Geum.ru

Мадина Тлостанова Деколониальные гендерные эпистемологии москва

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   9   10   11   12   13   14   15   16   ...   23
2.5. Кавказские рабыни в контексте расовых и гендерных дискурсов

Восприятие аборигенных женщин как животных, как принадлежащих к сфере anthropos, а не humanitas, отличало интерпретацию Россией ее колониальных гендерно отмеченных ориентализированных иных. В отличие от африканских рабынь, ценившихся на невольничьих рынках в первую очередь не за красоту, а за выносливость, черкешенки были в торговой системе Кавказа и Оттоманской Порты чисто сексуальным товаром и представляли экзотический полюс ориенталистской расистской иерархии. Однако их статус как живого товара на Константинопольских невольничьих рынках был далек от сегодняшних постсоветских женщин как объектов живого трафика и их жизни не были совершенно ничего не стоящими при условии, что они оставались в рамках Оттоманской правовой системы (Erdem 1993). Существовала разница в степени и природе обесценивания человеческой жизни в западной модерности, Оттоманской империи и в России. В Оттоманской империи было свое понимание статуса раба, не лишавшее его напрочь человеческого начала или прав. Раб мог изменить свой статус, причем женщинам это было сделать проще, путем выгодного замужества.

Турецко-кавказская работорговля, существовавшая в течение столетий, наглядно демонстрировала не только мифичность и сконструированность, но и коммерциализацию дискурсов расы и гендера. Работорговля в данном случае должна рассматриваться в более широком контексте торговых отношений Кавказа и Оттоманской Порты, а также России и, косвенно, Европы. Кавказские народы, даже если и считались выпавшими из истории и на Западе и в России, принимали скромное участие в мировой экономике. В основном они экспортировали естественные природные богатства (главным образом, древесину, пока российская колонизация не уничтожила кавказские леса), продукты земледелия, бортничества, ремесел, животноводства. Второй же важнейшей статьей дохода, приносившей баснословные прибыли, была работорговля детьми и девушками. Оживленная работорговля между Оттоманской империей и Черкесией, даже если и походила на осколок более ранних социально-экономических отношений, на деле прочно основывалась на расовых дискурсах модерности и капиталистических отношениях. Эти дискурсы заимствовались и интериоризировались и турками, и кавказцами, которые были и остаются жертвами и, одновременно, соучастниками мифа белизны. Турки были заинтересованы в приобретении белых сексуальных партнеров, даже если они были лишь суррогатом настоящих европейцев. К середине XIX века кавказцы были наиболее близким к европейцам и доступным для турок воплощением белой расы.

В течение всего XIX века Россия пыталась либо запретить вовсе черноморскую торговлю между Оттоманской Портой и горцами, ссылаясь на то, что так происходит ввоз оружия и помощь бунтовщикам, либо подвергнуть ее жесткому контролю и взимать пошлины. То есть экономические интересы соединялись с военными и геополитическими. В отношении торговли людьми, Россия занимала, как обычно, двойственную позицию. Внешне она выступала за права человека и женщины в частности, осуждала работорговлю. Но на самом деле права черкешенок ее волновали меньше, чем возможные прибыли, которые уплывали мимо. Современная исследовательница А.К. Чечуева цитирует в своей работе слова Т. Лапинского (1876), утверждавшего, что «совершив несколько рейсов с живым товаром, турецкий купец мог обеспечить себя до конца жизни. Мальчик стоил 100 рублей серебром, девочка – 300-350 рублей, женщины для богатого гарема – от 50 до 100 тысяч пиастров» (Чечуева 2007: 115). Негодование российского комментатора здесь сконцентрировано вокруг быстрого обогащения турок, а не ужасного будущего рабынь.

Об одном таком случае рассказывает антрополог черкесского происхождения Сетеней Шами в статье «Предыстории глобализации: черкесская идентичность в движении» (Shami 2000), открывающей совершенно неожиданный ракурс исследований адыгской диаспоры после изгнания с Кавказа, позволяющий провести параллель с атлантической модерностью и с судьбой африканских рабов. В данном случае символическим транзитом, превращающим человеческую идентичность в мобильную и изменчивую, балансирующую между памятью и забвением, выступает не Атлантический Океан, а Черное море. Но в центре внимания стоит та же проблема воображаемого прошлого диаспорных наций, оказавшихся в условиях предыстории глобализации и обескоренения не по своей воле.

Исследовательница воспроизводит жизненные перипетии Шемсигюль, черкесской рабыни середины XIX века, которая была продана в рабство, благодаря родственникам, сначала в Константинополь, а затем в Каир. Ее история восстановлена Эхудом Толедано (Toledano 1993) по отрывочным сведениям полицейского протокола допроса. Мы узнаем о сексуальном насилии над ней со стороны работорговца, еще на корабле. Это действие считалось вполне законным, так как он был ее владельцем. Однако стоимость рабыни автоматически падала в случае потери ею девственности и тем более беременности. По турецким законам, беременную рабыню продавать было запрещено, но торговец попытался скрыть ее беременность и избавиться от ребенка. Чудом родившегося сына Шемсигюль немедленно отобрала и усыновила жена насильника, чтобы избежать возможности освобождения матери и придания ей статуса законной супруги. По оттоманскому законодательству, дети от рабынь считались свободными, а сама женщина имела право получить свободу после смерти хозяина. В деле Шемсигюль восторжествовала своеобразная справедливость: поступила жалоба в гильдию работорговцев на нарушение закона ее обидчиком, дело попало в полицию, которая встала на сторону рабыни, а затем было передано в суд. Все это конечно не значит, что жизнь таких рабынь была безоблачна, судьбы многих оказывались трагическими, ведь даже доказав свое право быть свободными гражданами, они в сущности не получали ничего взамен. В патриархальном турецком обществе статус свободной незамужней женщины без поддержки семьи и со стигмой рабского статуса в прошлом был незавидным.

Существует различие между интерпретацией черкесов как объектов ориенталистской мифологии на западе и в России и черкесским дискурсом в Оттоманской империи, которая в этот период и сама проходила через адаптацию цивилизаторских европейских дискурсов и искаженных просвещенческих идеалов. Это различие можно сформулировать так: для русских черкесский миф основывался на полном обынаковлении и аннигиляции, для запада – на превращении в товар и экзотизации. В обоих случаях кавказцы рассматривались как ничего не стоящие жизни. Другая ситуация была в Оттоманской империи. Как отмечает Э. Толедано, «особенно для женщин, но и для мужчин, свобода имела и недостатки, ограничивала выбор, вела к лишениям и притеснениям» (Toledano 1993: 72). И все же изначально, в турецком отношении к кавказским рабыням не было мизантропического скептицизма, свойственного западной модерности. Они не изымались из числа людей. Позднее это вылилось в особый расовый и человеческий статус черкесских диаспор на Ближнем Востоке, гораздо более высокий, чем у их соотечественников, оставшихся в России. Массовая миграция черкесов в Оттоманскую империю, начиная с середины XIX века, в связи с колонизацией Кавказа Россией, отличалась от прежних ручейков миграции в социальном смысле. Она охватила не только рабов и аристократов, но гораздо более широкие страты общества, которые позднее создали диаспорные крестьянские общины в Анатолии, да на Ближнем Востоке в целом, существующие и сегодня. Многие из этих людей, пытаясь выручить деньги, необходимые для переезда и устройства на новом месте, прибегали к распространенному среди кавказцев решению — они продавали или закладывали своих детей (чаще дочерей). Это было любопытное сочетание капиталистических дискурсов светской модерности/колониальности и более ранних местных традиций в интерпретации вопросов расы, человеческой природы, родства, этничности, гендера и касты. Принимая во внимание большую лояльность Оттоманской правовой системы по отношению к рабам, можно понять желание ряда черкесских родителей, особенно бедных или бывших рабами и на своей земле, продать своих детей в рабство или заложить. Ведь они надеялись на то, что их дети станут частью гаремной системы Оттоманской Порты.

Оттоманские источники, оправдывая работорговлю черкесами, использовали узнаваемые аргументы риторики модерности, которая в данном случае помогала обосновать бесчеловечный и устаревший социальный институт. Оттоманские идеологи утверждали, что через рабство черкесы поднимались от дикости к цивилизации и от бедности к счастью и благополучию (Shami 2000: 194). Как показывает Шами, оттоманский дискурс был смешанным, поскольку сочетал прежнее понимание рабства как религиозно освященного и неизменного статуса, управляемого рядом строгих законов, и привнесенное из Европы просвещенческое толкование свободы и гуманности (Shami 2000: 195). В последней трети XIX века существовали уже массовые прецеденты легитимной борьбы черкесских рабынь за свою свободу в рамках Оттоманской системы правосудия. Они подавали апелляции в официальные государственные органы с прошением о пересмотре своего статуса рабов и в результате судебных разбирательств нередко добивались успеха, если могли доказать, что ранее были свободными. Иммиграционные власти по закону должны были заботиться о благополучии переселенцев и государство выделяло на эти нужды специальные, пусть и весьма небольшие средства (Shami 2000: 196). Для этого была создана система миграционных центров, где насильственно удерживались рабы до решения их участи. Эти центры и стали настоящей точкой прибытия черкесского оттоманского транзита, а вовсе не воображаемая экзотистская мифология имперского гарема (Shami 2000).

Иными словами, существует пока не исследованный до конца зазор между невоплощаемыми идентичностями и не имеющими точки прибытия устремлениями самих черкесских рабынь и той ролью, которую навязывали этим женщинам их семьи, условия вынужденного изгнания, оттоманская культура, в которую они попадали, экономические, политические и социальные обстоятельства, нередко превращавшие этих женщин в «товар», приносившие их в жертву как диаспоре, так и Оттоманской империи, а затем и тем национальным государствам, которые сформировались на обломках Оттоманской Порты.

Но Шами практически не касается в своей статье впрямую имперско-колониальных отношений и колониальности в широком смысле, а также не затрагивает и расовой стороны вопроса. Если это сделать, то выяснится, что в истории черкесского рабства выразилось соперничество западных империй модерности и незападных, вторичных, отмеченных имперским различием. Последние оставили свои прежние дискурсы своего и чужого и в XIX веке подпали под очарование (порой добровольно) западной модерности/колониальности в трактовке расы, рабства, знания, бытия, гендера и т.д. До наступления западной модерности социальная система Оттоманской империи не основывалась на идее белого европейского превосходства или дегуманизации иных. Но в годы черкесского транзита турки были уже заражены модерностью, хотя и не в такой степени, как в XX веке. Это касалось дискурсов белизны, что выразилось, например, в падении статуса африканских рабов, и в типичном западном рассуждении о правах человека и цивилизаторской миссии, которое Оттоманские власти адаптировали к своим условиям. Знакомое западное требование формального соблюдения прав человека явственно выразилось в истории черкесов и африканцев на турецких невольничьих рынках. В результате британского запрета на работорговлю, Оттоманская Порта была вынуждена резко сократить торговлю африканскими рабами, права которых теперь защищали западные державы. И именно тогда черкешенки стали пользоваться особым успехом, заняв место негритянок на рынке. Защищая права африканских рабов, западные империи не интересовались при этом судьбой черкесов. Не заботил их и обратный эффект, который имели их требования — выброшенные на улицу африканки с детьми, которых турки быстро сменили на черкешенок как более привлекательных (в европоцентристских терминах) сексуальных партнеров и производителей «белого» потомства.


2.6. Черкесская рабыня и дискурс белизны

Посмотрим, как представлялись кавказцы на Западе. Уже в XIX веке они представали в западном сознании как экзотические внутренние благородные дикари Юга Европы, выпавшие из модерности. Они подлежали защите человеколюбивым западом от варварской жестокой России и коварной Турции. Типичное выражение этой риторики мы находим в повести 1851 года, написанной американским популярным беллетристом и издателем, заядлым путешественником и журналистом Мэтьюрином Марреем Баллоу (лейтенантом Мэтьюрином Марреем). Эта экзальтированная ходульная история называется «Черкесская рабыня или, любимица султана. История о Константинополе и Кавказе» (Murray Ballou 2006). Расовая, культурная и религиозная модель, представленная в этом произведении, строится на имперском соперничестве между Западом, Россией и Оттоманской Портой, разделяющей с Россией статус подчиненной империи.

Нечего и говорить, что подобные книги подтверждали популярные западные расовые стереотипы, в соответствии с которыми автор выстроил свою человеческую таксономию: нубийские рабыни представлены предсказуемо как не люди и используются в качестве прислуги для других более статусных рабынь в гареме, например, для красивой черкешенки Комель. Но сами они не рассматриваются как достойный внимания сексуальный объект султаном. Арабы предстают в качестве парадигматического непроницаемого Востока, зловещего и жестокого. Они появляются в романе только с тем, чтобы попытаться ограбить и убить турецкого султана. Турки представлены более сложно, автор не лишает их по крайней мере некоторых благородных человеческих черт, что косвенно объясняется тем фактом, что в течение многих поколений султаны женились на европейках и христианках, разбавивших своей кровью турецкую и изменившими национальный характер. Но азиатское коварство всегда побеждает. Поскольку мы имеем дело здесь со светской версией расизма, этничность и цвет кожи часто заменяют религию, так что азиатское (мусульманское) противопоставляется европейскому (христианскому).

Черкесы, однако, разрушают эту простую оппозицию. Согласно Маррею, они христиане глубоко в сердце, даже если и забыли христианство. А ислам является для них всего лишь заблуждением, которое легко исправить хорошим западным/христианским воспитанием. В его расово-гендерной таксономии черкешенка Комель стоит выше турчанок прежде всего благодаря своей белизне, близости к христианству и природному уму. Поэтому автор неустанно подчеркивает белизну и красоту черкешенок в противовес господствовавшему российскому мнению о них как о небелых дикарках. Черкесия предстает у Маррея в качестве очарованного и счастливого аркадийского пространства, в котором тем не менее легко узнаваемы приметы Юга Европы, пространства между экзотической и жестокой Оттоманской Портой и опасной Россией. Это место стереотипно заселено в сознании автора гордыми воинами, которых Россия не может победить в течение многих десятилетий, и красивейшими женщинами, которые, тем не менее с детства мечтают быть проданными в рабство в турецкий гарем. До самого конца повести автор не говорит прямо, что его черкесы были христианами. Но читателю это было очевидно, благодаря тому, как они были описаны и представлены в книге. Только в конце, когда ходульный сюжет открывает нам, что турецкий капитан Селим оказался потерянным и проданным в рабство еще в детстве братом черкешенки Комель, мы обнаруживаем, что христианство, согласно представлениям автора, было слишком сильным впечатлением в его жизни, чтобы он смог его забыть даже на службе у султана. Селим принимает христианство во второй раз в жизни, хотя все это время носит на шее простой деревянный крест, который ему в детстве дала мать.

Эта конвенциональная повесть полна невероятных совпадений. Она начинается с типичного описания невольничьего рынка, где жадные и похотливые турки рыщут в поисках молодых и невинных черкешенок. «Женщины, которые теперь были выставлены на продажу, главным образом являлись представительницами светлокожей и румяной черкесской расы, … турки оживились и ставки заметно поползли вверх в этом человеческом аукционе, пока наконец на площадку аукциониста не шагнуло прекрасное создание пленительных форм, с большими блестящими глазами, обладавшее всем, что нужно для создания Венеры. Она была молода и невероятно привлекательна” (Murray Ballou 2006).Черты Комель сравниваются с греческими, чтобы повысить ее расовый статус. Маррей также подчеркивает различие между турчанками, привыкшими скрывать лица, и черкешенкой Комель, которая никак не могла привыкнуть к накидке, скрывающей лицо. Он все время напоминает нам о присутствии ума, хотя и природного, как важного элемента ее красоты: «Комель была почти слишком красива. Ко всем возможным проявлениям красоты и изящества, которые в течение веков делали ее пол столь широко известным на родной земле, она добавила еще и естественный интеллект, который хотя и был совершенно не обработанным, просто источался в ее взгляде и во всем выражении лица» (Murray Ballou 2006).

Автор перемежает опошленные романтические и сентименталистские клише с этнографическими и историческими деталями, пусть и искаженными в силу специфических представлений его времени и контекста. Как и в случае с «черной легендой», создавшей мифологию имперского соперничества и черный PR, в этой простой истории мы находим приглушенную версию того же отношения, в соответствии с которым Российская империя противопоставляется как исчадие зла Западу, обеляющему себя путем очернения соперника. Черкесия кодируется явно как пространство европейское, даже если и экзотическое, выпавшее из времени и представленное как Юг Европы или «Восток» Западного мира: «Черкесия, земля красоты и порабощения, чьи благородные ущелья производят такие чудеса женской привлекательности, и чьи равнины являют собой живое место столь ожесточенной борьбы; там живут храбрые и непобедимые крестьяне, которые в течение очень долгого времени успешно противостояли объединенным усилиям целой России. Их дочери, хотя и являются потомками отважных отцов, все же воспитываются с детства в предвкушении жизни рабынь в турецких гаремах. Такая участь является для них верхом жизненных устремлений. Черкесия, земля храбрости, красоты и любви, является одним из наименее известных, но наиболее интересных уголков всей Европы» (Murray Ballou 2006).

Здесь, как и в случае с русским ориенталистом В. Верещагиным, мы находим своеобразное переворачивание логики «черной легенды». Только в этом случае она окрашивает Российскую империю черной краской и обнажает ее реальные, не слишком благородные цели в попытках помешать черкесам продолжать их старинную торговлю с турками. «Это место в течение веков имело огромную важность для черкесов, будучи местом встречи для торговли с теми портовыми городами, что лежали на другой стороне Черного моря. Это была точка, в которой они всегда могли найти готовый рынок для своих женщин, получая взамен от турок оружие, амуницию и золото. Но в конце концов русские, проявив не свойственную им добродетель, взяли форт, якобы чтобы прекратить эту торговлю <…> На самом деле они это делали, чтобы прекратить снабжение оружием и припасами, которое позволяло храбрым горцам сражаться с ними столь успешно» (Murray Ballou 2006). Как и в случае с настоящей «черной легендой», здесь было важно представить сопротивляющуюся сторону — черкесов в романтических возвышенных терминах, как благородных дикарей, в противовес опасным демоническим варварам или обитателям западного Ориента. Это противоречие повторяется практически в любой имперской мифологии — британской, испанской, американской, французской или российской.

В таксономии Маррея главная героиня с ее природным неокультуренным умом занимает место экзотического, утонченного, сексуально привлекательного иного, наделенного способностью к просвещению и культивации разума, хотя в книге нет европейца, который бы мог выполнить эту благородную миссию. Единственный призрак Запада здесь — Америка. Это даже не физическое присутствие, а всего лишь воображаемое (американский корабль), но играющее при этом роль идеала для всех народов мира, включая турок. Конечно же Маррей не мог написать популярную повесть без присутствия пропаганды, ведь американская среднелобая литература того времени просто должна была быть дидактической и патриотичной. Поэтому читатель находит в повести, может быть, самую ее искусственную часть — разговор между капитаном Селимом и его турецкой возлюбленной Зилой, которые не могут пожениться из-за религиозных различий.

«О, дорогая Зила», — сказал он, сидя подле девы, — «как бы мне хотелось, чтобы мы жили за морями, откуда приходят эти корабли, чьи флаги несут звезды и полосы, ведь мне говорили, что в Америке религиозная вера не является препятствием любви, как во владениях султана». «Но такого не было бы и здесь, капитан Селим», — отвечала она, — «если бы наш благородный султан понимал, как сделать лучше для своих подданных. Да раскроет Пророк его глаза». «Хотя я люблю Вас, Зила, больше всего на свете, я все же не могу отказаться от своей христианской веры и притвориться подлинным последователем Магомета. В лучшем случае нам отведен краткий срок на этой земле и если бы я был неверен своей религии, как бы я мог надеяться, хотя бы встретиться с Вами в раю?»

Тем самым, Маррей, даже описывая экзотические места и людей, находит место для восхваления американского бренда идеалов свободы и демократии, да еще и вкладывая эти рассуждения в уста турка, который позднее окажется черкесом, для усиления впечатления. Однако позднее автор приведет всех своих романтических персонажей в Черкесию — образ вечного рая, который в повести Маррея, каким-то образом избегает опасности русского колониализма. Он говорит о вечной войне между черкесами и Россией, но эта война, кажется, происходит физически в каком-то ином пространстве, а не в благословенной Черкесии, где счастливо живут его герои.

Любопытный пример перекодирования кавказских рабынь для западного читателя предстает и в репортаже 1856 года из газеты «Нью-Йорк Дейли Таймс», перепечатки из «Лондон Пост». В центре здесь стоит проблема расы, рабства, гендера, болезненная для американского общества в десятилетие, предшествовавшее Гражданской войне. «Черкесы здесь, в Константинополе торгуют рабами, в их обязанности входит продажа многочисленных партий черкесских девушек, которые наводняли этот рынок в течение некоторого времени. Понимая, что когда русские захватят побережье Кавказа, эта торговля белыми рабами (курсив мой — М.Т.) закончится, черкесские торговцы удвоили свои усилия с начала мирных конференций с тем, чтобы ввезти в Турцию наибольшее возможное количество женщин, пока это еще возможно. Они были успешны в своем начинании, несмотря на запрет торговли Портой и присутствие множества кораблей Ее величества в Черном Море. Но возможно, никогда еще не была белая человеческая плоть (курсив мой — М.Т.) столь дешева как в этот момент» (Horrible Traffic 2006).

Автор выстраивает оппозицию кавказских и африканских рабов с социальным оттенком, утверждая, что с низкими ценами на белых женщин, на рынке появился и низкий класс покупателей, которые срочно избавляются от африканок и скупают дешевых черкешенок. Журналист возмущенно подчеркивает, что при теперешних низких ценах черкешенку может купить любой оборванец, у которого и рабов-то раньше никогда не было. Он ханжески сетует на аморальность, бесчеловечность и это противоречащее христианству положение вещей, вроде бы защищая права чернокожих рабынь, которые, «проведя восемь или десять лет в одном доме, в последнее время оказываются в руках аукционистов для продажи». Но вскоре мы узнаем, что «уважаемый работорговец» сказал ему, что этих брошенных женщин трудно перепродать. Статья заканчивается стандартными обвинениями турок в расизме (!) и детоубийстве. В основе заметки лежит узнаваемая оппозиция цивилизованного запада, который якобы не продаст белую женщину и не убьет чернокожего ребенка, и варваров-турок, способных на любое беззаконие.

В тот момент авторитетом пользовалась расовая теория немецкого «ученого» И. Ф. Блюменбаха, согласно которой Кавказ был родиной наичистейшей кавказской (белой) расы (даже сегодня на американских вопросниках о расовом происхождении белая раса называется кавказской) (Blumenbach 1865). История белых черкесских рабынь была особенно интересна американцам, потому что в ней рабство не шло рука об руку с расой, а напротив, вроде бы, противоречило расовым иерархиям. С другой стороны, типичная расовая иерархия работала и в рамках рабовладельческого общества Константинополя, ведь речь шла об убийстве детей-мулатов и о чернокожих женщинах, потерявших ценность в присутствии дешевой белой плоти на рынке.

Черкесская контроверза стала иллюстрацией крайне условного, символического и спекулятивного толкования расовых дискурсов в светской модерности. В основе его лежала демонизация и расиализация ислама и, следовательно, турецких работорговцев, которые ассоциировались с черной легендой «белого рабства». Драматические и порой сенсационно-вуайеристские истории черкешенок, как и европеек, «освобожденных» из турецкого гарема, всегда подчеркивали фундаментальную неправомерность расового смешения между наибелейшей, согласно классификации Блюменбаха, женщиной и расиализированным мусульманином (турком). Однако роль черкешенок как живых экспонатов в Америке не расценивалась публикой как унизительная. Конечно, никому бы не пришло в голову выставлять в грошовом музее англичанку в роли англичанки, сбежавшей из турецкого гарема. Но допустимо было выставлять американку, если она была нанята, чтобы изображать черкесскую красавицу. Иными словами, существовали разные степени, оттенки и качества белизны, которые и превращали черкешенок в лучшем случае в эротические экзотические объекты, в породистых представительниц биологической расы, тем не менее лишенных человеческих прав, не расценивавшихся как люди. Раса, как цвет кожи, здесь уже переосмыслялась в рамках принадлежности (центру) Европы, христианству и модерности и одновременно, подвергалась коммерциализации и виртуализации в рамках процветавшего «товарного расизма» (McClintock 1995).

Американцы легко забывали о белизне черкешенок и предпочитали выставлять их рядом с другими экзотическими человеческими экспонатами в шоу уродов, медицинских шоу и грошовых музеях в духе кунсткамеры, чрезвычайно популярных во второй половине XIX века в США. Они делили выставочное пространство с пятиногими собаками, бородатыми женщинами, гермафродитами, русалками, деформированными младенцами, дикими танцующими южноафриканскими бушменами, трехногим человеком, безногим акробатом и безруким музыкантом. Американский антрепренер П.Т. Барнум, хозяин нескольких цирков и Американского Музея, сгоревшего при загадочных обстоятельствах летом 1865 года, показал посетителям первую фальшивую «черкесскую красавицу». Барнум попытался приобрести настоящую черкешенку на константинопольском невольничьем рынке, да не сторговался в цене и в конце концов утешился местной девушкой-медузой с «волосами, как мох», которую нарядил в экзотическое платье и назвал Залуммой Агрой — Звездой Востока (The Circassian beauty Archive 2006). Эти «дикие» неубранные волосы, вызывавшие в США ассоциацию с афро-американскими, почему-то оказались запатентованы как черкесские. На самом деле ничего общего с традиционными прическами, распространенными на Кавказе, это не имело. Такие фальшивые черкешенки (а за Залуммой Агрой последовал целый ряд красавиц с именами на «з» — Зана Занобия, Зо Мелеке, Зула Зелека, Зобейди Лути и др.) на самом деле чаще всего были местными женщинами, которые просто мыли свои волосы пивом, чтобы заставить их торчать таким экзотическим образом. Вскоре черкесские красавицы превратились в дежурный экспонат каждого странствующего провинциального цирка и интерес к ним быстро сошел на нет, чтобы возродиться уже в совершенно низком коммерческом виде в линии дешевой косметики, в рекламе которой эксплуатировался образ черкешенки (черкесской краске для волос, черкесские румяна и т.д.). Коммерциализация расы в случае с черкесами, не ограничивалась примерами, приведенными в статье Шами — черноморским оттоманским транзитом, но обретала действительно глобальный характер задолго до того, как началось обсуждение глобализации. В более или менее виртуальном виде эта расовая коммерциализация перешагнула и в Новый Свет, обретя в США окончательно формы «товарного расизма», характерные для коммерческих ориенталистских дискурсов конца XIX века в широком пространстве бурно развивавшегося капитализма, в котором раса подвергалась тотальному отовариванию.