Ii том (рабочие материалы)

Вид материала

Содержание

Базаров Тахир Юсупович
Богин Василий Георгиевич
Зарецкий Виктор Кириллович

Подобный материал:

1 ... 5 6 7 8 9 10 11 12 ... 30

1970-е годы

Базаров Тахир Юсупович (1955 г.р.)

Мое первое знакомство с идеями Г.П. Щедровицкого началось со знакомства с П.В. Малиновским в 1976 г., когда я учился на психфаке МГУ. Тогда я был жаден до знакомства с различными философскими системами, слушал лекции М.К. Мамардашвили (в Институте психологии) и Э.В. Ильенкова (у нас на факультете вне формального расписания). Именно в Коммунистической аудитории Института психологии (на Моховой) по четвергам проходили методологические дискуссии под руководством Георгия Петровича, которые я время от времени посещал вольным слушателем. Честно говоря, происходившее напоминало удивительный спектакль с элементами психодрамы. Это было представление, которое тщательно готовилось заранее, но каждый раз происходило по сценарию, возможному именно в данный момент. Причем важным казалось именно то, что рождалось на глазах у всех. Главным Режиссером и «Главным Акушером» был, конечно, ГП. С тех пор для меня очень важны три вещи: надо чувствовать слово и уметь его «вкусно кушать», надо действовать «здесь и сейчас», понимая при этом, что за бездействие придется нести ответственность «там и потом», и, наконец, надо понимать, что знание берется из анализа того, что было реально сделано, и чем более этот анализ критичен, тем более глубокое знание ты можешь получить.

Затем (1986-90 гг.) я участвовал в постоянно действующем семинаре А.А. Веселова и П.В. Малиновского, тему которого затруднительно назвать не только «за давностью лет», но и по причине постмодернистской сути разворачивавшихся событий. Впрочем, иногда семинар почти логично прерывался ОД играми, материал которых затем становился предметом последующих совместных обсуждений. Участие в семинаре и играх впоследствии (в 1991 г.) помогло мне довольно легко адаптировать зарубежную технологию ассесмент-центра к реалиям поздне-советской и пост-советской российской действительности, а также в значительной степени способствовало моим инициативам по когнитивной и социальной институционализации менеджмента персонала как новой профессии (1994–98 гг.).

С 1994 г. мое знакомство с Петром Щедровицким перерастает в сотрудничество и партнерство. Нам удались весьма непростые проекты с бизнес-структурами и политическими объединениями. Благодаря Петру, мне удалось проблематизировать и переосмыслить значительную часть методов и технологий, которые я разрабатывал и использовал как социальный психолог. Пожалуй, в определенной степени мои размышления об инструментарии практического социального психолога («Вестник МГУ. Серия психология», № 4, 1998 г.) «прогревались» рефлексией и переосмыслением замыслов, хода реализации и итогов консультационных проектов того времени. В 99-м мы вместе с Петром учредили консультационно-обучающую компанию «Центр кадровых технологий – XXI век», которая была осевой структурой в организации и проведении Всероссийского конкурса «Государственная служба – кадры нового поколения». Он по инициативе С.В. Кириенко проводился с того самого момента, когда в рамках административной реформы возникли федеральные округа (2000-02 гг.) Основное внимание уделялось разработке концепции программного управления округом, освоению матричных форм организации, отработке технологий формирования горизонтальной сетевой управленческой команды, созданию инфраструктуры взаимодействия государства с гражданским обществом. Думаю, что в рамках этого проекта нам удалось понять, что сначала можно сформировать систему компетенций, а затем, в процессе реального решения задач, определить их компетентностное и квалификационное наполнение.

Я профессор факультета психологии МГУ, доктор психологических наук.

Богин Василий Георгиевич (1955 г.р.)

Про наличие на свете Г.П. Щедровицкого я узнал – не скажу, что с рождения, но где-то, как мне сейчас кажется, близко к тому – от отца. Причем знал я про него только то, что это очень хороший человек и очень гениальный мыслитель. Отец по-настоящему хорошо относился к Георгию Петровичу, и его отношение передалось мне априори. Тут, естественно, хочется сослаться на самого ГП, который раза три на моей памяти произносил примерно такой текст: «А что такое хорошие книги? И что такое хорошие картины? Это те книги, которые у тебя дома с детства стояли на полке, и те картины, которые с детства висели на стенке». Со мной и был как раз тот самый случай.

Впервые «в натуре», как сейчас принято говорить, Георгия Петровича я увидел в 1975 году в квартире своих родителей в славном городе Твери: забрав документы из Института иностранных языков им. Мориса Тореза, где отучился два курса на переводческом факультете, я заехал домой перед тем, как пойти в армию (что мне тогда казалось более приемлемой перспективой, нежели продолжение учебы в вышеозначенном учебном заведении). Мэтр сидел на кухне и ел что-то типа супа, что несколько шокировало меня. Не то чтобы я был настолько наивен, чтобы считать, что такие великие люди не питаются земной пищей, но все же это было для меня как-то не вполне нормально: Мыслитель уровня Канта и Гегеля – и суп!..

Отец сказал: «Вот, ГП, посмотрите на моего дурака: бросил институт и как идиот идет в армию». Георгий Петрович подумал и произнес что-то в том роде, что ничего в этом страшного нет и в жизни стоит и это попробовать. Не скрою, его ответ мне понравился куда больше, чем тезис моего папы. А потом ГП совершенно нелогично закончил: «И вообще, самое интересное в жизни – преодолевать самого себя». Эта совершенно не к месту прозвучавшая мысль мне тогда была столь непонятна, что осталась в памяти навсегда. Хуже того, я, видимо, так долго пытался разгадать и ее «сокровенный» смысл, и смысл в контексте той встречи (ведь не мог же великий ГП сказать что-то «просто так»), что эта мысль, как я сейчас понимаю, во многом стала руководством к моему дальнейшему способу жизни…

Следующие 11 лет я занимался разнообразными делами, не связанными с ММК: работал поваром на Селигере, проводил культмассовые мероприятия в Тверском университете, занимался виноградарством и виноделием, выращивал огурцы, кроликов и нутрий, а также обучал школьников сначала английскому языку в Тьмутаракани (Темрюк), а затем русскому языку и литературе в Солнечногорском районе. Поскольку некоторые мои представления сильно расходились с общепринятыми, кончилось это тем, что из школы меня выперли «за методическую безграмотность», и я пошел в аспирантуру в АПН, положил туда трудовую книжку, доучив своих десятиклассников под эгидой «экспериментальной научной работы». Появилось свободное время, и я забрел на улицу Герцена, где тогда проходили семинары ГП.

Ощущение от того, что я там увидел и услышал, отчетливо помню до сих пор, хотя прошло уже лет двадцать. Ощущение какой-то мистической нереальности: смесь Булгакова и братьев Стругацких, приправленная отвратительным осознанием собственного полного кретинизма и твердым априорным знанием, что все происходящее гениально. Для полноты картины следует отметить, что до того я нагло считал себя (и даже имел на то, как мне тогда казалось, достаточно оснований) полноценной личностью с хорошо развитым интеллектом. Поэтому ощущение полного непонимания того, что говорят безусловно и очевидно осмысленные люди в течение трех часов, было совершенно непереносимо.

Смириться с таким положением дел я, конечно, не мог. И начал действовать.

Для начала я сделал микрофильмы или ксероксы всего, что было на тот момент доступно в Ленинке. Это сожрало кучу времени при тогдашних сложностях и довольно много денег, но, к сожалению, не очень помогло. Понял я только статьи Лефевра о рефлексивном управлении и о разных типах цивилизаций и частично диссертацию Зиновьева о восхождении от абстрактного к мысленно конкретному, которую почему-то (видимо, по недосмотру) не убрали в спецхран. Крупицы понятого только оттеняли жуткий мрак массива непонятого, и жить стало совсем противно.

Тогда я пошел в магазин и купил печатную машинку и магнитофон «Легенда».

Поскольку я не только ничего не понимал, но и не умел печатать, над первыми семинарами, которые я брал расшифровывать, я сидел неделями, пропитываясь ими, как губка. Постепенно бессвязный набор непонятных слов стал для меня структурироваться: сначала появились осмысленные словосочетания, потом целые предложения, даже абзацы… Я стал улавливать некоторые смыслы произносимого уже не после десятого прослушивания на пленке, а после пятого, третьего, второго…

Вообще должен заметить, что расшифровка кассет – это выдающийся способ обучения пониманию. Особенно хороши моменты, когда говорящего плохо слышно: приходится проворачивать в голове баснословное количество вариантов интерпретаций сказанного и выбирать наиболее правдоподобный вариант, руководствуясь общей рамкой разговора, которую тоже надо каким-то образом понять. В буквальном смысле слова приходится прорываться через герменевтический круг.

Видимо, Лев Семенович Выготский был действительно прав, намекая, что развитие происходит только тогда, когда человек живет на пределе собственных интеллектуальных возможностей, и, как я сейчас понимаю, все годы моего участия в кружке я получал свое самое главное и самое высшее образование. Считаю, что мне здорово повезло…

Сюда добавлю: я понял, что границы «зоны ближайшего развития» человек может для себя определять сам. Если поднапрячься, можно «зону ближайшего развития» «раздвинуть», захватив зону отдаленного или даже недостижимого развития.

Сначала первые экземпляры расшифровок я сдуру отдавал ГП, который вежливо благодарил и куда-то их клал. Очень хочется надеяться, что они где-то лежат… Затем я понял, что это – бесценная валюта, и начал обмениваться вторыми и третьими экземплярами с Обнинском и Загорском, а затем и с другими городами, что изрядно пополнило мою коллекцию. В конце концов она так разрослась, что Льву Петровичу Щедровицкому, который попросил меня отдать мой архив для общей работы, пришлось вывозить его за две (или три?) ездки на легковой машине.

Параллельно (я бы даже сказал – попутно) я вел другую жизнь – писал диссертацию «Обучение рефлексии как условие формирования творческой личности» в аспирантуре АПН. Там я как-то очень быстро ощутил действенность, эффективность, «работоспособность» тех средств и способов, которые я (в весьма, как сейчас понимаю, поверхностном плане) черпал на семинарах ГП: к моему беспомощному барахтанью с интересом прислушивались признанные столпы педагогики, которым не повезло, ибо они не попали в орбиту Кружка.

Понимание мощности этих средств и способов изрядно усилилось, когда я стал участвовать в ОД играх. От них у меня осталось смешанное чувство восторга, потрясения и ужаса. Восторг – от силы и действенности Человеческого Разума, Человеческой Мысли; потрясение – от головокружительного «переворачивания» собственного восприятия мира и себя в этом мире; ужаса – от «ползущей» и нарастающей люмпенизации игр. Некоторых «игротехнических работников», вплоть до самого «высокого ранга», я до сих пор вспоминаю с ужасом и до сих пор не перестаю удивляться, почему ГП, который был и остается для меня образцом Человека, с ними вообще имел дело и как с людьми, и как с членами своей команды…

Позволю себе лирическое отступление по существу. В нашей стране так активно боролись за победу «материализьма» над человеческим духом, что даже пословицы переворачивали ногами вперед. Известное изречение «Если гора не идет к Магомеду, Магомед идет к горе» на самом деле изначально звучало так: «Если Магомед не идет к горе, гора идет к Магомеду», а затверженное с пеленок «В здоровом теле здоровый дух» (заметьте, не имеющее вообще ничего общего с реалиями жизни) на самом деле выглядело так: «Надо очень много молиться, чтобы в здоровом теле был здоровый дух». А мысль моя заключается в том, что давать средства и методы СМД методологии в руки люмпену – это то же самое, что дать автомат Калашникова в лапы обезьяне. Сначала обезьяне надо очень много работать над собой, над собственной душой, собственными ценностями, осваивая человеческую культуру… Иначе обезьяна может нанести большой вред людям.

Я эту, казалось бы, банальную мысль понял не сразу. Долгое время жил, свято веруя в тезис ГП: «Методология может все», и детей в школе учил, исходя из этого постулата. А потом обнаружил, что подлец с отличной рефлексией, прекрасным целеполаганием, непревзойденным самоопределением и т.д. и т.п. значительно страшнее, чем подлец без всей этой мыследеятельностной атрибутики. И я понял, что значительно правильнее другой тезис ГП, который он произносил на моей памяти не раз, но я не особенно в него вслушивался, пропуская мимо ушей по принципу «это и так понятно»: «Человеком сначала надо быть»!

Я очень рад, что хотя бы частично застал поколение людей, которые пришли в СМД методологию не тогда, когда это стало престижно и социально выгодно, а когда это было социально бессмысленно или даже опасно.

Сейчас (последние пятнадцать лет) я работаю директором Новой гуманитарной школы (ru ), где изо всех сил пытаюсь реализовать все то, чему научился в ММК.

Зарецкий Виктор Кириллович (1953 г.р.)

Влияние ММК на развитие российской науки, культуры, практики во второй половине ХХ в. неоспоримо. ММК оказывал влияние на людей, которые сталкивались с необычной практикой коллективной мыслительной работы, присущей кружку, даже если они не были в нее непосредственно вовлечены. К таким людям я отношу и себя.

Я никогда не был членом ММК, на его семинарах бывал (с начала 70-х) крайне эпизодически, с докладами никогда не выступал, не участвовал ни в дискуссиях, ни в ОД играх Г.П. Шедровицкого (в подготовке одной участвовал, но и на ней побывать не удалось). Свой первый и единственный доклад в сообществе я сделал на Х Чтениях памяти ГП в 2005 г.

Влияние же ММК на меня происходило через ближайшего друга и соратника ГП почти со дня основания кружка Н.Г. Алексеева, с которым мы сотрудничали 27 лет, начиная с 1975 г., после того как НГ прочитал и высоко оценил мой диплом «Сравнительный анализ индивидуального и коллективного решения творческих задач».

Мне разрабатываемые в кружке идеи были или непонятны, или неблизки. Интересно, что за годы плотного общения и сотрудничества с НГ мы почти не касались темы ММК и работ ГП, за исключением тех моментов, когда вместе участвовали в каком-либо его мероприятии,– я имею в виду доклады Никиты Глебовича по коллективной деятельности на семинаре (1977), конференции в Горьком (1979), съезде в Киеве (1989) и др.

Наше сотрудничество с Алексеевым строилось вокруг проблем, которые не были связаны с ММК (по крайней мере, мне так казалось): исследование механизмов мышления при решении творческих задач и их нарушений при патологии, исследование мышления на материале шахмат, разработка представлений о концептуальных схемах деятельности и единицах знания в эргономике как неклассической научной дисциплине. Позднее – в 90-е – мы сотрудничали в области педагогических инноваций, их анализа, инициации и поддержки развития инновационного опыта, где существенную роль играл подход, основанный первоначально на ОДИ, а затем трансформировавшийся в самостоятельное направление – рефлексивно-проектные семинары.

Думаю, столь длительное и тесное сотрудничество обусловлено тем, что Никите Глебовичу (как и мне) была близка позиция практика. Он никогда не был «просто» методологом, никогда не использовал предметное поле как материал для «паразитирования» на нем и «оттачивания» методологических средств. Он двигался в нем одновременно и как практик, и как предметник, и как методолог. Свои методологические схемы он называл «прожитыми», т.е. не умозрительными, не построенными только по нормам методологической работы, но органически выросшими из той предметно-практической работы, которую он вел в той или иной области. Для меня это было образцом методологической работы, которому я пытался следовать, работая в различных областях.

Так в чем же выразилось влияние ММК на мою деятельность?

Я, психолог, занимался изучением индивидуального мышления при решении творческих задач, и уже из одного этого понятно, почему обращение к представлениям ММК было для меня невозможным. Такие тезисы, как, например, «мышление только коллективно», «творчества нет», «наука умерла», «человек – это материал, на котором паразитирует мышление» (и проч.) для меня были представлениями совершенно из другого мира. Меня интересовал человек-творец, то, как он мыслит, как решает проблемы. И, самое главное, моя установка на исследование не была установкой ученого: меня не интересовало, что такое мышление, я не ставил себе этот вопрос и не пытался на него ответить, мне важно было совершенствовать, развивать, понимать и осваивать позицию человека, помогающего другому решать проблемы и творческие задачи. Поэтому я, обозначая свою позицию, называю себя практиком. Хотя для решения этих задач приходилось обращаться к научным средствам и строить какие-то представления, но эти конструкции приходилось делать по необходимости – просто из-за того, что в науке их не хватало.

В этом движении, направляемом ценностью практической работы с мышлением, обращением в поисках средств ее построения к науке и методологии, я несколько раз «пересекся» и с линией движения ММК.

Первая точка пересечения – 75-й год. До этого, в поисках объяснения механизма инсайта, я пришел на кафедру П.Я. Гальперина, который в первой же беседе зарядил меня интересом к проблеме творческого мышления на всю жизнь. В 1975 г. я обратился – с подачи И.Н. Семенова (руководителя моей дипломной работы и также ученика Гальперина) – к понятию рефлексии, при помощи которого удалось объяснить механизм решения творческой задачи. Правда, комиссия по защите дипломов на факультете психологии этого тогда не оценила: было сказано, что я использую никому не известные непсихологические понятия (имелась в виду «рефлексия»), и мне поставили «четверку». Из пяти членов комиссии только одному было известно это слово по философским работам. Сейчас этот случай кажется столь курьезным, что Н.Г. Алексеев включил его описание в свою докторскую диссертацию (2002 г.). Не исключено, что оценка была снижена по невербализованным идеологическим соображениям, т.к. рефлексия определялась как процесс «осознания и изменения оснований собственного движения». Стране, прочно стоявшей на марксистско-ленинских основаниях, осознавать, а уж тем более что-то в них менять было не нужно.

Я понимал, что слово «рефлексия» пришло ко мне через Алексеева и Семенова из ММК, а не из психологии и философии. Но всякий раз, когда писал статьи по теме мышления и рефлексии, я испытывал трудности со ссылками на ГП. Потому что рефлексия в контексте разработки средств помощи в решении творческих задач и исследования механизмов творческого мышления означала совершенно не то, что в контексте рефлексивной практики коллективной мыследеятельности ММК. Я стал трактовать рефлексию как механизм осознания и перестройки оснований мыслительного движения, что являлось процессом, определяющим успешность решения творческих задач. Кстати, работая с шахматистами, а затем организуя рефлексию в ходе ОДИ, Никита Глебович разработал схему рефлексивного акта, которая отличалась и от представлений ММК, и от понимания рефлексии в решении творческих задач.

Обращение к методологии было, с одной стороны, продиктовано необходимостью создавать свои собственные научные средства (неизбежно возникал вопрос, как это делать), т.е. методология для меня была, прежде всего, рефлексией моей собственной работы. С другой стороны, этому чрезвычайно способствовал мой переход в группу методологических проблем эргономики отдела эргономики ВНИИТЭ, которую создавал Э.Г. Юдин, затем возглавлял Алексеев (после смерти Юдина), а затем (после ухода Алексеева из ВНИИТЭ) – Семенов.

Второй точкой пересечения с ММК была проблема взаимоотношения методологии и науки. В 1975 г. я периодически участвовал то в семинаре Щедровицкого, то в семинаре Юдина по деятельности (на психфаке МГУ). Меня удивляло то, что Никита Глебович одновременно был другом обоих – мне их методологические позиции казались совершенно несовместимыми, при этом позиция Юдина была мне несомненно ближе. На одном семинаре (речь шла о разработках ММК по деятельности) Эрик Григорьевич бросил фразу, врезавшуюся в мою память: «Мы можем до блеска шлифовать наши методологические средства и никогда ничего не сделать». Для меня это означало, что движение в предмете (научное, практическое), хотя и осуществляется при помощи методологических средств, но не может быть полностью ими описано. Оно имеет свою собственную логику, которая в дальнейшем может быть методологически осмыслена, но, как точно выразилась Н.И. Кузнецова, «методология дает возможность построить «леса», а строительство самого здания – дело предметника».

Третьей точкой пересечения стало мое участие в ОД играх (1989-92 гг.), в которые я пришел в надежде вновь заняться практической работой по организации решения проблем в различных областях. (До прихода в 1978 г. во ВНИИТЭ я три года работал в Центре управления полетами, где провел первые деловые игры и занимался проблемами повышения эффективности деятельности операторов, т.е. снижения количества их ошибок в различных проблемных ситуациях, возникающих в ходе отображения информации о полете космического корабля). Однако практика ОДИ как метода организации решения проблем быстро разочаровала. Я увидел в игре мощные средства проблематизации и методологизации предметного движения, однако конструктивный выход именно для решения тех проблем, на которые вроде бы была направлена игра, меня не устраивал. Второй неприемлемый момент (по крайней мере, в тех образцах ОДИ, с которыми я столкнулся) – манипулятивный характер методологических вмешательств в процесс предметного движения, которое происходило на игре. Я стал убежденным противником манипуляции и даже пересмотрел некоторые собственные представления в области педагогики и психологического консультирования, которые сложились к тому времени.

Постепенно на основе идей сделать ОДИ более конструктивным средством коллективного решения проблем и ввести определенные психологические ограничения на игру начал складываться оригинальный подход оказания методологической и психологической помощи в решении проблем, осуществляемый в форме ОДИ. В этот период (1991-96 гг.) мы с С.И. Красновым и Р.Г. Каменским провели десятки игр, в основном в Пермской области (хотя и не только). Результатом этой работы стали сотни инновационных проектов в системе образования Пермской области, объединенных в дальнейшем в 5-летнюю программу развития образования в регионе. Центральными процессами, с которыми мы работали в ходе ОДИ, стали самоопределение участников игры, их рефлексия собственной профессиональной деятельности, а также консультативная помощь в конструктивной работе по выработке средств решения тех проблем, которые они сами перед собой ставили. Когда в 1995 г. мы написали для «Кентавра» статью о пермском опыте, Г.Г. Копылов выразил своеобразие нашего подхода так: «Я не знаю другой команды, которая бы так работала». Его удивило, что за пять лет нашей работы в регионе при расширяющейся сети заказов на игры все их участники остаются на своих профессиональных позициях. Характерный для успешных ОДИ «шлейф» из игроков, которые «уходили в методологи» под влиянием игры, у нас отсутствовал.

В это же время начало более четко оформляться предметное поле деятельности, в котором оказались востребованными мои разработки в области психологии мышления и рефлексии, а также психологического и методологического консультирования, в том числе, в форме организации коллективной работы по решению проблем. Таким полем деятельности стали педагогические инновации в работе с детьми с особенностями развития (дети-сироты, дети с инвалидностью, с трудностями в обучении, с девиантным поведением, группы риска по асоциальному поведению и сиротству). Начала складываться новая команда (уже без Краснова и Каменского), силами которой я стал проводить мероприятия, внешне похожие на ОДИ, но построенные уже на других принципах и процессах. Учитывая существенные отличия новой формы организации коллективного решения проблем, я решил закрепить их и в названии: свои мероприятия мы стали называть проектными, а затем – рефлексивно-проектными семинарами.

В них используются известные методологические средства организации коллективной деятельности: схема шага развития (возникшая на семинарах ГП); схема деятельности, предложенная Алексеевым («замысел – реализация – рефлексия»); четырехуровневая схема мышления (Н.Г. Алексеев, И.Н. Семенов, В.К. Зарецкий). Также используются схемы, которые оказались побочным (рефлексивным) продуктом нашей практической работы: схема смысловых пространств самоопределения и схема проектных шагов (В.К. Зарецкий).

В настоящее время мы работаем с организацией трех практик, которые можно назвать рефлексивными: инициация и поддержка проектной деятельности, понимаемой именно как деятельность, в которой воплощаются ценности, культурные замыслы и идеалы авторов постановки проблем; рефлексивно-деятельностный подход в педагогике, принципы и технологии которого разрабатываются в контексте проблем организации учебного процесса для детей, имеющих трудности в обучении; консультирование по процессу решения проблем – как вид профессиональной деятельности психолога, помогающего человеку реализовать его творческий потенциал.

Мое основное место работы – Московский психолого-педагогический университет; руководитель лаборатории психолого-педагогических проблем непрерывного образования детей с особенностями развития; профессор кафедры индивидуальной и групповой психотерапии факультета психологического консультирования.

Blog

Ii том (рабочие материалы)

Содержание