Избранные сказкиииистори и

Вид материала

Сказка

Содержание М и ф о л о г и я ф а в н а И. Анненский ОДНАЖДЫ СЛУЧИВШЕЕСЯ или СМЫСЛ ПРОСТЫХ ВЕЩЕЙ А.П. Чехов, «Свадьба» О. Седакова «Посредственность»

Подобный материал:

• А. Н. Леонтьев Избранные психологические произведения, 6448.08kb.
• Сергей Лычагин «Макиавелли Н. Избранные произведения.», 922.62kb.
• Bank Austria Creditanstalt, 0221-00283/00, blz 12000 Избранные главы доклад, 625.47kb.
• Bank Austria Creditanstalt, 0221-00283/00, blz 12000 Избранные главы доклад, 286.59kb.
• А. Н. Леонтьев Избранные психологические произведения, 6931kb.
• Книга Специальные беседы для группы, названной «Немногие избранные», 3409.98kb.
• Программа учебной дисциплины избранные вопросы теории и методики обучения физике Для, 187.82kb.
• И. И. Ш м альгаузен избранные труды организм как целое в и ндивидуальном и и сторическом, 7370.54kb.
• Кудрявцев Г. Г. M. 77 Мишель Монтень. Опыты. Избранные произведения в 3-х томах. Tом, 5755.77kb.
• Перевод Ф. Сологуба Вольтер. Избранные сочинения: Пер, 1414.67kb.

М И Ф О Л О Г И Я Ф А В Н А

Сон фавна (кошмар и предвкушенье)


Снами измучен я, снами...

Снами, которым названье

Я иногда забываю... И. Анненский


Кривляющиеся, уродливые, угрожающие, причём уродливые как-то изощрённо-извращённо, отталкивающе, до дрожи и страха, словно чтоб сниться потом – существа – сначала лишь мелькнувшие, почудившиеся, лишь – проступающие из сухого чёрного тумана, из теневой темноты картины – шевельнувшиеся там, и вновь уходящие во тьму – вдруг, в какое-то – с перебоем сердца - мгновенье - проступают всё более реально, грозя жутью прикосновенья, тоскливой, тягостно-невыносимой утратой – своего я, себя, других, самого дорогого... невозможностью избавиться, стряхнуть, необходимостью двигаться через этот всё сужающийся коридор, в перехватывающей дыханье, ожившей, клубящейся и материализующейся тьме... А потом – вздох, и – невозможность ещё осознать, совместить времена, пониманье и безнадёжная обречённость принятия этой, такой вечности, вздохнуть, и – несовместимости – себя и сна....

И снова вдох – но уже чуть, пусть ещё неуловимо, меняется освещенье, и где-то вдалеке – из вязкой, густой, насыщенной кошмаром тьмы – вдруг проступает – прозрачность. Туман чуть светлеет и несколько через силу сделанных шагов – туда, и тьма бледнеет, расплывается, чудовища отступают, и – вдох-вдох-вдох! – и вот уже светлеет, загустевает туманный хрусталь на стенах грота, прохладная вода заливает почти по пояс, но уже виден свет – вовсе другой, прозрачно-утренний, чуть ещё сумрачный, в котором – ослепительно белеет влажными лепестками нимфея.... Ещё несколько шагов, преодолевая сопротивленье воды – и копыта вязнут в песке дна... но это уже другая вязкость, и ладони Фавна, все в капельках воды – прикасаются к цветку... Вдох-вдох-вдох – крик утренней птицы – и Фавн просыпается в своей пещере, полной запаха трав, вечернего дымка, и пред-утреннего света. А на золотистом песке у почти угасшего очага светится белыми лепестками – нимфея...

Протяни ладонь...


Роскошный солнечно-холодный день... Когда б не здоровье, хорошо бы – лыжи, лес, но нынче я обречён на «заточенье» - в тепле, в одиночестве, в большом, напоённом солнцем - до синевы снега и небес! – доме. Стёкла окна – прохладны, ежели прикоснуться к нему – лбом; с крупных сосулек – даже чуть капель, но эта заоконная оттепель обманчива: там, дальше – морозный, снежный сад, с интересом наблюдающая за синицами дымчатая кошка²² - и окончание зимнего дня, ещё почти незаметное здесь, но сгущающееся в густо-лиловой тени ёлок; зимнее солнце – низко, и странное ощущенье: вот день почти, а ещё... но что ещё? – уже написан Вертер²³ - а меня ещё (чуть разочарованно даж) не посетило желанье прикоснуться кончиками пальцев к переплёту, прожить кусочек чьей-то жизни (или вернуться к своей, когда-тошней), причастится – к тщетности чьих-нибудь плодотворнейших мучений, разглядеть перламутровые скорлупки слов-ракушек в «Лауре...». Но – нет, чего-то чуть не хватает, и мелькнувшая было история (сказочка?) о перламутровом гребне нимфы – так и осталась – дрожащей, прелестной, размыто солнечно-снежной возможностью... Хотя...


... Вот именно такая солнешность дрожала в воде, над которой каждое утро расчёсывала волосы прелестная нимфа по имени... Впрочем, звук её имени невозможно передать буквами, текстом – так переливчато-нежно звучал он в устах хора её подружек, и так серебристо-желанно, но глухо – на губах Фавна, который однажды, очнувшись от мягкой уютно-утренней поэтической дрёмы²⁴ в одном из своих любимых мест над рекою – вдруг увидел её, и - замер, слившись с тенью. Картинка была наполнена светом: нимфочка, склонившись над зеркальной заводью, причёсывалась, и её отраженье, которое было видно Фавну, переливалось серебристыми, водяными, песчано-солнешными отблесками, и было волшебно-переливчато и завораживающе. Лёгкий ветерок шевелил деревья вокруг, и её волосы, и она мягким движеньем поправляла их, расчёсывая, и снова... Завороженная тень Фавна боялась пошевельнуться, спугнуть, разрушить эту картинку, которая была почти совершенна в своей незавершённости...

Но вот качнулась ветка, шевельнулась тень, над плечом Фавна с шумом и шуршаньем взвилась какая-то птица... Нимфочка в испуге подняла глаза, и её испуганный взгляд - нежный, опасливый, выпытывающий – словно б встретился на мгновенье с зазеленевшими в полутени глазами Фавна... Но – но она не заметила его, и, развернувшись, бросилась бежать, почти бесшумно скрывшись в солнешных, шумящих зарослях у берега...

Фавн ещё несколько мгновений глядел ей вслед, привыкая к новому (без нёё) блеску поверхности реки, и к чему-то новому в себе; через минуту его отраженье появилось в той же заводи. Задумчиво оглядывая берег, и всё ещё видя, неся в себе – ту, исходную картинку, Фавн вдруг заметил мягкий радужный отблеск – там, где на золотом солнешном песке колени нимфочки оставили лишь углубления... На ладони Фавна, переливаясь, почти прозрачная в капельках воды – лежал перламутровый гребень, волшебное произведенье старых лесных мастеров, о которых всегда ходили легенды, ибо жили они – ещё даж до людей, придумавших лес - и Фавна. Он был прост, совершенен, хоть и в песчинках и капельках росы, - и Фавн завороженно, не отрываясь....

Но вот он выдохнул, зажмурился – и перед его закрытыми глазами всё так же расчёсывала волосы нимфа, и всё так же на его ладони – сверкал, перламутровел в восходящем солнце гребень...


ОДНАЖДЫ СЛУЧИВШЕЕСЯ или СМЫСЛ ПРОСТЫХ ВЕЩЕЙ ²⁵





И проясняется смысл простых вещей... Обыденность сумерек, привычность нежности – настолько, что перестаёшь её ценить и позволяешь себе поддаться мгновенным, проходящим нежеланьям. «Сентиментальность» по Далю – это... опаньки! а и нету там этого словечка. Пусть, не суть, знаю лишь, что способность обливаться слезами над вымыслом и воскрешать прошлое²⁶, есть, как, наверное, и déjà vu – признак того неуловимого, что отличает – творца.


И каждая из строк воскрешённого ведёт на свои пути – воздушные²⁷, небесные ли, но – уводит от того чистого, первоначального чувства-ощущенья, побудившего коснуться клавиш. И ежели музыка слов так уютна, узорна и кружевна - когда вы решаете «ещё раз перечитать историю о том, как герцог Бофор бежал из Венсенского замка»²⁸, или снова поглядеть через плечо рисующей акварелью Ады – так знакома и обворожительна, что душа сама собою укладывается в эту реальность, не слыша соблазнительного звона серебра...

Звона серебряных монеток, быть может – звона серебряных монист гоголевской цыганки, тряхнувшей головою на залитой солнечной дымкою травяной поляне под Римом, или даже звон кошеля с серебром, брошенного нищему на мощёную пражскую (или арканарскую) мостовую. Серебро Господа моего – и через Гребенщикова и «Ассу», возвращение к исходной безнадёжности того, что мучительно пытаешься узнать, разглядеть в потоке равнодушного времени, того, что обещано, обещалось и обещается прустовским солнечным лучом²⁹ – некого блаженства понимания, которого, наверное, и нету на этой земле вовсе... пониманья, слиянья с этим неспешно-стремительным потоком времени, пониманья, в котором может раствориться душа, воплощённом в... Бог весть. Хотя я лукавлю – я догадываюсь о возможных его воплощеньях; и отсутствие выбора, возможности ответить на этот вызов³⁰ наполняет душу чёрною желчью равнодушия, с которым всегда можно глядеться в колодец времён³¹, или – в поток проходящего мимо столь же равнодушно-неспешного времени. А ещё – вот это мученье ненаписанного. Те миры, что живут во мне, невоплощённые, как у отца Гура³², и, казалось бы, ждут своего часа, возможности выплеснуться на песок, жемчужно сияющей в луче солнца волною, или засветиться зеленоватым светом сумерек московских закатных небес. Или, вдруг – стать залитой солнечными лучами венецианской набережной, ещё жаркой, но уже предчувствующей сумерки, превращающие однажды виденное – в сказку... Или... Ах, как много несбывшихся обещаний, и обещаний сбывшихся³³ таит в себе луч солнца, пляшущего на подоконнике – тут тебе и цветаевское «дуновение вдохновения»³⁴, и набоковское обещание бабочек³⁵, и своё – приближающееся несбывшееся, обещанное только тебе...

Но вот - превращенье³⁶ произошло, случилось, истомная, в розах и увитая диким виноградом грёза Нерваля³⁷ стала реальностью – точнее, создала возможность создания новой реальности в душах нескольких, вовсе не связанных между собою людей. И... и что? Прошли те времена (да и – были ль?), когда такие сказки ценились славою и существованьем... Остаётся сетовать, вглядываясь равнодушно в это стремительное теченье, которое неумолимо несёт туда, где всё иначе, где, во всяком случае, не существует вовсе этого «я»...

И всё же, вглядываясь в этот поток снова и снова, понимаешь, что можешь кое-что нащупать в нём – подобные же оттенки воспоминанья, когда вечереющее яркое солнце бьёт в глаза сквозь почти невидимые стволы нескольких сосен на холмистом возвышении³⁸, льётся на широкий белый подоконник, упираясь – куда, во что? Как ни напрягаю память (ах, капризнейшая из Мнемозин!) – помню лишь кусочек стены, дощатый переплёт, увитый диким виноградом, тогда как остальное только услужливо достраивается более поздними воспоминаньями – а не стоит, ведь нарушается их первозданная достоверность. А между тем, дремотно закрывая глаза, я и сейчас могу расположить в пространстве памяти свою кровать...

Объяснимся³⁹: мы вернулись в мечтательный мир до-сознательного детства, когда лишь отдельные искры сознания и ощущений наполняют его (для нас, нынешних), оставляя в забвеньи (быть может – блаженном, или же - мучительном?) всё остальное – горькое или радостное, но – весьма обыденное внешне, в котором, однако, время ещё бесконечно⁴⁰ и наполнено смыслом.

Итак: кровать расположена посередине, среди других рядов, ещё застеленных, и, чтобы пройти к ней и улечься (время дневного дремотного сна – «тихий час») надо ещё задеть боком её холодную круглую железную спинку, и, возможно, обхватить её ладонью. Собственно, холодно и в самой кровати – чуть сырые простыни и... – и чтобы чуть дольше не касаться этого холода хотя бы частью спины, приходится подкладывать кулаки – большими пальцами вверх! – под поясницу. Ноги надёжно укрыты тяжёлым, больнично-детсадовским буро-сине-коричневым в крапинку (почему-то вдруг напомнившим на мгновенье крапинки перепелиных яиц в Елисеевском) одеялом, и постепенно солнце за окном становится всё менее ярким, под одеялом становится тепло, и вот тут... нежная ностальгическая тоска по дому и странные грёзы вдруг сплетаются между собой в одно – томное и желанное целое; жалость к себе и мысль о том, чтобы «не быть вовсе», исчезнуть, раствориться в этом таком желанном мире подступает к горлу слезами⁴¹, заставляя возбуждённо стучать сердце худенького (если судить по детсадовским фотоснимкам тех времён) мальчишки, глядящего позабывшими всё на свете глазами на белый потолок над собою, где по углам пересекаются какие-то старые провода, покрытые давно облупившейся краскою... А меж тем видит он странные картинки, и не оттуда ль, не из тех грёз, и рождается сейчас?... Но до этого ещё далеко, это ещё только предстоит услышать и рассказать, а сейчас – какой-то человек, затянутый во всё красное (похожее цветом на резину красного воздушного шарика) человек стреляет себе в сердце из пистолета, и падает с небольшого возвышения в... не хочется здесь произносить это слово, потому как оно сейчас наполнено совсем другими, более поздними переживаниями, а тогда.... И мальчик, лежащий сейчас с открытыми глазами, и есть этот человек, и одновременно, сразу, плачущие (вернее – грустно и горестно горюющие) вокруг родственники (собирательный образ: родители, дедушка, бабушка, тётя) и ещё кто-то, смотрящий на всё это сверху, и получающий от всего этого пронзительное наслажденье, близкое к...

Отгадка проста, хоть и не хочется мне (вот, опять не хочется) произносить слово вслух, но именно это воспоминанье, вместе с цветом одежды тогда стрелявшегося человека, и станет предвестьем когдатошних сексуальных впечатлений, а пока... Пока – ничто похожее неведомо ему, уже двенадцати, почти (за окном уже золото осени) тринадцатилетнему, попавшему в больницу из-за непонятного «шума в сердце»...

Детишки там были весьма разновозрастные и разнородные, и идя вдоль длинного больничного коридора (с одной стороны – окошки, с другой – палаты), упиравшегося в сестринский пост (на самом-то деле обыкновенный стол, заставленный лекарствами, пробирками, бланками) можно было пройти даже мимо «девчачьей» палаты. Хотя девочки его не волновали тогда ещё, зато как о них рассказывал сопалатник Серёжка Бехметьев, бывший чуть постарше, и проходивший какие-то сложные обследования... Говорил он, например, что одна из них, старшая, Ленка, ничего вовсе не носит под больничным халатом, и это вызывало смутный, но какой-то предвкушающий, будущий интерес...

А вечерами – длинными осенними вечерами, после раннего ужина, который раздавался спешившими домой, в погожую солнечную осень санитарками, и когда становилось томительно скушно – они вдвоём, как самые старшие, пользуясь своей свободой передвижения, шли к сестринскому столу – поглядеть, как готовится вечерняя порция лекарств... Этими вечерами (а значит, и ночами) почему-то дежурили только двое: чуть полноватая, белокуро-крашено-голубоглазая хохотушка Зоя⁴² (к которой Серёжка был явно неравнодушен), ходившая в кокетливой белоснежной плоской шапочке с завязками, и хрупкая Марина, поднимавшая при нашем появлении от книги нежный слегка отрешённый взгляд насмешливых, чуть с зеленцою, глаз, и машинально поправлявшая выбившийся из-под строгой крахмальной косынки непокорный рыжий локон... Ах, ежели б можно было вот сейчас, заглянув ей через плечо, разглядеть, что же она читала тогда? – и много бы я отдал, чтобы это был... (улыбнувшись: «хорошо-хорошо, я знаю, что этого не может быть») – ну, пусть даже не невозможные тогда Набоков или Нерваль, но – Бунин или Пастернак... Она была ровна и приветлива, называя его «мальчиком-колокольчиком» за модную тогда, «под Битлов» слегка удлиненную стрижку, шутя шлёпала по рукам Серёжку, пытавшегося стащить лишнюю витамининку из раздачи... Но стоило лишь вернуться в палату, или даже – отвернуться, отвлечься, думая о чём-то своём, как я забывал о ней, потому что она была такою же частью больничного существованья, и её появление, или хохоток Зои означали лишь – дни недели, когда придут или не придут навестить родители, с которыми можно будет поговорить на «немом» языке через окошко у лестницы... О, а этот странный немой язык-алфавит я помню до сих пор – тот, где «а» обозначалось поднятым вверх большим пальцем, «б» - прикосновеньем к брови, «г» - мизинцем к губам, «д» - указательный палец под носом – горизонтально... А потом они уходили – домой, в недостижимый, невозможный, непредставимый сейчас мир, потому что вернуться туда было нельзя, а здесь от этого становилось ещё более грустно (как словно уже было когда-то), хотя любимый «Понедельник»⁴³ и был здесь, с тобою... А ещё потом к этой томной грусти стали примешиваться и другие воспоминанья – несколько дней назад Марина, после какого-то насмешливо-забавного спора (а язык у него уже тогда был подвешен неплохо⁴⁴), вдруг, рассмеявшись, на мгновенье притянула его голову к себе, охватив ладошкой за шею, так, что он ткнулся лицом в накрахмаленную белизну её халата, и, носом, в чуть обнажившуюся нежную шею, ощутив прохладный, слегка терпко-цветочный аромат её кожи, или, наверное, духов, что в контрасте с теплотой её кожи... Была ли это случайность, нет ли, но только воспоминанье о ней наполняло всю мечтательную часть его существа... А она была всё так же ровна и приветлива, всё так же любила рассказывать смешные байки о преподавателях и анатомичке (училась она на медицинском) и так же любила послушать их с Серёжкою рассужденья о будущем, пришельцах, кибернетических машинах, которыми он тогда бредил, начитавшись Лема.

Но «шумы в сердце» (ах!) не проходили, и был назначен «бицилин», а это...больно. Уколы обычно делали в палате, но вечерами сёстры, чтобы не ходить зря, делали их в процедурной. «Давай свою попу!» - привычно скомандовала Марина, и он сжался на банкетке, заметив лишь, как мелькнула её тень на стене. Мгновеньями позже, когда боль ушла под её пальцами, (словно растворившись в привычном запахе спирта), она отошла, и, хотя он и не видел её уже, даже краем глаза, он знал, что руки у неё всё ещё в тонких медицинских перчатках (что-то там такое, связанное с инструкциями тех лет) и вот тут она сказала: «перевернись на спину, но не одевайся...». Он привычно, не задумываясь, подчинился, ощутив прохладное прикосновение простыни к спине, и, увидев на потолке плохо закрашенные провода в свете уже заходящего солнышка ранней осени. И вот в это мгновенье она прильнула к нему губами... Ах, каким нежным и сильным, мягким, податливым и гибким оказалось её тело, и они умирали несколько раз – одновременно... Но в тот, самый первый и неповторимый раз, когда его губы коснулись её груди, он умер один – растворившись, исчезнув в этом мире, став чуть дрожащим в предвечернем осеннем свете солнечным лучом...


Странно, что я не помню расставанья – да и было ли оно? То ли меня выписали, то ли у неё в это время началась сессия... Но было ещё одно воспоминанье, которое останется в моей обмирающей, почти обморочной памяти...

Перед вечерними процедурами он разгонял младших по палатам, помогая Марине (или Мари, нежно называл он её про себя, вспоминая глаза княжны Мэри да Пушкина – мальчик он был начитанный – почти как тот сказочный краб, про которого он напишет, став совсем, совсем взрослым). Но день был – родительский, детишки были взбудоражены и непокорно-капризны. Особенно – один, маленький, вертлявый рыжеватый ябеда, фамилию которого Мнемозина насмешливо отказывается.... что-то на О... или вовсе что-то чеховское, лошадиное? И вот, когда после топотливой погони, этот рыжий, увёртливо проскочив несколько кроватей, столов да пыльных стульев без спинок, был всё ж схвачен сзади за полусползшие колготки, и получил вдогонку болезненный щелобан вместе с увесистым шлепком раскрытыми пальцами по тонкой шее и: «а ну, быстро на укол к Марине, рыжая п...да!...» (почему, почему это вдруг вырвалось у него!?), он вдруг, в это самое мгновенье, осознал, что стоит наклонившись, почти уткнувшись головой ей в колени⁴⁵ - она только что отошла от очередной кровати, где меняла капельницу, и глядела на него, глядела... Это невозможное, невыносимое сочетанье – слов и её улыбки – нежной, любящей, чуть недоуменной (словно спрашивающей: «ты ли это, Боже мой?») но уже всё понимающей, и даже – извиняюще-прощающей... И очерк её щеки в солнечном свете. И – ничего более.


А, собственно, я всего лишь постарался описать, какие – бывшие и небывшие воспоминанья оживают, когда предвечернее солнце падает на белый подоконник распахнутого в сад⁴⁶ окна.

В тот сад, где...


1 апреля 2003


М А Н И Ф Е С Т С Н О Б А (апология снобизма)





«Они хочут свою образованность показать, и всегда

говорят о непонятном!»

А.П. Чехов, «Свадьба»


«У нас говорили: «Вы слишком ученый. Здесь такие

цитаты... Вы хотите показать, что вы образованный

– это негуманно.Нельзя цитировать того, чего

другие не знают». Почему-то именно самое яркое,

талантливое, ученое представляется самым

опасным, хотя …»

О. Седакова «Посредственность»


Давеча одна из замечательных умничек и моих самых ценимых читательниц, «обозвала» вашего покорного слугу снобом, сердито обвинив меня (а точнее, мои тексты) в следующих «страшных» грехах (ежели я правильно помню порядок): снобизм, лень, нелюбовь к читателю. Что ж, упрёки в снобизме и лени я с удовольствием принимаю (слегка гордясь даже, что в том же обвиняли и любимого Набокова), но всё же замечу, что если считать определением снобизма «тщательное следование вкусам, манерам и пр. высшего света и пренебрежение всем, что выходит за пределы его правил; претензии на изысканно-утонченный вкус, исключительный круг занятий и интересов»⁴⁷, то в моём случае справедливо лишь не «пренебрежительное» даже, а - вполне себе равнодушное отношение ко всему, что выходит за рамки моих⁴⁸ интересов, привязанностей и любовей. Не более.

Потому как именно текст – то самое единственное место, в котором я считаю собеседника (или, чаще – собеседницу) априори равными себе, достойными уваженья, и совершенно не пытаюсь подстраиваться под их настроения, желания или ожиданья⁴⁹... Скорее всего, это просто – возрастное, но ведь и игра безотчётного неба в тексте достигается опытом⁵⁰...И чем дальше, тем яснее понимаю я, что ежели кому-то незачем этот текст⁵¹, то пусть откупорит шампанского бутылку… иль перечёт – ну что-то там ещё⁵². Моё же дело – просто позвать в сказку, в текст, иногда – с легким привкусом сновиденья или ужаса, полюбоваться жемчужностями океана или мреющими облаками, поулыбаться, поразмышлять или попечалится чуть, побродить с вами в тех самых литературных и философских слегка лесах⁵³...

Но вот что касается постоянства и ограниченности мест прогулок, тех самых книжных предпочтений и ссылок – увы! Я всё так же соглашаюсь с Борхесом, что почти у всякого плохого писателя можно найти пару хороших страниц. Но зачем!?⁵⁴. Зачем, уподобляясь некоему легендарному петуху, искать где-то жемчужные зерна⁵⁵, тогда как у любимых авторов в текстах – кругом сплошные сокровищницы: ожерелья, жемчуга, рубины⁵⁶, золотоносный песок…

Ну и (в качестве небольшого само-оправданья) добавлю, что обычно достатошно легко включаю в long-list (ну… не в «Избранное» же, разумеется, о котором см. чуть дальше - «Игры в списки»⁵⁷) любого понравившегося, в меру «конгениального» автора, прошедшего испытательный срок – своим вторым⁵⁸ текстом. Итак, со снобизмом – разобрались, надеюсь?


Так, что у нас далее по списку? Сверимся с картотекой⁵⁹... О, да! Лень. Тут всё более чем справедливо. Мало того, моя лень - внутренняя, исходная, истомная, не видящая вовсе стимулов к своему преодоленью. Да и вправду, зачем!?⁶⁰.


И, наконец - «нелюбовь к читателю»… Ох, а вот это, увы – правда. Но, право слово... за что ж, скажите на милость, мне его любить? Ежели девяносто девять из ста читателей⁶¹, проглядев написанные (изящно и вдохновенно, между прочим!) пол-странички, скажут, зевнув: «муть голубая», и возвратятся к своим любимым текстам?⁶². Беда в том, что «российский читатель-современник представляет собой продукт того литературного воспитания, которое мне глубоко апатично»⁶³... Итак, «ан масс», как говаривал Выбегалло, читатели мне скушны (за очень редкими исключеньями)⁶⁴. И ничего с этим не поделаешь, вспомните хотя б Набокова, у которого тоже не было «идеального читателя», он лишь представлял его себе в виде розовощёкого бородатого интеллектуала, посасывающего трубку⁶⁵, а я… гм… – даже и представить не могу.

Совсем иное дело – читательницы. Признаюсь, вот их благодарное вниманье, их улыбки и мненья – мне отнюдь не безразличны, и я с жадностью ловлю малейшие отзвуки ими прочитанного и сказанного... Что ж, давайте попробуем представить идеальную читательницу: чувственную, чувствительную, слегка влюблённую, слегка скучающую умницу, отыскивающую в моих сказках – отголоски и россыпи своих фантазий, своих детских воспоминаний, своих влюблённостей, со-творяющую текст вместе со мною. Ту, что следует (так же капризно-прихотливо, как это писалось!) – своим законам чтенья моего текста: от последовательного, терпеливого, фраза за фразою, пере-читывания, вслушиванья, вглядыванья в кружева во время вечерней ванны, до укладывания любимых сказошных отрывков (пусть даже их совсем чуть-чуть!) на любимое место в офисе, где лежат заветные вещички; от «купания» в тексте (с возвращением к нему вновь и вновь, или иногда - вовсе без оного!) – до распечатывания и «таскания с собою в сумочке» – опять же «избранного», или даже комментариев⁶⁶. А ведь возможно ещё – улыбчивое любопытство, поток ассоциаций, или… Да что я – все вы, кому хоть раз приходилось испытывать муки со-творенья - и сами это знаете не хуже меня. Ну и почему же должен я ради неких абстрактных читателей, (а вовсе не ради этих, моих, любимых, понимающих меня с полу-слова, полу-вздоха) – жертвовать улыбчивой и самодостаточной, вполне себе объёмной и забавной свободой текста⁶⁷, отвечающей моему, и, дай Бог – чьему-нибудь ещё (а вдруг?) нынчешнему состоянию – вот – сейчас? Нетушки-нетушки.

Давным-давно, ещё в «Поисках времён», я сделал первую попытку некоей (пусть и не слишком жёсткой) структуризации текста и «подгонки» его под существующие каноны⁶⁸ восприятия литературного текста. И... вот признаться ли? Если к «Со-творенью» я ещё иногда возвращаюсь (и с удовольствием!), то к «Поискам» - лишь местами⁶⁹. Подозреваю, что как раз теми, где нет «придуманности», искусственности, во имя вот этого нелюбимого (ах, как он чувствует мою нелюбовь⁷⁰ – ну и фиХ с ним!) читателя.

Нет-нет, не отрекусь – «от самой безнадёжной и продрогшей – из актрисуль..»⁷¹ - ни от строки, ни от странички текста, ни от способа его чувствовать, со-творять. Но…


А вот до этого «но» замечу, что мне, по счастью, не приходится во имя денежного или сиюминутного⁷² успеха жертвовать собственными желаньями и прихотями, так что «пишу я ради совершенно конкретного удовольствия…»⁷³ - и ради тех редких мгновений со-творенья, когда чья-то душа откликается вдруг…Откликается – там, на небесах, слыша созвучья, даря пониманье⁷⁴. А утвержденье «читатели читают тех, кто их любит, или ненавидит»⁷⁵, а не тех (добавлю от себя) кто к ним равнодушен, считая большинство из них иными, гоблинами и прочими неприятными созданьями⁷⁶ – быть может, и справедливо, но… Послушайте, ну неужто (вспоминая навскидку): Набоков, Бунин, Булгаков, Чехов, Стругацкие, да сам Толстой наконец – любили людей, «решали их проблемы»? Да Бог с вами, конечно же, нет - ведь именно тогда, когда они пытались это делать⁷⁷ становились дидактичны, стандартны, да и… просто скушны.

Кроме того, я бы всё же не стал позиционировать эти тексты как «десертное желе - вкусно, но бесформенно»⁷⁸ (хотя против и возразить нечего, чем плохо: к кофею, да в хорошем настроении, несколько страничек такой «вредности»?). Не стал бы, хотя б потому, что они вообще никак не позиционируются: «не написал… случилось так»⁷⁹. И, право ж, очень жаль, если у моего гипотетического⁸⁰ «идеального» (или хотя б доброжелательно-внимательного читателя, а уж тем более – читательницы, не дай Бог!) возникнет ощущение пренебрежения ими – это вовсе не так, хотя тексты эти (практически все, за исключением нескольких сказок и отрывков, написанных «под заказ» для совершенно конкретных читательниц), писались прежде всего – для себя, для того Самого «конкретного удовольствия». Но, поверьте, читать текст их глазами – удовольствие не меньшее… Вспомните, наконец, эпиграфы к «Со-творенью»⁸¹…

Ну во-от, начинается: «опять ссылка? Да ссылки тебе дороже людей!»⁸², «Прекратите цитатничать!», «Я хочу видеть ваши мысли»⁸³ - ах, избавьте, избавьте меня от ужасной участи - необходимости это слышать…. Ведь цитируя – здесь и сейчас! - конкретный текст, конкретную строчку – я «оживляю» души любимых авторов, и вместе с ними со-творяю новую, сиюминутную реальность – для и во имя – тех, кому… Цитаты, ссылки, аллюзии – в этом контексте – всего лишь «упоминательная клавиатура»⁸⁴, добавляющая дополнительные измеренья, оттенки, обертоны, нюансы… Не говоря уж о том, что «все мы просто обречены на цитаты…»⁸⁵. И вот лыко в строчку оттуда же: «Мне скушна и неинтересна манная каша⁸⁶ в головах большинства моих читателей, так почему же я должен кормить их с ложечки, ежели их вздорные представления и вкусы – там, у подножия моей башни из Слоновой кости – так далеки от моих?»⁸⁷ - ну и конечно, тут немедленно вспомнится Бальмонт: «Почему я, такой нежный, должен всё это выслушивать!?»⁸⁸.


И наконец (после таких небольших, до главного «но» - отступлений) – о самом страшном, на мой вкус, грехе, о котором, кстати, пока почти и не упоминалось даже… О грехе Само-любования. Грешен, признаюсь, хоть с этим и борюсь. Грех сей, пусть и не искажающий истины реальности (видит Бог, ни словечка… - гм, ну, почти ни словечка – неправды нет в этих текстах), а только лишь – меняющий освещение, подсветку, фон, интерпретацию, наконец – есть. Да ведь общеизвестно (или это я сейчас придумал?) - зритель влюбляется в героиню фильма только ежели и сам режиссёр, и оператор, и вся группа - смотрят на неё влюбленными глазами… А влюблённость, сотворённая реальность - всегда меняет освещенье. Вот я и …

Что ж, на этом – манифест воинствующего снобизма или этакую «апологию сноба»⁸⁹ прошу считать законченной. До.

До – новых встреч в эфирах (в каком-нибудь из них – возможно, и в том самом, в котором мы все пребудем в «распылённом состоянии» - как принцессин батюшка у Пристли⁹⁰)…

Но…