Избранные сказкиииистори и

Вид материала

Сказка

Содержание В е д ь м о ч к и н ы с н ы

Подобный материал:

• А. Н. Леонтьев Избранные психологические произведения, 6448.08kb.
• Сергей Лычагин «Макиавелли Н. Избранные произведения.», 922.62kb.
• Bank Austria Creditanstalt, 0221-00283/00, blz 12000 Избранные главы доклад, 625.47kb.
• Bank Austria Creditanstalt, 0221-00283/00, blz 12000 Избранные главы доклад, 286.59kb.
• А. Н. Леонтьев Избранные психологические произведения, 6931kb.
• Книга Специальные беседы для группы, названной «Немногие избранные», 3409.98kb.
• Программа учебной дисциплины избранные вопросы теории и методики обучения физике Для, 187.82kb.
• И. И. Ш м альгаузен избранные труды организм как целое в и ндивидуальном и и сторическом, 7370.54kb.
• Кудрявцев Г. Г. M. 77 Мишель Монтень. Опыты. Избранные произведения в 3-х томах. Tом, 5755.77kb.
• Перевод Ф. Сологуба Вольтер. Избранные сочинения: Пер, 1414.67kb.

В Е Д Ь М О Ч К И Н Ы С Н Ы

«У бодрствующих – один, общий мир, спящие же отворачиваются каждый – в свой собственный»

Гераклит, Diles, B89.


Жила-была прелестная ведьмочка с нежными губами и странными, манящими и чуть печальными глазами. Любила она – сладости и хрусталь, а не любила… Не любила – некоторые весенние запахи, быть может, потому, что они напоминали ей о чём-то, чего она не хотела вспоминать… А ещё – было у ведьмочки ожерелье (ну, про хвостикЪ-то мы уж и не говорим – всякой уважающей себя ведьмочке положено иметь хвостикЪ – это ещё знаменитый Даль¹³⁰ утверждал, так что...). Ожерелье же это ведьмочка одевала только тихими летними вечерами, когда все положенные ведьминские зелья были уже сварены, а камин – растоплен её помощницами, обсидиановыми обезьянками, которых она однажды, в порыве шаловливого вдохновенья, оживила. Вот тогда-то она и одевала ожерелье, и любовалась на себя в высокое зеркало в тёмной резной раме: «Разве я не хороша для него? Ни у кого нет таких¹³¹… Хочу, чтоб он влюбился в меня – не потому, что так суждено, а…». Но почему – ведьмочка не договаривала, мечтательно улыбалась, тонкими пальчиками снимала ожерелье, и отправлялась видеть сны – на ложе, пропавшее волшебными травами из далёких стран. И странные сны снились иногда ей: она, не в своём, простом и изящном ведьминском платье, но – в сложном и изысканном наряде, с высокой причёской, с бриллиантовой диадемой в высоко поднятых волосах, но и в своём ожерелье (которое, вот странно! - придаёт её наряду некую завершённость) идёт по длинным гулким переходам роскошного дворца, в окнах и нишах которого – статуи конных королей, причудливые фонтаны, сады и слуги… Но – фонтаны словно застыли, остановленные чьей-то властной рукой, слуги замерли, ни один листок не шевельнётся на деревьях; само время словно сгустилось за окнами дворца – до единого мгновенья, равного биенью её сердца. Она идёт, а тревожный стук её каблучков далеко разносится по замку. Она не знает, куда идёт, но словно что-то ведёт её, и наконец, она входит в высокую залу, где по стенам развешено оружие и картины. Свечи в огромной люстре закрыты багряными, рубиновыми, с чуть лиловою синевою фигурными стёклами, и в их неверном отблеске глаза чудовищ, что изображены на картинах – (о, таких не видела даже ведьмочка, а она, хоть юна и прелестна, многое повидала) вдруг загораются странным блеском; кажется, что они начинают шевелиться… Ей становится страшно, но она не может оторвать от них глаз, хотя и знает, что это – всего лишь сон, сказка. А из гулкого перехода уже доносятся чьи-то уверенные шаги, и ведьмочка – испуганная, зачарованная, растерянная – хочет убежать, но не в силах – ни сдвинуться с места, ни поглядеть на того, кто вошёл в залу… Шаги меж тем приближаются, неторопливо, каждый – с биением её сердечка, чьи-то пальцы касаются её шеи, ожерелья…

Но тут… Тёмные тени, словно стая летучих мышей, налетают изо всех углов, одним дуновеньем словно накрывая тьмою свечи в люстрах и светильниках; зала погружается во мрак, в котором видны лишь… – но тут ведьмочка, вскрикнув, просыпается, и понимает, что она – у себя дома, в безопасности, и только краешек луны отсвечивает в серебряном зеркале около её кровати….

И тогда она, умиротворённо вздохнув, вновь засыпает, и видит уже совсем другие сны: летние луга в цветах, вся в синеве и солнешности дорога, голубоглазый загорелый скрипач, горсть клубники в ладони…

Или – жёлтый, кленовый и ольховый лес, роняющий лёгкие резные листья на чёрное зеркало реки, уносящее их – вместе с их отраженьями – куда-то – Бог весть!...

Или – голубизна и ослепительная прозрачность снега, тепло ладоней, пледа и горячего глинтвейна, разливающееся по телу – до кончиков пальцев…

А быть может, её сны – весенние, нежнейшие – под снегом ещё кое где – цветочки: крокусы, в пятнышку шахматные фонарики «рябчиков», подснежники…

И – ведьмочка улыбается во сне, и нежность, и нежность, и умиротворение, и спокойное ожидание чуда переполняют её душу и улыбку…


А меж тем далеко-далеко, за тридевять земель, кто-то, чьего лица не видно и нам, в своём упорном стремленьи – знать, видеть, и – обладать, изучает чернокнижные тайнописи и заклинанья, по крупицам собирая из фрагментов, намёков¹³², обрывков высокопарно-туманных указаний, рассыпанных по страницам угрюмых старинных фолиантов – нечто, ведомое лишь тем, древним – заставляя с дымным треском вспыхивать перед собою странные смеси и предметы, наполняющие комнату причудливыми тенями – и живыми, словно подвижными, струйками дыма, и странными вспышками чьих-то глаз… И тогда – огромное туманное зеркало перед ним оживает, и он всматривается, до боли в глазах – в видимые лишь ему смутные отраженья¹³³, проступающие на его дымчатой, словно струящейся поверхности – откуда-то из глубины, старины… Отраженья – вовсе не похожие на то, что могли бы увидеть мы с вами…

Но, наконец, устаёт и он – и засыпает, опустив голову на руки, под потрескиванье поленьев в огромном камине, да под шорохи лесных теней за огромным, тёмным, чуть серебрящимся в лунном свете окном…


История обсидиановой обезьянки (начало)


Ну, вообще-то, я – не полностью обсидиановая, как моя сестричка – резчик, делавший нас на потеху толпе в далёкой восточной стране, сделал мне глаза из редкого в тех краях камня – авантюрина, с мелким золотым блеском, вот почему я – даже когда сплю! – никогда не закрываю их полностью. И скушное ж это дело – быть неподвижной обсидиановою обезьянкой, скажу я вам! Ведь если б меня ждала наша обычная участь¹³⁴ - украшать столбики изголовья в доме какой-нибудь богатой бездельницы, весь день разбирающей свои наряды, я, наверное, умерла бы от тоски. Но вышло иначе: тот, кто управляет судьбою обсидиановых обезьянок¹³⁵, готовил мне совсем иную участь, и уж скучать-то мне не пришлось… И вскоре вышло так, что резчик продал нас заморскому купцу, среди прочих своих безделушек. Купец этот всё искал подарки для своих дочерей – зеркала, какие-то цветочки¹³⁶, а на нас не обратил внимания, и скоро продал нас другому купцу, тот – третьему, и вот однажды, когда корабль наш возвращался на запад, на него напали пираты. Нас с сестрою, с прочей ненужной добычей, чуть не выбросили за борт, и я уже представляла, как стану любимой обезьянкой морской царевны, но тут луч некстати выглянувший из-за туч луны попал мне в глаза, и один из пиратов, прельстившись их блеском, кинул нас сестрою в свой сундучок. Там, среди монет и украшений, мы провели совсем немного времени, а потом уже другой, одноногий пират, с вечным попугаем на плече¹³⁷, отправил этот сундук своей дочери… С тех пор мимо нас, чинно стоявших на серванте в этом старинном (теперь) доме, прошло несколько поколений этой семьи: и почтенный сквайры, и бунтари-философы, и астрологи, и моряки¹³⁸, и богачи, и моты, и их жёны, юные, развратные и целомудренные, полные надежд или отчаянья, вступавшие в этом дом, и покидавшие его – с разбитым навсегда сердцем, или, наоборот, счастливыми… Словом, от нас не было тайн в этом доме. Да только никто из них не знал, что ждёт их впереди, ради чего пустились они в этот путь, ради чего тасуется эта причудливая колода¹³⁹ судеб, а меж тем случайности, закономерности и насмешливые иронии судьбы¹⁴⁰, вели¹⁴¹, не отвлекаясь, все событья к одной единственной цели…


Рассказ Звездочёта (предсказанье)


…Это странное смешенье прошлого и будущего, этот случайный (словно бы) ход событий, когда неведомые механизмы и заклинанья ждут своего часа, созвездья становятся на свои места, и незаметные, незначащие вовсе случайности, соприкасаясь, сцепляясь, сплетаясь, образуют собою некий рисунок, некую ткань времени¹⁴², осмысленно и неумолимо ведущую к … К чему? И невозможно понять, как невозможно – встретиться, условиться – и уклониться не дано¹⁴³…

Но лишь при взгляде со стороны, взгляде – искушённых или мудрых, спадает мишура наслоившихся времён, и открывается – их истинный смысл. Маятники времени¹⁴⁴ изящно и точно раскручивают зубчатые сцепленья событий, в нужный момент пробуждая к жизни неведомых участников этой сказки, которые появляются, чтобы сыграть свою, от века предназначенную¹⁴⁵ роль (чаще всего, ими самими и не чаянную), и – исчезнуть, оставив лишь чуть лишь чуть изменившееся направленье, быть может - ускорив или замедлив распорядок действий¹⁴⁶ в оставшемся всё так же неумолимым течении времени. И лишь совсем немногим дано – как дано это ведьмочке, опускать ладошку в это прохладное, прозрачное теченье, стряхивать радужные брызги кончиков пальцев, или – подхватывать мокрые, плотные стебли изящнейших водяных лилий…

И вот я, наблюдая за звёздами, которые, подобно времени, иногда управляют событьями нашей жизни, постигал временами (казалось мне) сокровенный смысл их движений и предсказаний… Более того, я дерзал – о, слепец! – исходя из своего жалкого опыта, предсказывать – будущее. А ведь как раз мне, изучившему характер влияния небесных тел, звёзд и созвездий – на судьбу, следовало бы знать, что предсказывать будущее, не разобравшись в прошлом – занятье для самонадеянных юнцов. Но… кто бы устоял перед умоляющим взглядом этой ведьмочки, перед её умоляюще сложенными ладонями?


Р У С А Л О Ч К А ¹⁴⁷





Боже мой…


Ведь нынче же, на Акулину – по народному поверью просыпаются русалки… И, наверное, это правда. Загадочные и порочные, с едва заметной – ежели хорошо приглядеться! – печалью во влекущих, нежно-соблазняющих глазах…

Вот только – где они просыпаются?


…А была она реальней реального, в отличие от тех, других – на чьи картинки глядишь иногда, пытаясь представить себе их существованье... Но - не получается, не совмещается, потому что здешняя жизнь – совсем отдельна, и полна приязнями, болями, воспоминаньями, любовью, одиночеством. И ещё - была эта русалочка не похожа на свои картинки: изысканно-манерные, завлекающие, иногда даже – чуть порочные… А здесь - нежна, беззащитна и трогательна…


Она была, была, была…


А на золотые крылья ангелов на Ваганьковском сыпал снег, и, казалось, весна прошла совсем, и никакой на улице не апрель, и весны теперь уже не будет вовсе, и это пронзительное одиночество – на веки вечные. И сколько мимолётностей – случайных капризов, прихотей, ветреностей, совпадений в одном и не-совпадений в другом должно было случиться, чтобы они встретились - вот так, глаза в глаза? Какой ангел судьбы и невозможного сотворил это? Сонное виденье из несбывающихся снов вдруг соткалось из прохладного обманчивого света, но вы – вы ещё не верите в его существованье. Её глаза – странно-невнятные, серо-зелёно-туманные, русалочьи, прозрачные, широко расставленные, летящие – и выраженье отрешённой усталой нежности, и чуть скуластое (наследье татар?) лицо, изгиб губ, тонкие запястья и эти волосы почти до гибкой талии, придающие походке что-то и вправду русалочье, влекуще-женственное и летящее…


Но главное – это всё-таки иное… ощущенье сбывшегося - несбывшегося и всё же несбывшегося, потому что шёл снег, и её голос, низкий, вкрадчивый, нежный и развратный, со срывами – не прозвучал в этом холодном ветреном мире, и она лишь чуть покачала отрицательно головою в ответ на вопрос – об имени…


Но в это мимолётное мгновенье – что-то изменилось в мире, что-то сдвинулось в душе, и пока глаза провожали её тающую тень (ах, она остановилась именно там, где и ждалось – перед тем, как исчезнуть вовсе – теперь уж навсегда?) – мир вернулся. Вернулся, с его скорбью, болями и мимолётностями, и теперь на месте беспросветной ненужности и отрешённости существованья было когда-то сбывшееся, пронзительное воспоминанье…


И нельзя – невозможно, невозможно¹⁴⁸ - поверить, вспомнить, вернуться, передать, сохранить – так, как хочется (оттого и порой, в бессильи, кажется, что не стоит и пробовать – не прикоснуться вновь к этой нежно-сквозистой ткани бытия, откуда берётся всё в этом мире), а потому я стану возвращаться – снова и снова, пытаясь, только лишь за счёт мимолётной, сиюминутной различности зренья получить волшебную, калейдоскопическую, полную настроеньями, цветами и запахами картинку…


Сумрачный, мокрый, утренний апрельский снег, вот только что таявший – на губах. Одиночество, и уже – усталость от предстоящего. Нежеланье глядеть, и взгляд – равнодушный, бесцельный, когда виден лишь очерк щеки, подсвеченный неровным, всегда обманчивым, вопреки обещаньям - нет-нет, совсем не лунным¹⁴⁹, а – пасмурно-утренним светом, усталый и совсем обыденный. Один из многих таких же утомлённо-безразличных взглядов, соскальзывающих в продолжение собственной мысли, или – безмыслия, и…

…глубокое, длинное мгновенье, между возвращеньем из небытия, с уже чуть любопытствующим удивленьем – и узнаваньем, ошеломлённым невозможностью случившегося, удивленьем, объясненьем, непонятностью – что же теперь? – было равно времени паденья двух капель в принцессиной клепсидре, одному замиранью сердца – или гулкому удару каминных часов – тех самых, с арлекином.


И откровенье узнаванья несбывшегося поселилось в крови, требуя воплощенья. Но…


Но - воплотиться-то оно могло только здесь, в тексте, а для этого надобно было придумать, со-творить кого-то¹⁵⁰, кому можно было б без опаски отдать эту отныне живущую в крови, и какою ведьмой придуманную? да с таким дивным искусством воплощенную Парками – смесь ощущений, сожалений, насмешек, очарований…

И этот кто-то – не должен быть жалок, как тот, тургеневский малаец – с его отрезанным для службы – языком¹⁵¹, но должен позволить всё ж мне – автору, о-страниться настолько, чтобы подаренные ему откровенья стали реальностью, а не придуманным виденьем, сонным вожделеньем, ещё одним туманным призраком несбывшегося, что мелькает иногда в незаполненных мыслью прорехах пространства вот в такие вот серые, апрельские дни…


Странно, и, наверное, неправильно, что для меня всякое желанье означает несвободу… потому что требует усилий для его реализации, воплощенья, в то время как сидящий у меня на закорках и живущий внутри ехидный и недремлющий комментатор давно вычислил, что усилья, потраченные на его исполненье, окажутся больше, нежели удовольствие… Ах, какая прелесть (не бывает¹⁵² …ну, почти) – чистое, не ограничивающее собственную (да и чужую тож) свободу желанье.

А, собственно, к чему это я? А к тому, что подарок – то сбывшееся-несбывшееся, которое я приготовил моему несуществующему ещё Некту¹⁵³ и вправду существует, но…

Но, быть может, он выберет иное, хрестоматийное, князеандреево заключение, «успокоительное и безнадёжное, что начинать ему уж ничего не надобно»? Или – и его коснутся эти весенне-странные, из ничего вдруг возобновляющиеся надежды? Надежды свежие, звонко-очаровательные, благоуханные, прозрачные и обещающе-лунные - Наташиной¹⁵⁴ ночи, или – Лолитино весеннее марево? Или – что-то иное, своё? Впрочем, я-то знаю, что он выберет…


И – я отдам ему это, несмотря на то, что нельзя (ах, как всё ж велик Толстой!) «выразить всего того, что думаешь». А уж тем более – чувствуешь. Особенно – нынче, особенно - в такой день, когда – по народному поверью, просыпаются русалки.