Пять лекций по истории россии ХХ века (Дополнения к курсу История России ХХ века)

Вид материала

Лекция

Содержание История Политического Красного креста Средства общества Аверинцев С.С. «Имеющий ухо да слышит…» Жизнь Петра Дмитриевича Барановского (1892-1984). Из Дневников В.И. Вернадского Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Большевистский реализм Не допускайте, чтобы на костях пролета­риата строили социализм!!!

Подобный материал:

• Курс лекций по истории россии Часть IV история россии, 1231.5kb.
• Тематическое планирование По истории Класс, 673.59kb.
• Тематические планы лекций и практических занятий 1 курс план лекций по истории фармации, 679.07kb.
• Тематические планы лекций и практических занятий. 1 курс план лекций по истории фармации, 424.2kb.
• Рабочая программа история Мауляшевой И. И., первая квалификационная категория по Всеобщей, 638.68kb.
• Литература к курсу лекций «История русской философии» (вторая половина XIX века), 59.23kb.
• Программа история России. XX начало XXI века. 9 класс (68, 529.1kb.
• Боханов А. Н., Горинов М. М. История России с древнейших времен до конца XX века оглавление, 6455.77kb.
• Лекция 12. Эволюция Российского государства и общества в первой половине XIX века проф., 93.6kb.
• Примерная программа курса «история россии с древнейших времен до конца xvi века», 156.54kb.

Приложение

История Политического Красного креста

30 января (11 февраля) 1918 г. нарком юстиции советского правительства И. 3. Штейнберг дал согласие на организацию в Москве “Политического Красного Креста”. Целью новой общественной организации явилось оказание помощи людям, арестованным властями по политическим мотивам, без различия их партийной принадлежности и исповедуемых ими убеждений. Формы помощи — юридическая, материальная, медицинская — предполагали: подачу прошений об изме­нении условий содержания заключенных, смягчения участи осужденных; оказание юридических услуг в ходе предварительного следствия и судебного разбирательства; снабжение продуктами питания, медикаментами, одеждой, периодическими изданиями, книгами и т. д.

Средства общества складывались из членских взносов, добровольных пожертвований и сборов от лекций.

Руководство текущей деятельностью Политического Красного Креста осуществлялось комитетом в составе 15 человек, избираемых собранием сроком на один год. К ведению комитета относились контакты с правительственными учреждениями и общественными организациями, осуществление всех видов помощи заключенным, подготовка сметной и нормативной документации и многое другое. Члены комитета выбирали более узкую коллегию — президиум в составе председателя, товарища председателя, секретаря, его помощника и казначея.

Первым председателем московского общества Политического Красного Креста в апреле 1918 г. стал юрист Николай Константинович Муравьев, а заместителем - Екатерина Павловна Пешкова (первая жена Горького). Почетным председателем стала Вера Фигнер.

Адрес: Кузнецкий мост 24¹¹⁴.

В секретариат президиума комите­та вошли: Михаил Львович Винавер, Соломон Александрович Гуревич, Яков Николаевич Либсон. Должность казначея занял Евгений Павлович Ростковский.

В марте 1919 г. недостаток материальных средств у общества обусловил появление концертно-театральной комиссии, которая должна была заняться организацией платных спектаклей и концертов и тем самым пополнять кассу общества. Только в первый год своей деятельности комиссия провела 11 концертов, давших 662 тыс. руб. прибыли.

Каждая комиссия имела свой круг полномочий и обязанностей. Финансовая комиссия занималась изысканием денежных и материальных средств для нужд Политического Красного Креста.

Задачей хозяйственной комиссии было оказание помощи заключенным московских тюрем и лагерей в обеспе­чении продуктами питания и одеждой. Медицинская комиссия отвечала за санитарно-гигиенический контроль в местах лишения свободы, оказание необходимой медицинской помощи.

Поэтому для общественных организаций, каковой являлся и Красный Крест, важно было заручиться в своей деятельности поддержкой органов государственной безопасности. Президиум Всероссийской Чрезвычайной Комиссии по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и саботажем в своем заседании от 3 февраля 1919 г. разрешил Политиче­скому Красному Кресту посещать заключенных в камерах в присутствии представителей администрации мест заключения. Вполне естественно, что “политкрестовцы” дорожили этими допусками. В специальной инструкции членам Красного Креста, посещающим тюрьмы, строго оговаривались недопустимые действия. Запрещалось оставаться в стенах тюрьмы после вечерней поверки; принимать письма, записки и заявления на имя частных лиц; передавать медикаменты и лекарства, минуя тюремный врачебный персонал, и пр. Меры наказания к нарушителям были категоричны, начиная от лишения права посещать места заклю­чения вплоть до исключения из состава общества.

С марта 1919 г. по март 1920 г. юридическая комиссия комитета подготовила и направила в адрес Всероссийской и Московской чрезвычайной комиссии 1300 ходатайств.

Любопытен социальный состав заключенных, за которых просил Политический Красный Крест. 130 ходатайств (10%) касалось иностранцев, содержавшихся в московских тюрьмах и лагерях, 130 (10%) — крестьян, 325 (25%) — рабочих, 325 (25%) — офицеров и предпринимателей, 390 (30%) — интеллигенции (врачи, учителя, инженеры, адвокаты). По оценке юридической комиссии, около четверти прошений имели положительный результат, т. е. арестованные были выпущены на свободу.

Представители Красного Креста выезжали в различные регионы России по делам помощи своим подопечным. В конце 1920 г. из московских лагерей на Урал этапирована большая группа заключенных (1500 человек). В Екатеринбург был направлен представитель Красного Креста с грузом продовольствия и одежды для этих заключенных. Аналогичные акции проводились весной и осенью 1921 г. в отношении 300 социалистов и анархистов, а также значительной группы командного состава Балтийского флота. Разумеется, что численный состав арестованных, пользующихся помощью Красного Креста, колебался в зависимости от хода Гражданской войны в стране. На протяжении 1921 г. помощь Красного Креста была оказана примерно 4500 политическим заключенным.

3 августа 1922 г. ВЦИК и Совнарком приняли декрет “О порядке утверждения и регистрации обществ и союзов, не преследующих цели извлечения прибыли и порядке надзора за ними”. Не по­лучившие квитанцию о благонадежности или признанные антисоветскими по своим целям и методам деятельности подлежали закрытию. Все попытки руководителей Общества Красного Креста получить заветную квитанцию сначала в Наркомате внутренних дел, а затем в Моссовете кончились “ничем” и московская правозащитная организация прекратила свое существование.

11 ноября 1922 г. Уншлихт подписал разрешение Е. П. Пешковой оказывать материальную и юридическую помощь заключенным, числившимся за органами государственной безопасности. Организация “По­мощь политическим заключенным”, возглавляемая Е. П. Пешковой, по мере сил и возможностей продолжила дело московского общества Красного Креста. Но ее возможности были ограничены¹¹⁵. Она просуществовала до июля 1938 г.


Из письма М.А. Булгакова Правительству СССР

Я обращаюсь к Правительству СССР со следующим письмом:

После того, как все мои произведения были запрещены, среди многих граждан, которым я известен, как писатель, стали раздаваться голоса, подающие мне один и тот же совет:

Сочинить “коммунистическую пьесу” (в кавычках я при­вожу цитаты), а кроме того, обратиться к Правительству СССР с покаянным письмом, содержащим в себе отказ от прежних моих взглядов, высказанных мною в литера­турных произведениях, и уверения в том, что отныне я буду работать, как преданный идее коммунизма писатель-попут­чик.

Цель: спастись от гонений, нищеты и неизбежной гибели в финале.

Этого совета я не послушался. Навряд ли мне удалось бы предстать перед Правительством СССР в выгодном свете, написав лживое письмо, представляющее собой неопрятный и к тому же наивный политический курбет. Попыток же сочинить коммунистическую пьесу я даже не производил, зная заведомо, что такая пьеса у меня не выйдет.

Созревшее во мне желание прекратить мои писательские мучения заставляет меня обратиться к Правительству СССР с письмом правдивым.

... Я не берусь судить, насколько моя пьеса остроумна, но я сознаюсь в том, что в пьесе действительно встает зловещая тень и это тень Главного Репертуарного Комитета. Это он воспитывает илотов, панегиристов и запуганных “услу­жающих”. Это он убивает творческую мысль. Он губит советскую драматургию и погубит ее.

Я не шепотом в углу выражал эти мысли. Я заклю­чил их в драматургический памфлет и поставил этот памфлет на сцене.

... когда германская печать пишет, что “Багровый остров” это “первый в СССР призыв к свободе печати” (“Молодая гвардия” № 1 — 1929 г.), — она пишет правду. Я в этом сознаюсь. Борьба с цензурой, какая бы она ни была и при какой бы власти она ни существовала, мой писательский долг, так же как и призывы к свободе печати. Я горячий поклонник этой свободы и полагаю, что, если кто-нибудь из писателей задумал бы доказывать, что она ему не нужна, он уподобился бы рыбе, публично уверяющей, что ей не нужна вода.


Из переписки епископа Луки (Войно-Ясенецкого) с академиком И. П. Павловым

(Из Туруханска, куда был сослан епископ, он посылает поздравление академику И. П. Павлову)

“Возлюбленный во Христе брат мой и глубокоуважаемый коллега Иван Петрович! Изгнанный за Христа на край света (три месяца прожил я на 400 верст севернее Туруханска), почти совсем оторванный от мира, я только что узнал о прошедшем чествовании Вас но поводу 75-летия Вашей славной жизни и о пред­стоящем торжестве 200-летия Академии наук. Прошу Вас принять и мое запоз­далое приветствие. Славлю Бога, давшего Вам столь великую силу ума и благо­словившего труды Ваши. Низко кланяюсь Вам за великий труд Ваш. И, кроме глубокого уважения моего, примите любовь мою и благословение мое за благоче­стие Ваше, о котором до меня дошел слух от знающих Вас.

Сожалею, что не может поспеть к академическому торжеству приветствие мое.

Благодать и милость Господа нашего Иисуса Христа да будет с Вами.

Смиренный Лука, епископ Ташкентский и Туркестанский (б. профессор то­пографической анатомии и оперативной хирургии Ясенецкий-Войно).

Туруханск. 28.8.1925”.


В ответном письме Павлов писал:

“Ваше Преосвященство и дорогой товарищ!

Глубоко тронут Вашим теплым приветом и приношу за него сердечную благодарность. В тяжелое время, полное неотступной скорби для думающих и чувствующих, чувст­вующих — по-человечески, остается одна жизненная опора — исполнение по мере сил принятого на себя долга. Всей душой сочувствую Вам в Вашем мученичестве.

Иван Павлов


Аверинцев С.С. «Имеющий ухо да слышит…»

(Русская Православная Церковь в советское время (1971-1991). Т. 1.– М., 199? – С. 19-28)


…Я слышал от покойной Наталии Ивановны Столяровой, что своими наставницами в науке мужества — которое у нее самой носило вполне гражданский и секулярный характер — она считала встреченных ею в лагере старушек, терпевших за то, что принимали и прятали у себя преследуемых духовных лиц. От одной из них добивались на допросе, конечно, не без побоев, где скрывается такой-то опальный епископ: "Я знаю, но вам никогда не скажу; вы боитесь друг друга и ваших начальников, а я вас не боюсь". Воистину, "здесь терпение и вера святых" (Откр. 13:10). Мне случалось разговаривать с образованным немцем, видным психиатром, который, повидав в русском плену таких старушек, принял право­славие. Все это — реальность, о которой мы вправе говорить, более того, обязаны говорить. Мученики нашей земли — то "облако свидетелей" (Евр. 12:1), которое всегда перед нами и вокруг нас, если мы имеем глаза, чтобы видеть. Но если страдальцев — тысячи, то отступников — миллионы.

Отступничество активное принимало у нас, особенно в 20-е — 30-е годы, формы чудовищной одержимости, отчасти сравнимой с тем, что повидали монастыри некоторых частей Испании в годы гражданской войны (однако у нас бушевавшей гораздо дольше и на большем пространстве). Ребенком я слышал от старушки, приехав­шей в Москву из деревни, как у них местные комсомольцы забирались на колокольню еще не закрытой церкви и — прости, читатель! — мочились сверху на крестный ход: на собственных отцов и матерей, дедушек и бабушек. Не "инородцы" с окраин, даже не партийцы из города: местные, деревенские, свои парни, плоть от плоти и кость от кости крестьянской Руси. Самое поразительное, может быть, что собеседница моя говорила, а я слушал без гнева и удивления, только удрученно, не более. Такой была повседневность, такими были скучные, однообразные будни нашей земли — из года в год, из десятилетия в десятилетие.

Но теперь подумаем: чтобы лихие мальчишки могли вести себя подобным образом, — до какой степени забитости должны были дойти старшие? И здесь сыграло свою роль, как кажется, то, что мы, русские, как-то чересчур жалеем своих деток. Возьмем семьи, где младшее поколение не рвалось участвовать в буйном антирелиги­озном хулиганстве, где родителям удалось передать детям крупицу уважения к религиозной традиции, а в лучшем случае — трепещущий под ветром, но и разгорающийся от него огонек веры. Даже в таких семьях — часто ли родители находили нужные слова и нужную решимость, чтобы рассказать своим сыновьям и дочерям о живой истории Церкви и гонений на Церковь, той истории, которой сами были свидетелями? Чтобы передать память о боли из рук в руки?

Все это куда как понятно. Человек, который себя не пожалеет, ребенка своего — пожалеет. Притом чересчур малому дитяти естественным образом не доверяют страш­ных тайн, чтобы они не омрачили его сознания, а он не выдал их врагам в своем лепете, — но дитя вырастает неприметно и быстро, и пока родители будут собираться с духом для разговора, перед ними, глядишь, уже парень, оболваненный школой и комсомолом, с которым поздно беседовать о мученичестве старших. Вчера было рано, сегодня рано — завтра будет поздно: о, как хорошо был известен такой счет времени верующим родителям в нашей стране!

Когда сейчас корят высших иерархов, отрицавших самый факт антирелигиозного террора в СССР, с такими укорами не поспоришь; но мы-то, мы сами, русская нация как целое? Хранила ли имена мучеников народная память как нечто существенно отличное от воспоминаний отдель­ных лиц и от специальных разысканий диссидентов и "Мемориала"? Нечто непоправимое произошло, когда сошли в могилу поколения свидетелей Тихоновской эпохи, — а младшие поколения по обоюдной вине не расслышали свидетельств этих свидетелей.

Я стоял за богослужением в храме на окраине Москвы, когда священник объявил — надо сказать, в словах невразумительных и невыразительных ("он был где-то мученик", без пояснений!) — о церковном прославлении святителя Тихона. О Господи, тут плакать бы, вспоминая тех, кто не дожил! Но только на немногих лицах обнаружилось живое чувство и понимание, — и лица эти были молодые, надо думать, читают люди "Вестник РХД" и еще что-нибудь в таком же роде. Простые лица "церковных старушек" не выражали решительно ничего. Ведь много прошло времени, так что теперешние "цер­ковные старушки" — не прежние; теперешние в 20-е — 30-е годы только рождались и были несмысленными младенцами; а от старших слишком мало слыхали. Попробуй, растолкуй таким, что их век прожит "там, где престол сатаны", — они искренно, чистосердечно будут недоумевать: о чем это им говорят, что стряслось? Среди них немало таких, что и в храм стали ходить, выйдя на пенсию (или дожив до "перестройки"), после беспорочно прожитой советской жизни: такая была хорошая жизнь, как все, так и я, начальство всегда хвалило и в пример ставило, — а теперь к Богу пора, только в чем же каяться? Ну, разве что для порядка настроиться на минутку покаянно, вроде того, как русский человек в согласии с употребительным текстом молитвы перед общей исповедью обязан каяться в "плясании" или "тайноядении", — но ведь серьезного-то ничего, вроде, не было? О святая простота, как сказал некогда Ян Гус по очень сходному поводу.

Вот проблема, стоящая за всяческими "декларациями" церковных властей. Если держать ее в уме, непримири­мость Зои Крахмальниковой покажется уж очень оптими­стичной; словно бы немощь "Московской Патриархии" была совершенно инородным наростом на теле полноты русского Православия, который возможно устранить, и тогда зримо воссияет Церковь мучеников и исповедников.

Как будто компромиссы иерархии начались не после того, как большинство нации — будем называть вещи своими именами! — предало эту самую иерархию. Да, меньшин­ство хранило ее, и об эту верность разбились все усилия "живоцерковцев". Но как только мы начинаем рассматри­вать церковно-политическую историю в контексте истории всенародной, становится видно, что поддержка обновлен­чества была для официозного безбожия лишь сугубо случайным и сугубо временным маневром; чрезвычайно скоро оно перестало в подобных маневрах нуждаться. Для вступавших в жизнь поколений "простых советских людей", увы, уже не было вопроса, в чью "церкву" ходить, к обновленцам или приверженцам Патриарха. В течение всего довоенного времени безбожие набирало силу и сатанело от своих побед.

Полезно подумать — ради опыта "различения духов" — о том, как отступничество масс (и, разумеется, большинства интеллигенции) выглядело изнутри. Попыта­емся понять то, что невозможно оправдать. Конечно, новые господа жизни за предательство, как сказано у Ахматовой, платили золотом; однако сводить проблему к этому было бы несправедливо, а говорить о продавшихся — неинте­ресно. Куда интереснее, что важную роль играли мотивы, человечески говоря, "возвышенные", даже чуть ли не "христианские", — но, конечно, в корне отличные от собственно христианской мотивации, той, которая указана в Евангелии: "Аще возлюбите Меня..." (Ин. 14:15).

Во-первых, это была ложно направленная потребность в аскетическом "отсечении" своей воли и предания себя во власть непоблажливому наставнику, чем суровее, тем лучше (ср. обращение к большевику у Мандельштама: "Ты должен мной повелевать,/А я обязан быть послушным...").

Во-вторых, это была столь же извращенная жажда "соборности", общинности (ср. у Маяковского: "...что общие даже слезы из глаз"),

В-третьих, это был восторг перед всеобъемлющим учением, которое берется осмыслить каждый факт через включение его в предельно универсальную авторитетную систему (богословие без Бога, даже мистика без Бога).

В-четвертых, наконец, это было не только корыстное, но и совершенно бескорыстное преклонение перед истори­ческим успехом, подсознательно исходящее из очень трудно преодолеваемого представления, будто Бог всегда с побе­дителями ("История работает на нас", как пародия на "С нами Бог"). Сегодня "дети века сего" совершено так же принимают и выдают свое злорадство по поводу истори­ческого поражения коммунизма за духовную победу над его ложью. Но в христианстве имеет цену только то, что решительно не зависит ни от чьей победы и ни от чьего поражения в истории.

Когда пришла война и бесцеремонно возвратила людей от идеологического бреда к простейшим реальностям жизни и смерти, к "архетипам" народного самосознания, разгу­лявшаяся бесовщина принуждена была войти в берега. Но в берегах она чувствовала себя вполне уверенно, и еще вопрос, что хуже, — буйный разлив злой силы или ее "упорядоченное", но зато, и признанное почти всеми присутствие. Война и победа обернулись серьезным иску­шением для тех, кто не поддавался на прежние искушения, и особенно для иерархии. Чтобы понять атмосферу времени, вспомним военные стихи Пастернака, в которых великий поэт с немыслимой для него раньше или позднее сусальностью стилизовал облик советского воина под иконописный лик св. Георгия Драконоборца ("Ожившая фреска"); вспомним мощный порыв эмиграции к возвра­щению в Россию, обернувшийся для столь многих годами ГУЛАГА. Ведь даже такие люди, как Бердяев, тогда дрогнули и заколебались. Возникала иллюзия возрожден­ного духовного единства нации, сбывшейся мечты о возврате к Святой Руси; иллюзия эта была тем опаснее, что основывалась на некоторой правде об опыте войны, густо перемешанной и с казенной ложью, и, что важнее, с искреннейшим самообманом.

Таков контекст, в котором необходимо рассматривать слова и дела тогдашних иерархов, получивших от Сталина некую резервацию, как казалось, для церковного делания. Формула "богоизбранный вождь" в применении к Сталину звучит для современного слуха ужасно, и она впрямь ужасна; но родилась она не когда-нибудь еще, а именно в годы войны, когда русский народ, в отчаянной борьбе защищавший свое национальное бытие, увы, не имел другого правителя... Не будем изображать гневного непо­нимания; понять случившееся тогда нетрудно, война вправду была очень серьезным фактором в общей комби­нации обстоятельств.

Но что правда, то правда: тогда был сделан шаг в сторону ужасающей двусмысленности. Что получается? Епископ в самых узких пределах "резервации" делает свое дело, атеистический лектор-пропагандист на просторах шестой части суши делает свое дело; а оба они вместе, что же, делают некое общее дело? Из теории всеобщего "морально-политического единства" получалось именно так. Думать об этом страшнее, чем о слабостях и компромиссах тех или иных персон. Не будь войны, формула из "Декларации" митрополита Сергия об общих радостях и неудачах осталась бы словесной завитушкой. Но в годы войны вправду были какие-то общие беды и общие радости. А потом уже нелегко было выбраться из тупика, в который сами зашли на предлагаемом пути к возрождению Руси.

Как бы ни было больно читать слова о "богоизбранном вожде", все же мне кажется, что главная ошибка была сделана не в те страшные годы, также и не в пору хрущевской антирелигиозной кампании, а позже, при Брежневе. В 70-е годы общественное мнение интеллиген­тских кругов, но также и так называемых масс резко изменилось, став несравнимо более благоприятным в отношении религии. Интеллигенты, и не они одни, стали отыскивать возвратный путь в Церковь; обращения тех лет были, как правило, более серьезными, чем это имеет место сегодня. Иерархия, за немногими исключениями, продолжала вести себя так, словно не замечает этого.


Жизнь Петра Дмитриевича Барановского (1892-1984).

Всю свою профессиональную жизнь он (архитектор и искусствовед) спасал, сохранял, реставрировал памятники древнерусского зодчества: храмы, монастыри, жилые постройки и комплексы. Барановский фотографировал, измерял, фиксировал и составлял планы сознательно и целенаправлено уничтожаемых властями памятников. В апреле 1934 г. он был осужден на 3 года лагерей по статье 58-10-11 за защиту обреченного на слом собора Василия Блаженного на Красной площади. На встрече с заместителем председателя Моссовета Усовым (сент. 1933), он заявил: “Это преступление и глупость одновременно. Можете делать со мной что хотите. Будете ломать – покончу с собой”. После этой встречи он послал телеграмму Сталину. Возможно, она подействовала. Собор устоял. В 1936 г. только что вернувшийся из ГУЛАГа и определенный на жительство в г. Александрове Барановский узнает о начале разрушения ранее реставрированного им собора Казанской Божьей Матери на Красной площади в Москве. Он ежедневно нелегально приезжает в Москву и делает фотографии и обмеры разрушаемого собора. Сегодня собор восстановлен, в том числе и благодаря трудам Петра Дмитриевича.


Агриппина Николаевна Истнюк.

(22.06.1901 - 15.10.1992)

Из Прощального слова, сказанного перед отпе­ванием протоиереем Владимиром Воробьевым.

Дорогие отцы, братья и сестры!

Наверное, нет здесь ни одного человека, который, придя в наш храм, не узнал бы Агриппину Николаевну. Агриппина Николаевна — родилась в 1901 году в Замо­скворечье и была крещена в нашем храме. В купеческой семье Кутомкиных, было семеро детей: три брата и четыре сестры. Агриппина Николаевна была второй по возрасту.

Семья была очень благочестивой, и все дети были приуче­ны к церковной жизни. Агриппина Николаевна еще .с отроче­ства своего желала свою жизнь посвятить служению Богу и людям, поэтому она поступила в училище сестер милосердия при Марфо-Мариинской обители Елизаветы Феодоровны, ныне прославленной святой Великой княгини. Там она училась, проходила послушания.

После революции Марфо-Мариинская обитель была за­крыта, и Агриппина Николаевна поступила в Серафимо-Знаменский скит, где стала послушницей матушки Фамари.

В скиту она прожила несколько лет, готовясь принять постриг. Она была благословлена носить подрясник, апостольник, была уже инокиней, но пострига у нее не было. Замечателен ее рассказ о том, как матушка Фамарь спрашивала ее: "А ты, Грунюшка, кому хочешь исповедо­ваться, владыке Арсению (Жадановскому) или владыке Се­рафиму (Звездинскому)?" Эти два замечательных епископа-подвижника в то время жили в Серафимо-Знаменском скиту, скрываясь на время от той неурядицы, которая тогда учинилась в России. Сама матушка Фамарь была духовной дочерью владыки Арсения и многие монахини тоже испове­довались у него. Агриппина Николаевна сказала, что она хочет исповедоваться у владыки Серафима Звездинского. …

Агриппина Николаевна часто говорила, что она всю жизнь стремилась в монастырь, а ее всю жизнь гнали в мир. Не успев принять монашеский постриг, она была изгнана в мир, потому что Серафимо-Знаменский скит был закрыт.

В Москве Агриппина Николаевна пыталась жить в мона­шеской женской общине при Даниловом монастыре, но после скита ей не понравилось там и через год она ушла оттуда, чтобы жить у себя дома и ходить в Данилов мона­стырь. Здесь она стала духовной дочерью известного нам уже старца, тогда еще молодого иеромонаха Павла Троицкого…

Настало время, когда гонение обрушилось и на Данилов монастырь. За короткое время все монахи и иеромонахи были арестованы и сосланы. Был арестован и отец Павел.

Жизнь арестованного священника была не просто в опас­ности, а, можно сказать, на волоске от смерти, потому что священнику было почти невозможно в условиях ссылки или тюрьмы существовать без помощи. Зная это, оставшиеся на свободе беспокоились о судьбе каждого арестованного свя­щенника. Когда арестовали отца Павла, старец Данилова мо­настыря архимандрит Симеон (бывший инвалидом после того, как революционеры выстрелили ему в спину; у пего отнялись ноги, и его всегда на каталке возили), этот отец Симеон подозвал к себе мать Агриппины Николаевны и спросил: "Вы могли бы послать свою дочь за отцом Пав­лом?" И мать, нисколько не колеблясь, нисколько не сомне­ваясь, отвечала: "Конечно, мы будем очень рады". Послали спросить и отца. Отец Агриппины Николаевны также с боль­шой готовностью согласился отдать ее на это страшное слу­жение.

И вот, Агриппина Николаевна приходит в монастырь и получает благословение отца Симеона следовать за отцом Павлом, о котором было известно, что вскоре он из Москов­ской пересыльной тюрьмы должен быть направлен в ссылку в далекий Акмолинск в Казахстан. Нужно было не пропустить момент, когда заключенных поведут на Казанский вокзал и посадят в поезд. Нужно было увидеть, куда его посадят, в какой вагон, уследить за ним, потому что сопровождать аре­стованного можно было только нелегально.

Агриппина Николаевна собирается в путь, дежурит то на вокзале, то око­ло тюрьмы».

Господь помог ей, она увидела отца Павла, ведомого под конвоем, и уговорила кондукторов впустить ее в тот же поезд, в соседний вагон с осужденными. Этап в то время был очень труден, осужденных перевозили из одной тюрьмы в другую, и нужно было всю дорогу следить, когда, на какой станции их высадят из поезда, в какую тюрьму их отведут, а потом — когда из тюрьмы посадят в новый поезд. Нужно было успеть в этот поезд сесть, да еще нужно было сделать передачу.

Агриппина Николаевна доехала до Самары и увидела, что этап выгружают из поезда и отводят в местную пересыльную тюрьму. … Она узнала, что с отца Павла сняли крест, и отдала ему свой золотой крест. Отец Павел надел его на грудь, а она пошла искать пристанище, чтобы провести ночь. … Придя в тюрьму, снова увидев отца Павла, сделав ему передачу, она взяла свой крест обратно, потому что отец Павел сказал: "Возьми его, иначе меня убьют за него". Эту картинку этапа я рассказываю для того, чтобы вы поняли, каково было это служение.

Затем, по тюрьмам, по поездам, по всем этим злачным местам добрались они до Кокчетава в Казахстане, и остава­лось еще двести километров до Акмолинска, которые нужно было проехать на санях. Конвоиры посадили отца Павла в сани с какими-то воровками, тут же сел конвой, и они поехали в Акмолинск. Агриппину Николаевну, конечно, не взяли. Она побежала за санями бегом. Вот, уже конец поселка, впереди казахстанские степи, едут сани, а за ними бежит Агриппина Николаевна. Воровки в санях сжалились и стали уговаривать конвой остановить лошадь и взять ее с собой. Конвоиры тоже сжалились, остановились, и, когда она подбежала, спросили ее: "Что же ты, будешь бежать все двести верст? "Она сказала: "да". Тогда они ее посадили у ног отца Павла, и так они ехали в Акмолинск (теперь переименованный в Целиноград).

Они поселились у вдовы, комнату разделили веревочкой, на которую повесили простыню. Тут же отец Павел вскоре начал служить литургию. Агриппина Николаевна и пела, и готовила, и прислуживала, и стирала. Был страшный случай, когда пьяный милиционер-казах зашел к ним в дом, желая получить деньги от отца Павла. Он думал, раз он священник, то у него есть деньги. Но у отца Павла ничего не было. Тогда этот пьяный милиционер выхватил пистолет и в упор вы­стрелил. Агриппина Николаевна успела броситься между милиционером и отцом Павлом и загородила его собой. Пуля задела ей голову. … Хотя рана была неглубокой, все же Агриппину Николаевну отправили в больницу. …

В Акмолинске в лишениях, в голоде, в холоде, во многих скорбях, прожили они несколько лет. Когда кончился срок ссылки, они вернулись в Россию, в окрестности Москвы — в Москве им жить было запрещено. Жили нелегально, прописываться было опасно, нельзя было жить долго на одном месте. Жили в Малоярославце, рядом с отцом Владимиром Амбарцумовым…. Жили и в Ростове, и в Тверской области, часто переезжая с места на место. Посылая Агриппину Николаевну на новое место, отец Павел говорил ей, где она встретит нужного человека и попросит у него пристанища. И всегда его слова в точности исполнялись, так что ей легко было исполнить послушание и найти квартиру. Отец Павел заранее все знал, уже тогда он был прозорливым и заранее мог сказать, что их ждет и как что будет. Он научил Агриппину Николаевну не свою волю творить, искать Волю Божию.

Так они жили до 1939 года. Однажды, в Завидово в Твер­ской области, когда отец Павел был в Москве (он тайно ездил в Москву причащать своих духовных чад), к ним домой пришли чекисты и стали спрашивать отца Павла. Агриппина Николаевна поняла сразу, что его хотят снова арестовать. Она нашла отца Павла и сказала, чтобы он не возвращался, что она готова пойти вместо него в тюрьму. Отец Павел ответил, что нет на это Воли Божией. Он вернулся и был арестован на другой же день. Отец Павел был осужден на большой срок и отправлен в лагерь, где пробыл до 1955 года.

Агриппине Николаевне пришлось вернуться в Москву, где у нее уже ничего не было, не было и прописки московской, негде было жить. Время было очень страшное. Она получила от отца Павла из лагеря благословение поселиться в доме родственников профессора Комаревского, который был вме­сте с отцом Павлом в лагере. … Она поселилась там и прожила 18 лет. …


Из Дневников В.И. Вернадского¹¹⁶

(декабрь 1919) Исполняю свой долг доведения до конца дела исследования Азовского моря.. Однако, по существу, я считаю правильным проводить такое исследование даже при тяжелом положении фронта... Нельзя откладывать исполнение таких задач, как поднятие производительных сил на после установление нормального порядка вещей. Этот порядок может быть установится через годы. (Дневник 1917–1921 гг. М.,1988)


15 февраля 1938 г., утро. Была Шевякова. Сын ее в Соловках — <сидит> за православие, вернее, религиозный кружок. Теперь прекратились всякие о нем известия. Ненужная и опасная жестов кость. Известий о Флоренском тоже нет. Преследование православных продолжаются и даже усиливаются.

27 февраля 1938 г., утро. Уже ровно год, как арестован Михаил Владимиро­вич (Шик) в Малоярославце. Это — попытка удалить из обще­ства верующего православного, никакой политикой не занимающегося. В ней, даже в наших условиях, они его обвинить не могли. Это — изолирование духовно силь­ной личности. Еврей, принявший православие, когда это опасно, искренне и глубоко верующий, ученик С. Тру­бецкого⁴⁴, человек высокой моральной высоты и широ­чайшего образования, отец пятерых детей с больной же­ной Наташей Шаховской.

2 марта 1938 г., утро. Деловой день: письма и бумаги. Предложение Отделения Математических и Естест­венных Наук < относительно Радиевого Института> про­валилось в Президиуме. Идет разрушение невеждами и дельцами. Люди в издательстве <Академии> все эти го­ды — ниже среднего уровня. Богатое собрание типов Щедрина—Гоголя—Островского. — Откуда их берут? Новый тип этого рода — евреи, получившие власть и си­лу. При всем моем филосемитстве не могу <с этим> не считаться.

19 марта 1938 г., утро. Огромное впечатление <от прошедшего> процесса несомненно, и удивительно, что власть не учла этого. Вместо Ягоды — Ежов, и его политика это <впечатление> поддерживает. Жестокость не пугает, а смотрят, как на рок, — но доверия нет.

Создается фольклор: где-то (называют точно!) при об­суждении одна простая работница выступила и сказала:

«Я вижу, что можно верить одному Сталину; кому же еще — все вредители». Смущение и т.д.

Много арестов среди микробиологов и врачей, свя­занных с сыворотками — по военной линии. Полный раз­гром, и в случае какой-нибудь беды, вроде войны и т.п., <мы будем > совершенно безоружны.


Запись 14 января 1939 г.: “Приводится цифра 14-17 миллионов ссыльных и в тюрьмах. Думаю, что едва ли это преувеличение”.

Запись 10 ноября 1940 г.: “Последнее время как-то невольно сталкиваешься с работой НКВД. На каждом шагу встречаешься с ее жертвами, бывшими и настоящими”.

Запись 19 мая 1941 г.: “Миллионы каторжников (в том числе цвет нации)”.

(Не было иллюзий у Вернадского и относительно характера системы).

Запись 8 февраля 1940 г.: “Наше тоталитарное государство резко отличается от Германии и Италии тем, что его идеалы - лозунги вселенские”.


У Вернадского (как и у многих его современников) были иллюзии относительно политики Ульянова-Ленина, но их не было у Павлова. Как записал его слова Вернадский, Павлов считал “что это – патологический тип волевого преступника” (запись 12 июня 1941 г.).


«Крупные неудачи нашей власти – результат ослабления ее культурности: средний уровень коммунистов – и морально и интеллектуально – ниже среднего уровня беспартийных. Он сильно понизился в последние годы – в тюрьмах, ссылках, казнены и лучшие люди партии делавшие революцию, и лучшие люди страны. Это сказалось очень ярко уже в первых столкновениях – в финляндской войне, и сейчас сказывается катастрофически» (из Дневника 1941 г.).


Листовки

(23 апреля 1938 г. )

Пролетарии всех стран, соединяйтесь!

Товарищи!

Великое дело Октябрьской революции подло предано. Страна затоплена потоками крови и грязи. Миллионы невинных людей брошены в тюрьмы, и никто не может знать, когда придет его очередь. Хозяйство развалива­ется. Надвигается голод. Разве вы не видите, товарищи, что сталинская клика совершила фашистский переворот. Социализм остался только на страницах окончательно изолгавшихся газет. В своей бешеной ненависти к на­стоящему социализму Сталин сравнился с Гитлером и Муссолини. Разрушая ради сохранения своей власти страну, Сталин превращает ее в легкую добычу озвере­лого немецкого фашизма. Единственный выход для рабо­чего класса и всех трудящихся нашей страны — это решительная борьба против сталинского и гитлеровского фашизма, борьба за социализм.

Товарищи, организуйтесь! Не бойтесь палачей из НКВД. Они способны избивать только беззащитных за­ключенных, ловить ни о чем не подозревающих невин­ных людей, разворовывать народное имущество и выду­мывать нелепые судебные процессы о несуществующих заговорах.

Товарищи, вступайте в Антифашистскую Рабочую Партию. Налаживайте связь с ее Московским Комитетом.

Ее авторы: М. А. Корец и Л. Д. Ландау¹¹⁷

Ноябрь 1936 г.


БОЛЬШЕВИСТСКИЙ РЕАЛИЗМ¹¹⁸

Кто сказал, что в литературе Советского Союза только отражены реальные образы, тот глубоко ошибается. Тематику диктует ЦК партии во главе со Сталиным. ЦК партии жестоко расправляется с теми, кто стара­ется отобразить в литературе действительное положение вещей. Разве не факт, что в 1932 г. каждый из вас, читающих эти строки, видел на улицах умирающих людей. Люди, распухшие от голода, с пеною у рта, валялись в пред­смертных судорогах — по улицам.

Разве не факт, что в 1932 г. вымирал целыми селами народ. Изображены ли в литературе эти ужасы, от ко­торых волосы становятся дыбом. Нет. На подобную те­матику ЦК партии вешает замок.

Вспомним, как проходила на первых порах коллек­тивизация. Помните статью о «головокружении от успе­хов». Это приблизительно было в 1930 г., когда про­изошла «ошибка» в проведении коллективизации. Пере­усердствовали, так сказать. Под графу кулаков попа­дали и крестьяне ниже средних слоев. Многих невинно ссылали или просто расстреливали. Отбирали у кресть­ян хлеб, заставляя их тем есть жмых или хлеб с устюками.

А где же вы найдете в советской литературе отобра­жение этих вопиющих фактов? И это реализм?

Сейчас мы все страдаем от недоедания: желудочные заболевания, поголовное малокровие, нервное расстрой­ство.

Остается задать вопрос: литераторы, почему вы под­делываетесь под «БОЛЬШЕВИСТСКИЙ РЕАЛИЗМ». Ведь вы — люди искусства, зачем продаваться? Отоб­ражайте образы строго реалистически!

НЕ ДОПУСКАЙТЕ, ЧТОБЫ НА КОСТЯХ ПРОЛЕТА­РИАТА СТРОИЛИ СОЦИАЛИЗМ!!!


Из бесед В. Молотова с поэтом Ф. Чуевым.


— Почему сидели Туполев, Стечкин, Королев?

— Они все сидели. Много болтали лишнего. И круг их знакомств, как и следовало ожидать... Они ведь не под­держивали нас...

В значительной части наша русская интеллигенция была тесно связана с зажиточным крестьянством, у кото­рого прокулацкие настроения, страна-то крестьянская.

Тот же Туполев мог бы стать и опасным врагом. У не­го большие связи с враждебной нам интеллигенцией. И, если он помогает врагу, и еще благодаря своему автори­тету втягивает других, которые не хотят разбираться, хо­тя и думает, что это полезно русскому народу... А люди попадают в фальшивое положение. Туполевы — они бы­ли в свое время очень серьезным вопросом для нас. Не­которое время они были противниками, и нужно было еще время, чтобы их приблизить к Советской власти.

Иван Петрович Павлов говорил студентам: «Вот из-за кого нам плохо живется!» — и указывал на портреты Ле­нина и Сталина. Этого открытого противника легко по­нять. С такими, как Туполев, сложнее было. Туполев из той категории интеллигенции, которая очень нужна Со­ветскому государству, но в душе они — против, и по ли­нии личных связей они опасную и разлагающую работу вели, а даже если и не вели, то дышали этим. Да они и не могли иначе!

Вот тут надо найти способ, как этим делом овладеть. Туполевых посадили за решетку, чекистам приказали: обеспечивайте их самыми лучшими условиями, кормите пирожными, всем, чем только можно, больше, чем кому бы то ни было, но не выпускайте! Пускай работают, кон­струируют нужные стране военные вещи. Это нужнейшие люди. Не пропагандой, а своим личным влиянием они опасны. И не считаться с тем, что в трудный момент они могут стать особенно опасны, тоже нельзя. Без этого в политике не обойдешься. Своими руками они комму­низм не смогут построить. 02.11.1971


Источники

Дневники, воспоминания, биографии репрессированных писателей и ученых, публикации документов в журналах


Литература¹¹⁹

Жития новомученников

Поповский М. Жизнь и житие Войно-Ясенецкого, архиепископа и хирурга. Спб., 2000.

Хлевнюк О.В. Государственный террор в 30-е годы //История политических репрессий и Сопротивления несвободе в СССР. - М., 2002.


Лекция 3

Власть и Церковь в годы Отечественной войны (1941-1945)¹²⁰