«Между Питером и Ленинградом»
| Вид материала | Интервью |
СодержаниеМотовоз набирает скорость Новые времена Время байконура не забылось По площадкам нас судьба носила Время байконура Два эпизода одной войны Ржевский вальс Дымок от папиросы |
- Экономистом Питером Друкером как не имеющая закон, 393.11kb.
- Сочинение на тему: «Страшные годы войны- грозные годы блокады», 55.96kb.
- -, 1144.3kb.
- Конкурс знатоков истории Великой Отечественной войны. Цель, 73.21kb.
- Реферат на тему: “Изображение деревни в романе Ф. А. Абрамова, 64.13kb.
- Конкурс знатоков истории «Ленинград город герой», 292.57kb.
- Юрий Ротенфельд "На пороге третьей мировой, 51.32kb.
- Говори меньше. Скажи больше, 749.19kb.
- 1. Мотивация и стимулирование трудовой деятельности, 73.63kb.
- Имя собственное в поэтике яна сатуновского, 294.65kb.
Три года службы, наполненных ежедневным ратным трудом... Было многое: боевая учёба и пуски; взрывы ракет на старте и после падения их неподалёку от площадок; самоликвидация ракет в воздухе при аварийной ситуации, когда ноги в руки – и бежишь из-под падающих на головы обломков; были вовсе не учебные – по боевой тревоге – ночные марш-броски в противогазах, чтобы выйти из района действия ядовито-бурых паров азотной кислоты (ракетный окислитель). Всё это было… И для всего этого – ты солдат. И это – твой долг: оставаться на своём боевом посту, что бы там ни случилось.
Если пуски выпадали не на боевую смену, то весь свободный личный состав, кроме дневальных и дежурных по подразделениям и части, сажали на машины или мотовоз (пассажирский поезд, ведомый тепловозной тягой и зовущийся мотовозом по специфической байконурской придумке) и отправляли в район эвакуации. Будто бы ракета, эта двухступенчатая многометровая дура, выбирает, где ей в случае чего упасть…
В один из таких выездов пришли стихи:
Мотовоз набирает скорость,
Городок исчезает вдали.
Пуск ракеты для нас – не новость,
Мы немало с тобой прошли.
Жгло палящее солнце зноем,
Бил в лицо злой песчаный шторм.
И никто из нас не был героем –
Был солдатом на месте своём.
НОВЫЕ ВРЕМЕНА
Распад Советского Союза превратил главную его стартовую ракетную площадку в собственность Республики Казахстан. При этом напрочь забыли, что все многомиллиардные сооружения космодрома возводились на голом месте за счёт бюджета Советского Союза и участие Казахстана в этом строительстве несравненно меньше российского.
В начале 90-х годов, в условиях трагического распада и всеобщего развала, Байконур пережил самый сложный период в своей истории. Финансирование достигло минимума, статус космодрома не был официально определён. Многие старты опустели, оборудование переводилось в металлолом, который растаскивало местное население, специалисты уезжали в Россию. Только в конце 1994 года «высокие договаривающиеся стороны» от России и Казахстана пришли к пониманию того, что космодром не изжил себя и может ещё послужить обоим государствам.
В соответствии с договором аренды комплекса «Байконур» между правительством Российской Федерации и правительством Республики Казахстан (подписан 20.12.1994 г.), использование комплекса осуществляется Россией. Стоимость аренды космодрома составляет 115 миллионов долларов в год. Был определён срок аренды Байконура – 20 лет.
25 мая 2005 года, в преддверии 50-летия ракетно-космического полигона, Госдума РФ ратифицировала соглашение с Республикой Казахстан о совместном использовании Байконура, которое предусматривает аренду космодрома Россией до 2050 года на прежних условиях. До этого срока на Байконуре должен быть построен российско-казахстанский ракетно-космический комплекс «Байтерек» на основе ракет-носителей нового поколения «Ангара», использующих экологически безопасные компоненты топлива. Ведь применяемый в ракетоносителях стартового комплекса «Протон» гептил в шесть раз токсичнее серной кислоты, и это вызывает законную тревогу казахстанской стороны.
Быть может, в свете новых подходов сторон космодром будет не только жить, но и развиваться. Предусматриваются более активное двухстороннее использование Байконура, целенаправленное участие в проекте МКС, в реализации которого должны участвовать 16 стран. Роль России здесь видится как ключевая. Успешно расширяется коммерческая часть космических программ. В качестве космических туристов привлекаются люди, способные заплатить за полёт кругленькую сумму, по примеру американского миллионера Дэнниса Тито, выложившего за осуществление своей космической мечты 20 миллионов долларов.
Сегодня с Байконура производится в среднем около 50% всех запусков космических аппаратов России, а по суммарной массе выводимых на орбиту полезных грузов – более 80%, в том числе производятся все запуски на геостационарную орбиту.
Однако до сих пор космодром продолжает испытывать множество проблем. Не потому ли всё настойчивее звучит намерение Федерального космического агентства участвовать в строительстве космодрома Куру во французской Гвиане. Уже на «Первой гагаринской площадке» извлечён из земли космодрома Байконур памятный камень, который будет заложен в основу будущего стартового комплекса в рамках программы «Союз-Куру».
ВРЕМЯ БАЙКОНУРА НЕ ЗАБЫЛОСЬ
Вспоминаю минувшее с чувством глубокого удовлетворения. Это было время напряжённой солдатской работы и вполне осознанного риска, – необходимого тогда моей стране.
По площадкам нас судьба носила,
Старты обживали, как свой дом.
Время Байконура не забылось:
Молодость, «Десятка», космодром.
Время Байконура, лучшее время, когда был он космическим сердцем великой державы, неумолимо уходит. Ложится героическими страницами в анналы российской истории. Что грядёт ему на смену? Родятся ли на сегодняшней российской земле новые Гагарины, которые теперь не столько ради отеческой гордости и славы, а коммерческой выгоды для станут рисковать собственной жизнью? И удержат ли громаду космоса нынешние шаткие российские мостки, ненадёжно так соединившие две эпохи, две формации, две морали?..
Время уходит, память – остаётся.
Спустя десятилетия я переработал свои юношеские, «байконурские» стихи. Получилась песня, которая так и называется «Время Байконура» (музыку к ней написала Татьяна Мазилкина). И понимаешь, что уже ради этого стоило пройти ту суровую солдатскую школу. Стоило.
ВРЕМЯ БАЙКОНУРА
П о с в я щ а е т с я
всем, кто обживал
космическую гавань Земли
Опустилась ночь над полигоном,
Звёзды ярким бисером зажглись.
Здесь не встретишь в полутьме влюблённых,
Здесь мужская непростая жизнь.
Здесь причал космического века.
Здесь сошлись начала всех начал –
Долг и служба, гений Человека
И ракеты гордая свеча.
И куда б судьба не заносила,
Старты обживали, как свой дом.
Эти годы сердце не забыло:
Тюра-Там, «Десятка», космодром.
Здесь, на этих стартах, мы дружили,
Снаряжали в космос корабли.
Стали здесь легендами и былью
Сыновья и дочери Земли.
Новый день. Крутые повороты,
И непросто подвести итог...
Но навек – площадка первых взлётов,
Байконур, Гагарин и Титов.
По площадкам нас судьба носила.
Старты обживали, как свой дом.
Время Байконура не забылось:
Молодость, «Десятка», космодром.
Здесь причал космического века.
Здесь сошлись начала всех начал –
Долг и служба, гений Человека
И ракеты гордая свеча.
По площадкам нас судьба носила.
Старты обживали, как свой дом.
Время Байконура не забылось:
Молодость, «Десятка», космодром.
конкурс
Борис
ФЕДОТОВ
КОНКУРС,
посвящённый 65-летию Победы
в Великой Отечественной войне
ДВА ЭПИЗОДА ОДНОЙ ВОЙНЫ
Борис Васильевич Федотов родился в 1922 году в Новых Бурасах. Осенью 1940 года был призван в армию. На фронте – с июля 1941 года. День Победы встретил в Латвии, награждён орденами и медалями. В 1956 году окончил военфак Саратовского мединститута. Полвека работал врачом в воинских частях, в больницах. Живёт в Саратове.
РЖЕВСКИЙ ВАЛЬС
Я убит подо Ржевом,
В безымянном болоте,
В пятой роте, на левом,
При жестоком налёте.
Я не слышал разрыва,
Я не видел той вспышки –
Точно в пропасть с обрыва,
И ни дна ни покрышки.
...Фронт горел, не стихая,
Как на теле рубец.
Я убит и не знаю,
Наш ли Ржев, наконец?
А. Т. Твардовский
Уже после войны, в 1947–1948 годах, я учился в Высшей офицерской артиллерийской штабной школе на курсах начальников штабов дивизионов. Помню, всем офицерам-курсантам, бывшим участникам Великой Отечественной войны, было предложено описать эпизоды, относящиеся к ошибочному использованию советской артиллерии на фронте. Ни у кого из моих сокурсников, бывших до этого начальниками штабов дивизионов, не нашлось достойных описания случаев из своей фронтовой практики. Я поделился с полковником – старшим преподавателем тактики артиллерии – воспоминаниями об одном эпизоде моего участия в боях подо Ржевом. Выслушав мой рассказ, полковник просиял:
– Это как раз то, что нужно... Картами района Ржева я вас обеспечу. Ваш материал потом будет направлен в Главное управление артиллерии Министерства Обороны... Вон вы, оказывается, какой, – удивлялся полковник, – а с виду и не подумаешь!
Эти воспоминания о боях подо Ржевом – неизбывная боль моей души. Там погибли сотни моих боевых товарищей, там каждый метр земли полит кровью моих однополчан.
220-я дивизия в составе Калининского фронта, ведя ожесточённые оборонительные бои и отходя от Вязьмы на восток, осенью 1941 года последней оставила Ржев. Помню, как наша батарея на рысях мчалась по центральной улице города к мосту через Волгу. Всё вокруг горело. Кони дико храпели и ржали в этой нестерпимой жаре и гари. Прогромыхав по железному настилу красавца-моста, батарея заняла огневые позиции на восточном берегу Волги и тотчас открыла огонь по врагу, став свидетелем того, как сапёры взорвали мост.
К сожалению, 6-я гаубичная батарея полка, следовавшая за нами, не успела проскочить мост, часть батарейцев, бросившихся в ледяную воду, вплавь добралась до другого берега. Многие же из них, приняв неравный бой, погибли...
В начале 1942 года наша дивизия в ходе успешного наступления наших войск из-под Москвы на северном направлении фронта вышла на рубеж в 19 километрах от Ржева и заняла позиции перед окопавшимися немцами в неведомых ранее нам деревеньках: Дешёвки, Космариха, Свиньино...
В августе–сентябре 1942 года войска Западного и Калининского фронтов перешли в наступление, пытаясь освободить Ржев. Этот город на Волге, расположенный в двухстах километрах от её истока, имел важное стратегическое значение в годы Великой Отечественной войны 1941–1945 годов. Фашистские войска оккупировали Ржев 14 октября 1941 года. Отброшенные от Москвы в декабре 1941 года, они зацепились за Ржевский выступ, откуда планировали снова наступать на столицу. «Сдать Ржев, – заявил Гитлер, – это значит сдать половину Берлина». Каждый немецкий солдат должен был лично принести присягу Гитлеру: не сойти со своих позиций у Ржева.
Здесь, на левом фланге, и сражалась наша дивизия, судьба которой неразрывно связана с городом Ржевом.
В ходе наступления на Ржев было задействовано огромное количество артиллерии и танков. Наряду с полками уже известных «катюш» в ходе артподготовки впервые были применены огромные снаряды ближнего боя, именуемые «иванами ивановичами»... В смертельном вихре двухчасовой артподготовки смешались небо и земля. Многие немцы, не выдержав её страшной силы, сошли с ума, а оставшиеся в живых в панике бежали из деревни Дешёвки. Наши солдаты почти без потерь заняли деревню, вернее, сеть немецких ДЗОТов и ДОТов, ибо сама деревня была начисто сметена с лица земли ураганным огнём артподготовки. Но вместо преследования по пятам обезумевших немцев, наши солдаты бросились шарить в уцелевших ДОТах и ДЗОТах в поисках шнапса, шоколада, консервов...
Немецкие офицеры неподалёку от деревни построили бежавших с передовой солдат. Тут же, перед строем, часть из них расстреляли. А оставшихся вместе с подошедшим из тыла подкреплением бросили на штурм оставленных позиций. И вновь их заняли...
Далее началось нечто непредсказуемое. Ежедневные массированные артподготовки, за которыми шли в атаки солдаты нашей дивизии на участке фронта шириной около километра, увы, к успеху не приводили.
В этих боях за деревни Дешёвки и Космариха части дивизии понесли колоссальные потери. Каждый день полки пополнялись солдатами и командирами, прибывающими на фронт из резерва. Это позволяло медленно, но всё же продвигаться вперёд, преодолевая ожесточённое сопротивление врага.
И вот наконец мы вышли на окраины Ржева, к его пригороду – Апокам. Второй дивизион полка занял позиции на окраине Ржевского аэродрома, где до войны базировалась наша стратегическая авиация.
Мне пришлось выехать с одним орудием на открытую огневую позицию, неподалёку от двухэтажного красного дома, стоявшего на краю взлётного поля аэродрома. Быстро отправив упряжку коней в близлежащий лесок, мы услышали визг летящих на нас бомб с поочередно пикирующих, выстроившихся в круг «юнкерсов». Не успев вырыть ровики, мы бросились в огромную воронку. Моя пушка после налёта, к счастью, осталась цела. Лишь на щите зияло множество дыр от осколков бомб.
Но это пустяки... Главная беда в том, что был тяжело ранен наводчик ефрейтор Сергеев. Мы перетащили его в воронку, укрывшись от застрочившего вдруг из красного дома крупнокалиберного пулемёта. Через несколько минут Сергеев умер на наших глазах. Открыв огонь по дому, мы заставили замолчать вражеский пулемёт...
На другой день мы похоронили Сергеева, волжанина, родом из Самары, любимца батарейцев. И вскоре получили приказ срочно занять всей батареей позиции для поддержки пехоты огнём прямой наводкой в каких-то трёхстах метрах от немцев, засевших в огромном трёхэтажном доме на краю аэродрома.
Командовать огневыми взводами батареи было приказано мне – девятнадцатилетнему комиссару, выдвиженцу из солдат. Командир батареи капитан Мурашкин вместе с разведчиками взвода управления выбрал место для наблюдательного пункта, в трёхстах метрах слева от огневых позиций, получив задание вести разведку целей в интересах батарей полка, ведущих огонь по врагу с закрытых огневых позиций.
Едва успели (днём, на виду у немцев) разместить все орудия батареи в бывших земляных укрытиях для вражеских самолётов, как я увидел наших пехотинцев, бежавших с позиций в тыл, пьяных: командира артполка подполковника Шишкина и начальника штаба. Остановившись позади пушек, подполковник закричал:
– Федотов, почему не открываете огонь?
Докладываю, что только-только расставили пушки по окопам.
– Пойми, Федотов, у меня ведь семья, дети! – вдруг запричитал подполковник, смахнув с лица рукой слезу. – Под трибунал угожу.
Все пять орудий сразу же открыли огонь по трёхэтажному дому, из которого по позициям нашей пехоты вёлся массированный пулемётный огонь.
После первых же наших выстрелов на батарею обрушился шквал артиллерийского и миномётного огня противника. Командир полка и начальник штаба тотчас же побежали в тыл...
Так началась для нашей батареи страшная, кровавая эпопея длиною около месяца, когда каждый день и ночь, каждый час «старуха с косой в обнимку» для каждого из нас плясала свой дикий танец смерти...
То наша пехота, атакуя немцев, пыталась занять их первую траншею, то немцы стремились выбить наших солдат-пехотинцев с занимаемых позиций. И мы всё время вели огонь, поддерживая пехоту. В ответ по нашей батарее, открыто стоящей на виду у немцев, беспрерывно вела огонь почти вся артиллерия Ржева. Нас бомбили эскадрильи «юнкерсов». Тяжёлыми снарядами обстреливал вражеский бронепоезд. Три десятка вражеских «мессершмиттов», беспрерывно кружащихся в небе над Ржевом, иногда снижались и с бреющего полёта расстреливали батарею из пулемётов.
Досталось и от наших летунов. На батарею, не долетев до вражеских позиций, сбросила весь бомбовый груз девятка наших «Петляковых». Ночью, сбросив на парашютах осветительные ракеты, нас бомбили наши лётчицы с легкомоторных самолётов «По-2»
– «рус фанер», как их называли немцы. В одну из таких бомбёжек был убит дежуривший ночью у орудия один из наводчиков, недавно прибывший с пополнением в батарею.
Вся земля вокруг орудий была перепахана воронками, усеяна сотнями неразорвавшихся мин и снарядов разного калибра. Вражеским огнём были разбиты все зарядные ящики, три из пяти пушек, что и зафиксировал арттехник полка, прибывший на огневую позицию. Ошеломлённый нашими потерями, он на полном серьёзе заявил:
– Вам всем надо присвоить звание Героя Советского Союза...
Огневые взводы батареи за это время потеряли убитыми и ранеными более четырёх своих штатных составов... Почти каждую ночь из других батарей полка к нам приходило по пять-шесть солдат. Временами в расчётах вместо семи оставалось по два-три человека, которым трудно было ворочать тяжёлые пушки, бывшие на вооружении батареи, чудом сохранившиеся после Русско-Японской войны 1905 года. У тех пушек были огромные деревянные колёса, обитые железом, массивные лафеты, пружинные откатники... Однако стреляли они неплохо.
Иногда я сам, заменив наводчика, наводил орудие на цель. И даже уничтожил вражеский броневик, который из-за укрытия периодически обстреливал батарею...
Не раз меня, полуживого, откапывали из завалов, а однажды с трудом вытащили из-под рухнувшего наката брёвен при прямом попадании в блиндаж крупнокалиберного вражеского снаряда.
...Казалось, не будет конца этим артиллерийским налётам и бомбёжкам. Сознание как-то притупилось, события слились в однообразный кошмарный сон, прерываемый иногда какими-то яркими эпизодами. Однажды мимо батареи бежал плачущий пехотинец, неся свою оторванную руку. Вместе с санинструктором Дороховым я, бросившись наперерез, остановил ошалевшего от боли и находящегося в шоке солдата, покрыв его шестиэтажным матом, которым в совершенстве овладел на фронте, попытался привести его в чувство:
– Брось руку, дурак! Перестань реветь, вояка! Тебе же повезло, ведь не башку оторвало! Ты же теперь отвоевался... А баб щупать в тылу хватит и одной руки. Они там заждались мужиков...
Солдат, оторопев, бросил на землю оторванную руку. Дорохов, наложив жгут, остановил кровотечение.
– Теперь дуй до первого медпункта. И не хнычь! – проводили мы раненого солдата.
Признаться, я очень уважал батарейного санинструктора Дорохова. Умело и расторопно оказывая первую помощь раненым, он многим из них спас жизнь. А иногда Дорохов, сняв с себя санитарную сумку, вставал к орудию. Однажды он помог и мне. Несколько дней я покашливал и не придавал этому значения, как вдруг у меня резко поднялась температура. Заложило грудь. Стал харкать кровью.
– Тридцать девять и восемь! – измерил мне температуру санинструктор. – Вам надо отправляться в медсанбат, товарищ комиссар.
– Ещё чего! – возразил я. – Чтоб потом все меня считали за труса?! Лечи чем можешь!
Напичканного таблетками, меня несколько раз обернули длинным суконным пологом, положили на сырое дно ровика. Тошно было лежать одному, среди рвущихся рядом мин и снарядов. На другой день я, плюнув на температуру, покинул ровик и встал вместе со всеми в орудийный окоп.
Несмотря на все трудности нашего положения, в периоды краткого затишья удавалось посылать по два-три человека в хозвзвод батареи, расположенный в овраге, километрах в трёх от передовой, чтобы помыться в выкопанной в стенке оврага баньке-норе.
Подошла моя очередь, и я отправился на помывку. Только было приступил к банной процедуре, как подбежал телефонист:
– Вас срочно к телефону!
Звонил комиссар дивизиона, старший политрук Мезрин:
– Федотов, немедленно жми на огневую! Там опять начинается кутерьма...
И действительно, с передовой доносился всё усиливающийся гром канонады. Приказав оседлать коня, я в сопровождении солдата-ездового на рысях помчался по открытому полю аэродрома на огневую. Я был в гимнастёрке, перепоясанной крест-накрест ремнями, с пистолетом на боку. Наблюдая в стереотрубу, немцы заметили нас. Приняв меня за важного начальника, а ездового – за адъютанта, они открыли по нам артиллерийский огонь. Один снаряд разорвался спереди, другой сзади...
«В вилку взяли, сволочи!» – понял я. Спрыгнув с коня, приказал ездовому возвращаться назад, а сам под разрывами снарядов бросился бежать на огневую позицию батареи. Несколько раз прыгал в остатки полуразрушенной траншеи и в ровики, заполненные грязной водой, спасаясь от усиливающегося вражеского огня...
Оказалось, немцы предприняли новое наступление на позиции наших войск, и не только на участке, занимаемом 220-й стрелковой дивизией. В полутора-двух километрах правее нас они для поддержки своих частей бросили в наступление остатки танковой дивизии. Кстати, тогда все 26 немецких танков были уничтожены огнём нашей артиллерии.
Снова мы открыли беглый огонь по фашистам из оставшихся двух неразбитых пушек... И снова на батарею обрушился огненный смерч... В землянке, взглянув на меня, облепленного грязью, командир огневого взвода лейтенант Васильев усмехнулся:
– Помылся?
– Как видишь. Только обтереться не успел...
...Через пару дней оставшиеся две из пяти пушек батареи отвели километра на два в глубь аэродрома, где командованием был создан противотанковый опорный пункт. Психологически надломленных, угнетённых после месячного пребывания в огненном аду, солдат надо было как-то приводить в чувство. Я решился на неожиданный ход. Утром построил солдат и провёл строевой смотр.
– Теперь у всех нас есть возможность привести себя в порядок, – обратился я к батарейцам. – Приказываю всем почистить одежду и обувь, побриться, подшить подворотнички... И ремни на гимнастёрках затянуть потуже! Чтоб не висели на брюхе.
Солдаты подивились моему приказу – дескать, пока не до этого... Однако выполнили приказание, стали приводить себя в «божеский вид». Как-то приободрились, послышались шутки, смех...
За участие в боях подо Ржевом командование полка представило меня к награждению орденом Красного Знамени, однако вышестоящее начальство решило иначе. Я был награждён орденом Красной Звезды, который мне прикрепил к гимнастёрке лично командир дивизии, тогда гвардии полковник С.Г. Поплавский, впоследствии – командующий 2-й, а затем 1-й Польской армией на советско-германском фронте.
...Окончив описание беспрецедентного, почти месячного ведения огня с открытой огневой позиции прямой наводкой огневыми взводами нашей батареи, дополнив рассказ схемами и картами, я назвал виновниками этого ошибочного использования советской артиллерии на фронте командира артполка подполковника Шишкина и командующего артиллерией дивизии подполковника Чернобаева.
Едва я сдал свою письменную работу, как в Коломну, где размещалась Высшая офицерская артиллерийская штабная школа, на должность старшего преподавателя артиллерии прислали полковника Б. П. Чернобаева, закончившего войну командиром артиллерийского корпуса.
Расцеловались, вспомнили товарищей по оружию, памятные боевые эпизоды... Говорю ему, что назвал его вместе с командиром полка подполковником Шишкиным ответственными за неправильное использование нашей батареи в боях на окраине Ржева.
Он ответил, что всякое бывало на фронте. А потом, хитро прищурившись, добавил:
– А ведь танки-то здесь немцы боялись пустить. Ваша батарея тогда застряла у них как острая кость в горле... Вот ведь в чём суть!
Возможно, в этом Чернобаев был прав и наши ужасные потери были ненапрасными.
После окончания Высшей офицерской артиллерийской штабной школы я был направлен служить в Германию. К сожалению, сдав предварительный экзамен в Артиллерийскую академию в 1949 году,
заболел открытой формой туберкулёза лёгких. В одночасье рухнула карьера офицера-артиллериста. Уволился из армии по болезни, уехал умирать в родную Саратовщину. Лечиться было нечем, пил по десять сырых куриных яиц в день, ел собачье сало. Стрептомицин только появлялся и был баснословно дорог... Но выдюжил, не сдался.
Поступил в Саратовский медицинский институт, окончил его военно-медицинский факультет. Снова служил в армии. Был терапевтом авиационной медицины Южной группы войск (г. Будапешт), Приволжского военного округа (г. Куйбышев).
В жестоких боях подо Ржевом я сотни раз умирал и воскресал и считаю, что меня спасал только БОГ, одарив меня впоследствии, бывшего оркестранта, не имеющего профессионального музыкального образования, способностью сочинять музыку. Издал девять нотных сборников, в том числе и сборник фронтовых и военных стихов «Ржевский вальс».
ДЫМОК ОТ ПАПИРОСЫ
Фронтовая быль
Лет пятнадцать назад, на исходе жаркого июльского дня я, устав от суетливой беготни по Саратову, оказался на набережной Волги.
Любуясь огромной, безжизненной гладью реки, с горечью вспоминал, как в прежние годы к пристани то и дело причаливали белоснежные красавцы-теплоходы, а вверх и вниз по реке нескончаемой лентой плыли буксиры с вереницами барж.
И вдруг сверху, из какого-то раскрытого окна многоэтажного дома, послышались звуки рояля. Кто-то громко играл удивительно знакомую мелодию. Всколыхнувшись, часто забилось сердце...
«Где я раньше слышал это? – мучительно вспоминал я. – Ба, да это же «Дымок от папиросы» – танго Исаака Дунаевского».
Поражённый, я остановился около скамейки, на которой в тени развесистой ивы сидели и лакомились арбузом трое парней.
Ну конечно же, это тот самый «Дымок от папиросы», который так любил капитан Овчинников!
Воспоминания мигом перенесли меня в далёкое фронтовое прошлое, когда в марте 1943 года наш 660-й артполк 220-й дивизии, наступая, форсировал Днепр в районе Холма-Жирковского, что в Смоленской области.
Помнится, впереди нашей четвёртой батареи, где я был в то время замполитом, по льду реки без происшествий переправилась на противоположный берег пятая батарея полка. У нас же, в каких-то пяти-шести метрах от берега, провалилось и ушло под лёд первое орудие. В пятой батарее были лёгкие, на резиновых колёсах, современные 76-миллиметровые пушки. А у нас – старые, на огромных деревянных колёсах, обитых железом, с тяжёлыми, массивными лафетами орудия времён Русско-Японской войны 1905 года.
С помощью шестёрки дюжих коней удалось довольно быстро вытащить на берег затонувшее орудие. Благополучно переправив через Днепр остальные пушки, батарея двинулась на запад по заснеженной просёлочной дороге. Пришлось поставить пушки на лыжи. Но не успела батарея проехать и полкилометра, как одна из лыж задела вражескую мину, спрятанную в снегу у обочины дороги. При взрыве был тяжело ранен командир взвода лейтенант Казаринов, весёлый юноша-сибиряк, недавно прибывший в батарею после окончания военного училища.
Остановившуюся на дороге батарейную колонну догнали ехавшие в лёгких санках заместитель командира дивизиона по политчасти капитан Мезрин и начальник штаба дивизиона капитан Овчинников. Мезрин, грузный и широколицый, одетый в новенький дублёный полушубок, невозмутимо попыхивал дымком из торчавшей во рту немецкой трубки. Начштаба – полная противоположность своему спутнику: стройный, поджарый, весь как на иголках. У Овчинникова продолговатое, с чуть раскосо поставленными глазами, смуглое, как у черкеса, лицо. И по характеру – как кавказец: горяч, вспыльчив...
Не успел кучер-солдат осадить взмыленного жеребца, а уж Овчинников, перевесившись через борт санок, закричал:
– Мурашкин, Федотов, какого дьявола здесь стоите? Пехота огонька ждёт!
Осенью 42-го года я временно исполнял обязанности комиссара дивизиона и ещё тогда коротко познакомился с капитаном Овчинниковым. Узнал и об одной его слабости, которая меня, бывшего трубача школьного оркестра, тронула. Овчинников как дорогую реликвию хранил и таскал с собою по фронтовым землянкам и окопам единственную патефонную пластинку с записью танго Исаака Дунаевского «Дымок от папиросы»... Во взводе управления дивизиона чудом уцелел старенький патефон. Изредка, по большим праздникам, капитан проигрывал полуистёртую пластинку. В волнении слушал он тоскующий голос певца, неумело держа во рту папиросу... Капитан никогда не курил.
Командир батареи капитан Мурашкин, доложив о ранении Казаринова, попросил разрешения двигаться по другой дороге, где прошли наши пехотинцы.
– Но ведь пятая батарея здесь уже прошла! – возразил Овчинников. – Вон они ползут... Мы их сейчас догоним. Давай, жми вперёд, Мурашкин!
Но не успели Мезрин и Овчинников обогнать колонну, как под их повозкой громыхнул взрыв... Офицеров и солдата выбросило из санок. Конь, дико храпя, забился в оглоблях...
Начальник штаба поднял окровавленное лицо, руками схватился за живот. Рядом с неподвижно лежащим кучером стонал капитан Мезрин... На помощь к раненым офицерам бросились артиллеристы из расчёта головного орудия. На бегу кто-то из солдат наступил на новую мину... Поднялась паника. Я вынул из кобуры пистолет, скомандовал:
– Никому не сходить с места! Буду стрелять! Без паники, товарищи! Офицеры и сержанты – к раненым, остальным не двигаться!
Для оказания помощи раненым пофамильно были вызваны ещё несколько солдат. Я помог санинструктору Дорохову перевязать капитана Мезрина и начальника штаба дивизиона Овчинникова. Капитан Овчинников пытался улыбнуться окровавленным ртом:
– Не повезло, Федотыч... Конец!
– Не дури, ещё повоюем! – возразил я.
– Нет, чую, отвоевался...
– Вам нельзя разговаривать, товарищ капитан! – строго заметил санинструктор.
– Э, теперь уже всё равно...
На глазах у всех мертвенная синева покрывала выразительное лицо капитана. Когда раненых офицеров укладывали в санки, Овчинников, приподнявшись на локтях рук, вдруг хрипло запел: «Дымок от папиросы, дымок голубоватый... – И выплюнул сгусток крови. – Призрачный, как счастье...» – снова попытался было запеть он, но не смог.
– Прощайте, ребята! – прошептал капитан и упал на дно санок, потеряв сознание.
Для отправки в тыл остальных раненых солдат пришлось освободить от снарядов широкие сани-розвальни... Подавленные случившимся, мы стояли с капитаном Мурашкиным около головного орудия, размышляя, что предпринять дальше.
– Пошли посмотрим, нет ли впереди на дороге новых мин? – предложил мне комбат.
– Правильно, пошли! – согласился я.
Шагая впритык друг к другу, мы не успели пройти и метров двадцати, как вдруг раздался мощный взрыв... Меня отбросило за обочину дороги, в сугроб. Оказалось, что Мурашкин ступил на замаскированную мину, и взрывом нас разметало в разные стороны. Я вгорячах попытался было встать, но тут же, от невыносимой боли в ноге на какое-то время потеряв сознание, снова рухнул в снег.
«Вроде живой... – сообразил я, придя в себя. – Наконец-то ранен и теперь отдохну в госпитале от этого непрерывного кошмара боёв, – мелькнула мысль. – Только бы ногу не отняли!»
Через несколько минут ко мне подбежали санинструктор Дорохов и командир орудия сержант Гришечкин, сообщив, что командир батареи убит осколком мины в висок... Они сняли с моей ноги пробитый осколком сапог. Брюки и портянки тоже были пробиты. Увы, вместо раны на голени оказался большой синяк. Мечта об «отдыхе» в госпитале испарилась.
Дней двадцать я похромал, и этим закончилось моё «ранение». Правда, шрам от осколка сохранился на голени до сих пор. Как и шрам от большого осколка вражеского снаряда, ударившего мне в запястье правой руки во время отступления из-под Смоленска осенью 41-го года. Но больше всего меня до сих пор беспокоит боль в сросшемся переломе сустава большого пальца правой ноги, попавшей под колесо передка лёгкого 76-миллиметрового орудия, тоже во время отступления в 41-м году, когда я был командиром орудия. Иногда после длительной ходьбы долго не могу заснуть от боли...
...Капитан Мурашкин был родом из районного села Курской области, название которого я сейчас не помню. Наши войска, наступавшие на том участке Западного фронта, вот-вот должны были освободить его село. Все батарейцы следили за сводками Совинформбюро и с нетерпением ждали этого радостного дня, чтобы поздравить комбата. И это событие произошло, увы, на следующий день после гибели капитана Мурашкина...
Немцы, боясь «второго Сталинграда», зимой 43-го года сами оставили почти полностью окружённую Красной Армией ржевскую группировку своих войск. И теперь, выравнивая линию фронта, они подходили к заранее подготовленным позициям и усилили сопротивление успешно наступавшим полкам нашей дивизии. В ходе яростных боёв мы никак не могли выбрать свободного времени, чтобы с честью похоронить комбата. Целую неделю мы возили его, привязанного орудийными шнурами к лафету пушки. После похорон был дан прощальный залп огня всей батареей.
Светлой памяти командира 4-й батареи 660-й артполка капитана
М. Ф. Мурашкина я посвятил два стихотворения в изданном мною сборнике стихов «Ржевский вальс». Одно из них называется «Прости...»: