ему плохо. Он стоит на самом краю и бормочет что-то, как полоумный. Где дядя?
Сзади.
Крикни громко, пусть услышат.
Не буду я кричать.
Как не будешь?
Ты была с ним, ты была…
С кем?
С Андреем.

Она поняла. Жмет плечами брезгливо.

Ах вот ты о чем… Иди к черту!
И ладно, – говорю я бесстрастно.
У кого из наших веревка? – спрашивает за спиной.
Ни у кого. Не знаю. Зачем тебе?

Она не отвечает. Скорей, скорей по тропе, скорей найти остальных и позвать под золотящиеся змеи Нового солнца. О чем забота?.. И эти вечно поправляемые волосы, в любой ситуации, всегда и всюду! Зеленый клинышек… да и была ли эта метка, что я придумал, о том ли она?

***

Брось дурить, Андрей, не было, не было этой картины!
Для тебя не было. Для меня… Да разве в ней дело? Не хочу быть слепым… Я знаю, как надо… тут метров шесть, надо спиной и все… я же врач…
Андрей, брат, послушай… Зачем тебе эта дикая игра?
Сережа, ты ведь не торопишься на мое место, а я не могу тебе объяснить… Я нашел то, что мы все искали, я первый из нас. Почему-то я, а не вы!
И чего ты ждешь, – кричит Игорь, – прыгай давай! Я сам в одну такую яму завалился, та, правда, поглубже была и без этих… без блестяшек этих! Ну, давай, чего ты ждешь, мог бы и раньше, нас бы не дожидался, придурок!
Да, я придурок, но я еще очень сильный придурок, никак не могу расслабиться… вот она меня сейчас сама… подожди, тебе понравится. Может, поможешь, добрый человек, ведь это так просто, раз и там!.. Жень, может, ты? А что, неплохо бы для меня отсюда пулей снять! Ты хороший человек, Женя, а хороший человек всегда терпелив… Севастьян, ты неразговорчив, это справедливо. Никогда не мешай страх с удивлением – такой скверный коктейль выходит… возьми мою энергию, не брезгуй… Что же ты!.. Майя, ты здесь одна… подойди, не бойся, все будет хорошо, я обещаю…

Тягостная тишина. Нелепая тишина. Нескончаемая тишина.

Влад Гермесович отстраняет одной рукой меня, другой Майю, делает шаг вперед, лицо неподвижно.

- Давай я, сынок… я попробую. Что же ты, Господи, нас пугаешь?.. Я иду, видишь… вот иду… ты только туда не смотри, сынок… ну постой! Ты думаешь, ты захлопнешь дверь, и все кончится? Господи, ничего не кончится, сынок! Погоди, я тебе помогу… ты только смотри мне прямо в ладони, ты же помнишь эти ладони? Помнишь? Они добрые ладони. Это только в глупых книжках написано…

Андрей, вначале поддавшись гипнозу, неожиданно вздрогнул и улыбнулся, он увидел, что вслед за Владом на брюхе тихонько подползает Горемыка. Пес очень любил игру в разведчиков.

Не надо, Влад… ты ничего не понял, я ведь… я не закрываю дверь, я домой…

Влад делает резкий рывок, но уже сдергивает пустоту со скалы.

Острый крик или выдох разрывает наши глотки. Бросаемся к колодцу.

Он лежит, лежит на сверкающем всеми красками дне… Потерпевший крушение человек. Один из нас. Ничто в нем, ничто в улыбке и в плавном изгибе тела не говорит о падении. Он все еще верит, что летит над диким плато, над собой… И удивленные глаза его открывают светлый голубой океан…

Горемыка, закружившись на месте, задрав голову, громко и раскатисто лает, солнечные змеи жалят его, неистощимые, неугасимые, неведомые. Дно алмазного колодца подергивается какой-то голубоватой дымкой. Проходит еще минута, она рассеивается, унося с собой все свое прекрасное и страшное содержимое…

………………………………………………………………………………………

Три месяца пытки мучительной причастности. Три месяца отчужденности между нами. Его не искали, о нем не беспокоились, никто, ни единожды. Тогда я понял, что он обрезал все концы… заранее. Он один из нас шел на Караби и знал, что не вернется, один, кто «не помыслил о возвращении». Он улетел. Улетел, как Атолл Снов, как мой отец, как старик, который больше не перевернул песочные часы. Я говорю это сейчас себе, еще не вполне понимая другое: он один из нас, ВЕРНУВШИЙСЯ ДОМОЙ. Такая странность. И чем больше я думаю об этом, тем больше мне ясно это необъяснимое чудо, это подвижное и замершее, растворенное в шуме крови слово – путники. Однажды ушедшие из дома, они всю жизнь ищут Дом… Они совершенствуются в пути, в радости обновления. Они, которые вне шеренги. Они, которые в кругу. Я должен был вернуться в круг, откуда меня выбил страх… затянувшийся страх.

Я нашел адрес его бывшей жены. Хорошенько отдышавшись, в один из вечеров я набрал номер, пальцы мои дрожали. Женский голос ответил. Я сказал, что она меня не знает и что я интересуюсь… Андреем. Она возмутилась:

Почему вы обращаетесь ко мне? Мы давно не живем с ним.
А где он?
Он выписался еще год назад.
Как год назад?
А вот так!
Простите, где же он теперь?
Почем я знаю?.. Он выписался и уволился с работы год назад, собрал вещи, какие здесь были, и сказал, что уезжает на Север.
Как на Север?
Слушайте, вы что, с Луны свалились?
Нет, нет, подождите… а как мне встретиться с его родителями?
Какими родителями, вы разве не знает, что он был детдомовский, и вообще… хватит меня терроризировать, не звоните мне больше!

Я положил трубку. Я верил ей. Я поверил ей еще больше, когда в прихожей заворчал Горемыка, прошлепал лапами к телефонному столику и креслу, где я сидел, осторожно, оценив мое состояние, лизнул мне руку, застывшую на телефонном аппарате, потом опять навострил уши и опрометью бросился в прихожую. Я встал и пошел за ним. На лестничной площадке бубнил знакомый голос. Горемыка уткнул нос в щель между рамой и дверью и, весь излучая волнение, фыркая, часто оглядываясь на меня, завилял хвостом. Я открыл дверь…

Влад Гермесович и какой-то незнакомый мне паренек лет четырнадцати.

Апполон, познакомься, это Гай, называй его просто, без всяких дядей. Гай, ты разрешишь?
Конечно, – ответил я в недоумении.
А-а-а… и Горемыка здесь! Здравствуй, Горемыка, ты нас пустишь к себе? Ты пустишь, я знаю. Здесь живут двое лопоухих, но один из них, тот, что на четырех ногах, он меньше.
Ох, извини, Влад… я как-то, знаешь… Проходите, сто лет тебя не видел!

Они разделись в прихожей. Горемыка тут же выдал свои любезные авансы и предложил мальчику поиграть в ловы. Влад сказал громко всем: «Молодцы!» – и, не мешкая, стал подталкивать меня в кухню, указательный палец он при этом заговорщески держал на губах: тс-с!

Я от души пожимал плечами. Влад заставил меня поставить чайник на плиту, лично проследил, как я чиркаю спичкой и как поджигаю конфорку. Свои объяснения он начал шепотом.

Господи, ты не можешь себе представить. Он пришел ко мне ночью, неделю назад… стоял под дверью и плакал. Что на нем было… пальтецо какое-то жалкое и ботинки на два размера больше. Я его спросил: «Что тебе, мальчик, нужно? Ты откуда?» – а он… меня как током прошибло: «Я тебя люблю. Я тебя так долго искал…». Погоди, Гай, погоди… я потом втихаря отыскал фотографию сына и вспомнил Андрея… два лица, а кажется, что одно, вот дела!
!
Вот именно. А он еще поэт. Да я вижу, ты не веришь.
Верю, Влад, я теперь всему верю, без остатка верю.
Тогда помолись. И знаешь… Вот тебе пирожные, я купил, делай чай и вообще, корми нас, мы с дороги, Господи, дома еще не были… Ну что ты стоишь! – он протягивает мне свисток.
Влад, где Майя?
Что ты меня спрашиваешь! Ты разве не знаешь, как исчезают изображения с моих холстов?.. Апполон! Апполон!

В комнате что-то упало, громко и рассыпчато, кажется, маленькая этажерка с книгами. Паренек прибежал раскрасневшийся, со следами недавней борьбы, лицо его светилось неподдельным восторгом.

Во что играете? – спрашивает Влад.
В космических разведчиков, по-моему.
Почему только по-твоему? – спрашиваю я.
А что сам Горемыка говорит?
А он сзади ползет.

Горемыка действительно очень серьезно выползал из комнаты на своем кремовом брюхе, высунув язык и сверкая карими очами. Завидев, что его окончательно рассекретили, он встал, отряхнулся и спокойно поднырнул головой под ладонь Апполона.

Апполон, я сказал Гаю, что ты пишешь стихи. Прочти нам, пожалуйста, последнее.
Какое, папа?
Ну то, что ты мне вчера читал.
А, это! Ладно.

Паренек вдруг стремительно преобразился, увел внимание куда-то в себя,

откинул русую челку со лба и медленно уже стал читать, глядя в окно:

Не объясняй меня, поговори о том,

Что легче света, крепче камня,

Теплее всех цветущих ран во мне…

Поговори о всем живом.

Ты мой узор поймешь мгновенно…

Лишь вдруг задумаешь деталь:

Рассвет, запекшийся в эмаль,

Где ветка крови откровенна!

Я буду вновь плескать песками,

Взлетать крылатою сосной

И петь под ветреной водой…

Спеши, прозрачный дом под нами!

Прозрачный дом, думаю я, прозрачный дом, повторяю где-то глубоко внутри…

Прозрачный дом… и уже никак не могу оторваться от этих странных и простых слов, повторяю, повторяю, повторяю…

Горемыка фыркнул и лизнул Аполлона в пальцы.

Звонок в дверь. Иду открывать. Она не заперта… кто там? Саврасов. Переминается с ноги на ногу. В очках рябь.

Гай, ты занят? Пойдем… там на стенде появились новые письмена, я тебе клянусь!
Пойдем, – отвечаю я спокойно. – Заходи.

Март 1987 – сентябрь 1988гг.

Blog

Валерий гаевский крымским горам