«Между Питером и Ленинградом»
| Вид материала | Интервью |
- Экономистом Питером Друкером как не имеющая закон, 393.11kb.
- Сочинение на тему: «Страшные годы войны- грозные годы блокады», 55.96kb.
- -, 1144.3kb.
- Конкурс знатоков истории Великой Отечественной войны. Цель, 73.21kb.
- Реферат на тему: “Изображение деревни в романе Ф. А. Абрамова, 64.13kb.
- Конкурс знатоков истории «Ленинград город герой», 292.57kb.
- Юрий Ротенфельд "На пороге третьей мировой, 51.32kb.
- Говори меньше. Скажи больше, 749.19kb.
- 1. Мотивация и стимулирование трудовой деятельности, 73.63kb.
- Имя собственное в поэтике яна сатуновского, 294.65kb.
ОН-а. А это всё равно. Не важно, кого кому... Просто я это понимаю, а ты нет.
ОН. Чему надо быть, то будет. Само.
ОН-а. Я тоже так раньше думала. А может, угадать надо... Ты не смейся, я дура, наверное, но я знаки вижу. Вот мы в один день приехали. У нас имена одинаковые. Да не смейся же ты! Мы похожи – посмотри в зеркало. Мне одна дура так и сказала: он не сын вам, уж больно похожи? Не смейся! Хорошо, что не внук. А хоть бы и внук. Я же тебя не в постель тащу... Что ты всё время смеёшься? Ты зря смеёшься. Я второй раз говорить не буду. Ты двери запер, как же войти. Ты зачем запер? Трус!
ОН. Сядь! Я тоже другой раз говорить не буду. Ты тут про постель... Да не дёргайся, я тебе верю. Только ты этого знать не можешь. Хоть сын, хоть внук – всё этим кончится. Я знаю, что говорю. Если открою – можно сразу отправляться. Ну, не сразу. С тобой не сразу... А я не хочу...
ОН-а. Почему?
ОН. Ну вот, шажок сделали. А вот этого я тебе объяснять не буду – почему. Ты ма-лень-ка-я. У тебя опыта меньше. Всё, хватит, не реви, утешать не буду.
***
ОН-а. Знаешь, как впервые было? Он был старше. Мы удивительно разговаривали... удивительно... А потом... Стали утыкаться во что-то... Мешало общаться... Ему... Ну и я поняла, что нужно, чтобы дальше разговаривать, и сама предложила... Мы потом поженились, дочка родилась. Я его очень любила...
ОН. Где он?
ОН-а. Потом бросил меня... Ты не думай...
ОН. А ты это к чему рассказала? Что согласна, если что?
ОН-а. Господи, я и не думала...
ОН. Ну почему? Я понял: согласна платить, если что... Я твоего согласия и спрашивать бы не стал, я не согласен, понимаешь?
ОН-а. Нет, не пойму (Смотрят друг на друга.) Вот... Сейчас отвернулись – и всё? Снова нищие? Это...
ОН. Стоп!.. А то цитату родишь. Не надо, я хуже могу... У меня всё хорошо, слышишь?
ОН-а. И у меня. Так, о чём я... Я в жизни лучше всего умела – рвать, расставаться. Клянусь, я это лучше тебя умею. Муж, он ещё только подумал – а я уже бесповоротно... Он потом на руках носил – а всё...
ОН. Жалеешь?
ОН-а. Никогда. А отношения были – не приснится! Но решать должна была всегда я. Он старше был, а решала я. Подводил меня к черте, когда надо было что-то делать, но сам не делал – ну и приходилось мне. И в начале, и в конце. Такой человек был. Я решала, значит, я и отвечала за всё. Да Бог с ним, не про него...
ОН. Всё. Помолчи. Шумно очень...
ОН-а. Только одно слово, а то забуду. Раньше твоего «шумно» хватило бы, чтобы ты меня больше никогда не нашёл. Молчу. (Пауза.)
ОН. Лишняя ты. Своих куча...
Может быть, сцена идёт обрывками. Поговорить негде, и они скитаются по хайму, пытаясь отыскать уголок. А люди идут мимо, смотрят. Вот он присел на батарею, она стоит рядом, он инстинктивно пробует уступить ей место. Реакция проходящих. Наконец, наслонявшись по углам, приводит её к себе – не хотел, да и живёт не один... В самый разгар разговора пробует войти вернувшийся с кухни сосед. ОН его выталкивает и держит дверь. А тот с горой вымытой посуды, демонстрируя свою «бездомность» проходящим мимо, покорно стоит у двери. Наконец его впускают, и он, отыгрывая тактичность, на цыпочках пробирается в свой угол.
Другие двое. Он и она. Ей 20 с небольшим, ему под 30. Кажется, любовь. У него семья. Сейчас – в её комнате. Она сидит в постели, натянув одеяло до подбородка. Он на стуле напротив, в пальто.
Он. Я прочёл. (Молчание.) Я прочёл.
Она. Слышу.
Он. Зачем ты так?
Она. Долго ещё держаться?
Он. Ты же знаешь...
Она. Может, мне деться куда-нибудь...
Он (сразу). Нет. (Пауза.) Ты плохо одета. Давай купим тебе что-нибудь. Можно?
Она. (По движению головы можно определить, что нет.) Пусть... Они всё равно будут говорить. Они уже говорят. (Пауза.) Некрасивая? Очень? (На его лице страдание.) Она – лучше?
Он. Они... (Она вдруг откинула одеяло и шагнула с кровати. Оказалась одетой, в вязаном костюме, в колготках. Он испугался.) Не надо!..
Она. Я не к тебе. (Подошла к холодильнику, выгрузила оттуда продукты... Рассматривает их, кажется, соображает, как можно употребить. Потом так же сосредоточенно складывает всё назад.) А может, пусть, а? Всё равно говорят, так хоть не зря... а?
Он (просветлел). Уговаривай, уговаривай...
Она. Правда, не понравлюсь, так хоть бросишь. Хоть какой-то конец...
Он (встал и как был, в пальто, лёг на её разобранную постель сверху). Холодно.
Она. Отопление включить?
Он. Иди сюда.
Она послушно, торопливо, неумело начинает раздеваться. Сбросила туфли, начала стягивать свитер – запуталась в вороте или рукаве, рвёт его с себя... Он рванулся ей навстречу, потом к двери, кажется, чтобы закрыть её на ключ, но вместо этого вдруг вышел... Она ещё ждёт чего-то, потом – лица её не видно, оно закрыто наполовину снятым свитером – ощупью ложится на кровать, инстинктивно повторяя его позу. И натягивает на себя с головой одеяло.
Ира и ОН-а
Ира. Скучно! Скучно, скучно... У них ни фантазии, ни... Профессио-налы чёртовы. У них больной помрёт, если у врача не будет нужных условий для операции. Понимаешь, не будет всего, что надо, и он не будет рисковать. Отправит в другую клинику. Будет знать, что человека не довезут, а на себя не возьмёт. А наш – пьяница какой-нибудь – столовым ножом будет оперировать, не будет думать, что потом про него скажут. Про престиж этот чёртов. Будет кровью харкать и надрываться, чтобы спасти.
ОН-а. Да у него престижа-то нет. Ему терять нечего.
Ира. Ты не понимаешь, про что я? Мы с подружкой однажды – ещё ТАМ – на машине ехали. Ну что-то с педалью случилось, она полезла смотреть и совсем её отломала. Что делать? Нам до города километров 30. Все останавливаются, а никто не знает, как помочь. Наконец, мужик один, таксист, за пятьдесят уже, придумал. Верёвку, говорит, привяжем к педали. Одна за верёвку дёргать будет, другая рулить... А верёвки нет! Ну нет! Вешаться никто не собирался. И придумали – резинку из трусов вместо верёвки. Так вот, шофёр нам свою дал. У нас такие были – не вынуть, обрезать только, а он свою вынул и дал. И мы эти 30 км рулили. А тут?.. Кто бы такое сделал, а? Да я того шофёра век помнить буду...
ОН-а. И сидела бы там – с резинками, столовыми ножами... Уехала чего?
Ира. Жить хочу нормально. Да всё ты понимаешь, чего прикидываешься? И буду жить нормально. И не вернусь. А любить здесь никого и ничего не буду. Любовь моя там осталась. Ясно? За что мне их любить?
ОН-а. Приняли всё-таки. Денег дали...
Ира. Ну и что? Они каются. Слышала? Программа «покаяние». Но на меня им чихать. Они программу выполняют. Я им как личность лишняя. Незачем я им. Сунули кусок, и плевать. А улыбаются – это так положено, это не потому, что хорошо относятся, а положено, понимаешь?
ОН-а. Матом лучше?
Ира. Лучше. Ты не поймёшь. Ты рыба какая-то. Вот я – пою. Песни сочиняю. Им не надо. Им – всё равно. Если я полы мою, их интересует только, как я мою, а что я ещё могу, им без надобности, не интересно им. Всё, а то разозлюсь... Я для них – которая полы моет!.. Языка не выучила – это важно! Танцую классно – это не важно. Ты умная – не важно. Она добрая – не важно. И когда язык выучим – будет не важно. Всё, я поехала. Мне же нельзя про это думать. Мне тут устраиваться. Не надо вам – и не надо. Дома запрусь и буду петь. Я ведь ещё должна им улыбаться – как будто мне всё это нравится, нормально для меня... Мыть полы и быть довольной, что дали мыть, разрешили... Ничего, я ныть не буду. И всё у меня сложится. Полы пусть сами моют. И за стариками своими сами ухаживают. Всё себе добуду. Но ни любви, ни благодарности от меня не ждите. Никаких сантиментов. Вы – программу, я – своё благополучие. Я для вас... как это... пасынок, третий сорт... И вы мне так же! И я вас знать не хочу!
Прошла неделя
Ира (вбегает радостная). Слышишь? Ольгу второй раз резать будут! Чего-то ей там оставили – полотенце или бинт...
ОН-а. Где оставили?
Ира. Ну внутри, когда первый раз резали. Чего не понимаешь? Забыли внутри что-то, в животе... Как у нас!
ОН-а. А чему радуешься?
Ира. Ну как же! Люди всё-таки! Взяли и забыли! Как наши, как люди. Я думала, они совсем, а они взяли и забыли... Слушай, где они так улыбаться научились, что не поймёшь, правда или нет? Я сегодня у зубного была – он сверлил с любовью. Будто ему главное в жизни – мой зуб залечить. Будто я ему невеста или мать родная. Я даже заревновала его ко всем другим, следующим... Неужели и им будет с любовью? Я не хочу!
ОН-а (хохочет). О Господи! То радуешься, что врач в животе что-то забыл, то не хочешь, чтобы другому с любовью сверлили... Мы для них, наверное, ископаемые. Хорошо ещё, что говорим плохо... Они всего про нас узнать не могут...
***
Ира (заглядывает в комнату к ОН-е). Слушай, опять эта идиотка играет! Там «будённовец» за дежурным пошёл, сейчас кино будет... (Исчезает.)
Коридор хайма. У окна беседуют две женщины. Дверь музыкальной комнаты. Из-за двери – звуки вальса Шопена. Несколько раз повторяется пассаж. Вдруг что-то получилось, и звучание, до того негромкое, прорвалось. Тут же дверь напротив распахнулась, выскочил Мужчина. Колотит в дверь, из которой музыка. Дверь открылась, на пороге женщина, лет 60, седая. Смотрит.
Мужчина. Вам что, это на дом задают? Там около музучилища жил... Уехал, называется...(Пианистке.) Что, дел никаких нет? (Пианистка смотрит на него, потом молча закрывает дверь изнутри на ключ. Снова музыка.) Ну наглая! Какая наглая, а?!
«Будённовец». Слышите? Опять! Сил нет. Жена у меня больная, нервничает. Да хоть бы песни играла, а то... (Дежурный вежливо стучит в дверь. Собирается народ. Среди них Ира и Ольга Николаевна. Открывается дверь – на пороге Пианистка.) Ну? Всеми пальцами жмёшь? Думкопф! (Стучит себя по голове, провоцируя поддержку присутствующих.) Каждый день играет! Каждый день! Запретите ей! (То же самое в сокращённом виде дежурному по-немецки.)
Дежурный обращается к Пианистке по-немецки. Она не понимает всего, но смысл ей ясен. Попыталась возразить по-немецки, запуталась в словах. Медленно собрала ноты, едва заметным движением погладила клавиши. Пошла, даже не повернувшись к Мужчине и «Будённовцу».
«Будённовец» (бежит за ней). Думкопф! Думкопф!
ОН-а. Да замолчите вы! (Дежурному.) Почему вы её выгнали? Сейчас же можно. Вон, в расписании... (Показывает что-то в расписании работы музкомнаты. Дежурный улыбается, разводит руками, то ли не понимая, то ли...) Да вон магнитофон в сто раз громче... А... (Уходит.)
Комната Ольги Николаевны. Ночь. Она в полусне садится на кровати: «Здесь я, здесь!» ...Поняла, что сон. Заплакала. Безутешно, отчаянно. Чтобы как-то успокоиться, встала, в темноте, на ощупь пошла к магнитофону, включила. Заплакала ещё сильнее. Пытаясь перебороть, начинает танцевать. Плачет и танцует. В стену постучали. Включила громче. За стеной движение. Теперь стучат уже в дверь. Включила ещё громче. В дверь колотят. Она, в ночной рубашке, открывает.
Сосед. Ты с ума сошла? Четыре утра!
ОН-а. Вставать пора. А как вы тогда?.. Сейчас ещё петь буду.
Сосед (обалдев). Так мы праздновали, дурёха...
ОН-а. И я праздную.
Сосед (что-то понял). У меня водка есть. Хочешь?
ОН-а (отрицательно мотает головой). Хочу.
Сосед (побежал, принёс) . Куда налить?
ОН-а (достаёт чашки). Штаны застегни. Тоже будешь?
Сосед. Ага... Накинь чего-нибудь, а то дежурный... решит... что мы... это... трахаемся...
ОН-а. Слово-то какое... (Выпила, кинула на стол первую попавшуюся закусь – чипсы, ещё что-то...)
Сосед. Нормальное слово. Другие не лучше.
ОН-а (прикинула). Наверное. (Пьют.) Ладно, иди. Как зовут тебя?
Сосед. Ян. Там был Ярослав, а тут таких имён нет.
ОН-а. Пока, Слава. Бутылку я оставляю как орудие защиты.
Сосед (пошёл к двери). А ты-то кто?
ОН-а. Ольга. Можешь – Николаевна, можешь – так.
Сосед. Ты всю-то не пей. С непривычки...
ОН-а. Ты уйдёшь или нет?.. Извини... (Сосед уходит.)
И ещё одни двое.
Она. Всё! (Повернулась, пошла.)
Он (догнал). Подожди, я не хочу так. Мне больно...
Она. Ничего, улыбнись, прикажи себе. Пройдёт. Как это у вас...
Он. А тебе не больно?
Она. Ну и что? Значит, наглотаюсь, уйду на дно. Когда-нибудь пройдёт. Но как ты не буду. Никогда.
Он. Я научу тебя...
Она. Не научишь. Не дам научить. Не хочу!
Он. Я научу тебя быть счастливой.
Она. Нет! Я сказала: нет! Если любишь, если нужна тебе – иди со мной... Раздели со мной всё! Не можешь? Не хочешь? Тогда пошёл вон! Ты любишь весь мир, значит, никого. Весь мир, а мне надо, чтобы меня. Чтобы за мной в любую боль, в любую грязь... Как Галка, подружка моя... Мужа-алкоголика вытаскивала. Из-под заборов. Из этих, как их, вытрезвителей. Ни позора не побоялась, ничего не побоялась. Детям сказала: молчать! Вас брошу, его – никогда. С ним вместе пить стала. Сказала: всё пополам. Ты погибаешь – и я погибну. Всё пополам. И вытащила. (Он пытается что-то сказать.) Если ты не делил со мной боль, откуда ты знаешь, что такое счастье? Эта твоя сиропная водичка... (Он шагнул к ней, обнял. Крепко держит, не отпускает. Она пытается вырваться, постепенно слабеет...) За мной... хоть в ад... если я там... Как Орфей за Эвридикой или Галка... Тогда, может, я захочу в твой свет... А зачем ты мне, если ты и без меня можешь? Можешь ведь?! Я нужна тебе, потому что не дура и не уродина... А придёт другая, ещё лучше, ещё краше? (Пауза.) Что-то я совсем глупости говорю... Съехала. Ты молчи. Можешь без меня?
Он. Могу. Не хочу.
Она. Я хочу, чтобы кровь в нас... одна... Всё остальное уже было. И счастья, потому что – с тобой. А с другими – не хочу. Ты или никто, понимаешь? Хлопотно, да? За такое отвечать надо... А в сиропе бултыхаться... Ты чего хочешь?
Он (обнимает её крепче, так, что уже не шевельнуться). Я делаю то, что хочу.
Она. Давай перейдём на «вы»?
Он (улыбнулся). Обратно? И всё сначала, да?.. Дойдём до чего-нибудь и опять сначала. Ты говори. Тебе же легче, когда ты говоришь...
Она. Я не для того говорю, чтобы легче. Мне ни от чего не легче. Слово «я» некрасивое... Только «ты» – оно рождается на губах. Я бы с такой, как я, никогда... Мне же никогда не лучше. Я всегда найду, из-за чего плохо. Вот ты уткнул меня в себя... мне тепло... Со мной лучше не связываться... мне всего мало... (Он целует её бережно, нежно.) Я всё равно буду думать... зачем ты... зачем я тебе... Я могу молчать, и ты не догадаешься... А ещё – можно? (Протягивает губы, он целует.) Ещё... (Целует.) Никогда не понимала, зачем люди целуются...
***
День. Ольга Николаевна одна. Видно, что плакала. Входит ОН. Она пытается спрятать заплаканное лицо.
ОН. Что? Случилось что? (Она мотает головой.) Обидел кто?.. Так, не молчать! (Поворачивает к себе за плечи.) Быстро! Только правду.
ОН-а. Зачем тебе? Она ненужная, правда. (Пауза. Он ждёт.) Хочешь? (как на казнь) Книгу читала, «Мёртвые души». (Смотрят друг на друга. Поверил. Пошёл к двери.) Я знаю, лучше бы меня обидел кто-нибудь, да?
ОН. Я – смеялся!
ОН-а. А я, как начала вторую часть, всё время плакала.
ОН. Тебе сколько лет? Над чем?!
ОН-а. Над Чичиковым, над всеми... Только внутри, а потом уже снаружи... правда. (Плачет.) Там, в конце, монолог такой... (Плачет.) Слушай, уходи, уходи совсем. Всё зря. Мы не делаемся друг другу ближе. Ну не получается... Я не могу всё время прятаться. Я ненастоящая с тобой... То есть настоящая, но... Вот, опять... Уходи...
ОН (слушает, кивает, пошёл к двери). Я иногда... А, ладно. (Уходит.)
***
Комната Ольги Николаевны. ОН-а и Мила.
Мила. ...Ты же одна совсем...
ОН-а. Не одна...
Мила. Этот, что ли? Ты на него не рассчитывай. Это ты зря, подруга. Он ненадёжный. Слушай, правда, что ль? А я не верила! Думаю, одна, а держится... Откуда он?
ОН-а. Из Питера... Кто?
Мила (смеётся). Кто, кто! Ну с кем «не одна»...
ОН-а (после паузы). Книги, музыка...
Мила. Опять выпендриваешься?.. Мёртвые они, эти твои! Мёртвые! А те все живые!
ОН-а. Не мёртвые! Живее многих. (Всё это время убирает в комнате.)
Мила. Слушай, надоела ты мне...
Вбегает Ира.
Ира. Девчонки, Пианистка у себя в комнате танцует! Представляете? Одна танцует! Ну, офигела! Через окно видно, она занавеску не задёрнула... (Исчезает.)
Мила (продолжает). Чем гордишься-то? В праздники одна сидела? И будешь одна. И не позовут! Думаешь, почему? Денег у тебя нет. Бедная ты! Ты бы и хотела, а тебя не берут. Хотела бы, хотела бы... И не возьмут, у тебя ничего нет! А у меня есть! И телевизор купила, и в валюте есть, и ещё дома оставила! Ты думаешь детей сюда забрать? Думаешь дочь – фиктивным браком? А у тебя на это денег нет! Я тебе правду говорю! Ты же правду любишь? Вот я тебе правду и говорю.
ОН-а. А ну-ка, уходи отсюда... Совсем уходи... живая... Марш! (Двинулась к ней.)
Мила. Ты чего, с ума сошла? Ишь, распоясалась! Я всегда знала... Зря со мной ссоришься... Я, знаешь, какая могу быть – не обрадуешься. Это я тебя жалела, дуру... Поглядите, правдивая... Поглядите, честная...
Входит ОН. Сразу видно, что пьян. Мила, ойкнув, исчезает.
ОН. Ворота открыты, входите все! (ОН-а смотрит.) Ну, говорю же: всё настежь! В чём заминка? (ОН-а пытается что-то сказать.) Опять не так? Не с той стороны открыл? Могу с другой... (ОН-а рванулась к нему – впервые его таким видит, – потом от него.) О... заметалась... Как в театре, честное слово... Туда-сюда, туда-сюда... Ну, чего? Стою, берите голыми руками!.. Она не смеет... Помочь? Сейчас помогу... (Пытается её поймать – она забилась в угол.) Кис-кис-кис... Девочка маленькая, девочке страшно... Не бойся, девочка! Мы только и можем – руками махать... (ОН-а, поняв это по-своему, резко пошла к нему, обняла, прижала к себе.) О!.. Коня на скаку остановит!.. В горящую избу... Испортился, зараза. Восемь месяцев не пил. Почти год. Думал – всё уже. Зачем ты взялась?! Божий подарочек! Милостыня... (Оторвал её от себя.) Ну? Спать будем? (ОН-а плачет.) Тогда зачем я пил? (Трясёт её.)
ОН-а. Старая я уже...
ОН. Раньше думать надо было. Старая... А я пьяный, не вижу... Тебя вообще две. Которая тут старая, я молоденькую хочу!..
Оттолкнул, она упала. Хотел поднять, наклонился – грохнулся сам, сшибая стул и ещё что-то. Хотел встать, снова грохнулся. И она вдруг, сквозь слёзы, засмеялась. И он, глядя на неё, тоже. Что-то похожее на стук в дверь.
ОН-а (сквозь смех). Войдите.
На пороге Белла.
Белла (остолбенев). Запирать надо... (Исчезает.)
ОН (едва выговаривая). Травка-то примята... (На четвереньках по полу.) Кис-кис-кис...
ОН-а (сквозь смех). Не понимают... Я пробовала... «Кис-кис» – не понимают... Надо (хохочет) «мыц-мыц-мыц»...
ОН. Как?!
ОН-а. Мыц-мыц-мыц...
ОН. Мыц-мыц?...(Оба заходятся от хохота.) Даже кошки... Ну, котяры...
Он лежит на полу, она сидит рядом.
ОН-а. Спи. Беречь твой сон буду я.
ОН. Как ты меня узнала?
ОН-а. У тебя было никем не виданное одиночество в глазах.
ОН. Говоришь как пишешь...
ОН-а. Это не я... Спи... Правда, что ты приехал с одним рюкзаком?
ОН. А ты – с чемоданом книжек...
ОН-а. Может, я тебя по рюкзаку и узнала... Я дам тебе одну книгу...
ОН. Нет. Я всё уже прочёл. Руку дай... (Кладёт её себе под голову.) Мама так... Скажи какую-нибудь цитату...
ОН-а. Про что?
ОН. А ты про всё можешь? Про нас.
ОН-а (думает, улыбается). Про нас ничего нет. Совсем, представляешь? Всё с нуля. (Пауза.) А хочешь – наоборот, всё про нас... Как тебе больше нравится? (Ждёт ответа, а он уже спит.) Господи, помоги ему... Помоги мне, Господи... Помоги нам, Господи... Всем помоги... Зачем-то ты свёл нас под этой крышей, этим кровом... Твоей волей мы здесь. Помоги нам. Детям моим помоги. Жизнь такая короткая, а мы так любим друг друга. Ты дал нам этот дар – любить. Помоги нам, Господи. Укрепи в вере. В делах, поступках. В любви укрепи. В добре укрепи. Значит, так надо, раз я здесь?.. Ты знаешь зачем, Господи. Я буду любить, Господи. Любить эту чужую землю... Любить ту мою землю. И этих чужих людей тоже надо любить? Я постараюсь, Господи. Я очень буду стараться... Я твоё дитя, Господи, я твой ребёнок, Господи...
Ещё один финал. И снова сон... Момент отхода поезда. Женщина одна в купе, прильнула к окну... Поезд пошёл – колёса, колёса... За окном детский крик... Женщина повернулась – теперь видно её лицо. Это Пианистка. И вдруг кинулась – и сорвала стоп-кран. И бежит куда-то по полю, падает, снова бежит...
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Когда вспоминаю отъезд, снова и снова вижу на уплывающей платформе мальчика моего любимого... И не разумею, как случилось, что не выскочила, не выпрыгнула тогда из поезда, бросив багаж, чемоданы... Сегодня бы выпрыгнула. А тогда – отвернулась от окна и стала глубоко дышать, сбивая спазм – отчаяния, любви. И преодолела, пересилила. Зачем? С любимыми не расставайтесь. Ах, как жестоко. К себе, к любимым. Во имя чего?
Вечное «почему уехали?». Спрашиваем друг друга, сами себя, немцы нас. Немцы – нечасто, видно, считают, что на такой вопрос нужно иметь право. Но хотят понять, что погнало нас в чужие края. Разное, конечно. Кого-то – желание профессиональной карьеры, кого-то – материального благополучия. Кого-то – жажда видеть мир, прикоснуться к иной жизни (а кто я ещё, кроме того, что я про себя уже знаю?). Кто-то спасался от «отстрела» – в связи с коммерческой или должностной деятельностью. Познакомилась я тут с одной семьёй: он где-то в Казахстане был большой шишкой, устал за жизнь своих детей дрожать, уехал. И тут мальчишка, сын его, был счастлив – что без телохранителей, что может с дворовыми ребятами футбол гонять, а бывший начальник стал в этой другой жизни песни сочинять...
А кто-то просто захлебнулся каждодневным унижением. Терпел, терпел – и не выдержал! Это как если бы много лет по привычке нелюбимые ноги мыл и воду пил, и вдруг – осознал (!) – открылась неукротимая рвота. Уже просто при виде воды. Условный рефлекс. И не остановить ничем. Разве что другой, ещё большей болью. Когда-то в детстве зуб ныл, да так яростно, что нарочно себе палец дверью прибила – прямо вложила в проём и хлопнула, чтобы заглушить ту боль. Заглушила. Ценой новой боли.
Так с чего рвота та началась? А, дали комнату. «Расширили» – как это у нас называлось – жильё.
До этого много лет стояли на очереди, которая почему-то не двигалась: в основном внеочередники получали. Жили втроём в одной комнате – три женщины разных поколений: бабушка, мать, дочь. Вообще-то по нашим советским меркам сам факт постановки на очередь можно было за счастье считать – права на «расширение» мы по закону не имели: на человека положено 6 метров, а у нас на троих – 18 с половиной, полметра даже лишние! Жили, терпеливо ждали...
Потом та, которая была бабушкой, умерла – в этой же комнате, на глазах у остальных. Жилищную ситуацию это не изменило: к тому времени дочь подросла и сама стала мамой (сына родила), бывшая мама, соответственно, бабушкой – и опять трое! И снова никакого законного права на расширение. И опять жили и ждали...
Надежды не было никакой. И это не в 20 или 30, а когда тебе за 40, потом за 50... Когда помоложе была, опытные, знающие коллеги советовали: пойди на пару лет гардеробщицей в обком или горком партии – будешь хорошо работать, глядишь и дадут чего... Не вняла совету. Не очень представляла себе, что такое в обкомовско-горкомовском понимании «хорошо работать». Мне казалось, я вроде как всю жизнь хорошо и много работала – не в гардеробе, правда, – преподавателем. А у них «хорошо» – это как? Услужливо улыбаться, благоговейно к их пальто прикасаясь? Изображать, что считаешь за честь и счастье, что на такой ответственной работе? И при случае что другое – пока ещё помоложе была?..
Не пошла. Да и перед глазами был пример – милая когда-то девочка, сгинувшая, растворившаяся в их обкомовских коридорах.
Накапливалось внутри постепенно. Тут, когда ещё в техникуме работала, очень с секретарём парторганизации повезло – беспартийные тоже «под ней» ходили, от «неё» зависели. Повезло – в смысле концентрации впечатлений. На общей кухне эта тётя, может, и нормальной соседкой была бы – не злая, не жадная. Но партийка была истовая! «Я на вас (!) в обком пойду» – любимая из присказок. И очень гордилась своей необразованностью: «Мы университетов не кончали!». Не знаю, что она вообще, кроме партшколы, кончала, но дурее её у меня ни одного студента никогда не было.
С её подачи я, между прочим, получила «выговор с занесением за отклонение от программы» – это когда я решила техникумовцам своим, кроме советской литературы (по программе им была положена только советская!), кое-что из мировой почитать – Шекспира, из античности кое-что…
Словом, позорила наша парторгша партию отчаянно, но партия этого почему-то не замечала.
Но вернёмся к жилищной повседневности. Жили и ждали, жили и ждали... Заниматься, конечно, было трудновато – к лекциям готовиться или там науку двигать – теперешние бабушка и мама были институтскими преподавателями. Впрочем, как нас учили в нашей советской стране, безнадёжных положений не бывает! Чтобы понять, что жизнь твоя не так уж плоха, надо, во-первых, почаще вспоминать про военные годы или разного рода концлагеря. А во-вторых, если сохранять оптимизм и не капризничать, всегда можно что-то придумать, найти выход. Творить, например, можно ночью в ванной комнате, сидя на толчке («унитазе» – звучит лучше?) – кому-то смешно, а я, между прочим, так полдиссертации написала! В кухне хуже, всё время отвлекаешься – свет спящим мешает, хотя можно бы и догадаться дверь завесить... А то повезёт: кто-нибудь из знакомых уедет в командировку или отпуск – и ты в его пустой квартире... Однажды от непривычной тишины совсем работать не могла.
Я вообще везучая была! Однажды мне ректор даже дал место в гостиничной комнате институтского общежития – на целый месяц, для завершения диссертации. Но это позднее было, когда я уже знала, что уеду и никакой диссертации защищать не буду. Комната была нужна, чтобы доделать свою часть групповой научной работы, не подводить коллег, трудившихся над изданием произведений одного прекрасного русского писателя. К сожалению, наш последний том так и не вышел: у государства – или кто там этим ведал – денег не хватило.
Но это я забежала вперёд, обогнала события. Возвращаюсь к ключевому, переломившему и кардинально изменившему мою жизнь. Итак, без всякой надежды творили в ванной, да по чужим кухням, ели... Ну, что-то ели, какое-то топливо бросали в печь, чтобы не погасла. Когда меня потом в Германии спросили, какой мой любимый фрукт, надолго задумалась: не было ничего любимого, уже и вкус был почти забыт, всё, что появлялось, – детям... И тут вдруг...
Комната... Да она мне во сне снилась... Неважно, что в «старом фонде» и с соседями – туда же можно книги перевезти, единственное нажитое за жизнь... Комната! Доставалась мне она, можно сказать, по блату: человек, занимающий должность и имеющий какую-то власть, знал меня давно, ещё до должности и власти. И вот решил помочь... Комната! Просияла, распрямилась, сбросила с плеч лет десять – и побежала смотреть...
Комнатка, точнее, две комнатёнки по 6 квадратов каждая находились под лестницей. При постройке как жильё это пространство не планировалось, потом какой-то бездомный умелец приспособил – и пошло... По стенам текла вода, на полу она же замерзала – холодильник здесь явно был бы лишним. Туалет, естественно, на улице. Зато были крысы – большие, хитрые, бесстрашные. Вот тут я и сломалась. И началась та неукротимая, неостановимая рвота – от нашей жизни, нашего государства, от того тотального унижения, на которое мы были обречены. Только теперь поняла моих друзей, которые ещё в светлой юности (видно, были умнее) решили никогда детей не рожать – чтобы не смогли и их загнать потом в ту же ловушку, истолочь в той же ступе.
Когда, уехав, получила в Германии квартиру (на одного человека здесь полагалась двухкомнатная), сразу приобрела спальню с большой двухместной кроватью. Вроде и не нужна, но... я же всю жизнь на раскладушке спала. Или с дочерью – в одной комнате три спальных места поместить трудно.
Ну, у меня ладно, койкой обошлось. Другие сокамерники по жизни мучительнее перестраивались. Еду покупали – остановиться не могли, потом половину – в помойку, не лезло уже... А по шротам как... Была у нас в общежитии семья: муж, жена и четверо детей. Их так и звали – «шротниками». «Нарыла» себе мать семейства как-то на шроте (помойке) семь разноцветных курток. Отстирала, отгладила – и каждый день недели новую надевала... И радовалась... Как же они там, на родине, жили?.. С четырьмя-то детьми?..
Психология нищеты хуже, страшнее, чем сама нищета, прилипчивей. И психология покорности. Как же крепко, надолго нас научили – не сопротивляться, не высовываться: как бы хуже не было. И дети – с материнским молоком впитали...
Как-то ехала домой, в Россию, на автобусе. Немцы, кстати, на такие расстояния автобусом не ездят. Как удивлялся мой сосед, узнав, что на родину не самолётом лечу и даже не поездом еду: «Это же так долго и трудно...»
– Зато дёшево! – весело парировала я и испугалась: у него было такое лицо – вот сейчас вынет кошелёк и подаст «на бедность»...
Так вот, ехала в автобусе. Ночью, где-то часа в три, нас разбудили. Я, грешным делом, подумала: авария, случилось что-то. Оказалось, всё в порядке, просто настало время обедать. В три часа ночи – я не оговорилась. Сначала даже не поверила, решила: шутят. Но нет, не шутили... Позже дошло: нас кормили за счёт фирмы, а значит – в самом дешёвом месте, проезд через него приходился на ночь – не менять же, в самом деле!
Столовая соответствовала цене. Громадный «свадебный» стол был покрыт «весёленькой» клеёночкой, на нём громоздились разнокалиберные (и по цвету, и по размеру) тарелки... А еда... Как-то сразу вспомнились те советские времена, те студенческие забегаловки, с едой безвкусной и убогой, политой какой-то особенной «столовской» подливкой (никогда не могла понять, что с чем надо смешать, чтобы получилась такая тошнотворная гадость).
Вместо злости или раздражения меня почему-то стал душить смех. Но народ ел. Так же покорно, как только что продирал глаза. Народ, едущий из Германии и явно привыкший к пище получше! И на меня, спазматически хихикающую, поглядывали с ленивым, сонным осуждением... Один только подросток вдруг резко, брезгливо отодвинул тарелку, выругался себе под нос и ушёл. И я впервые с уважением, почти с благодарностью подумала о подрастающем поколении, не соблюдающем наших рабских правил, убогих привычек.
Никогда не могла понять, почему в России, вроде бы цивилизованной стране, человек, который не бизнесом занимается, а просто много, умело, а иногда и талантливо работает, должен вечно выбирать между едой и одеждой, походом в кино и фруктами для детей, летним отдыхом и необходимым лечением? А то и просто идти пешком, чтобы не платить за транспорт?.. Не говоря уже о приличном жилье, о каких-то накоплениях. Почему преподаватель ВУЗа получает зарплату, на которую совсем нельзя прожить, и вынужден решать: где-то подрабатывать или брать взятки? Почему моя знакомая, которая днём ведёт детский театр, вечером моет полы в какой-то фирме?
Вот полунищим участковым врачам пообещали повысить зарплату – казалось бы, благое дело, но сделали это с такой безбрежной русской щедростью, что вышло: они будут получать больше профессоров! А главное, когда работать-то? Теперь проверки всякие: места ведь стали хлебные – одни на них в драку лезут, другим – удержаться надо! Где уж тут больных лечить! Просидела в очереди полтора часа – ни одного человека не приняли: комиссия. Врачи бегают из кабинета в кабинет – какие-то бумажки носят. И сидящие в очереди им почти сочувствуют: в России каждый знает, что такое «ревизор» – со школы вложено, Гоголя помните? И как важно вовремя отчитаться в чём-то, что, несомненно, важнее этих самых томящихся в очереди больных. И завполиклиникой знает и говорит не без гордости: они ещё, профессора эти, придут к нам участковыми проситься... У нас что – и впрямь страна дураков?
Вспомнилось, как в начале 90-х, на одной международной конференции итальянцы (слависты!) спросили меня, сколько я получаю. Я, чтобы страну не подводить (ещё работало когда-то внушённое), да и просто нищей не выглядеть, зажмурившись, умножила свою зарплату ...на три! Итальянцы (потрясённо): так мало?!
В другой раз, уже в Германии, тот же вопрос задал мой врач. Тут я ничего умножать не стала, сказала как есть – переведя сумму, разумеется, в бывшие тогда в употреблении марки.
– В неделю?
– В месяц.
Он ничего не сказал. Долго сидел и молчал, видимо, забыв о работе. Может, пытался представить себя на моём месте.
Немного о НИХ.
Первое, что бросается в глаза: в массе своей ОНИ дисциплинированны, вежливы, исполнительны. Иерархия чёткая: распоряжения сверху не обсуждаются – выполняются.
Исполнителями растят со школы, с младых, так сказать, ногтей. Установка, вероятно, такая: в ком мощное творческое начало заложено – вопреки всему прорвётся, а в повседневной жизни государству исполнители нужней, да и удобней.
Итак – школа. Приходит ко мне девочка, наша русская немка, на историческую родину привезли с просьбой: помогите сочинение написать. Я, можно сказать, воспарила – в кои-то веки выпало любимым делом заняться!
– Тема?
– Шиллер. «Коварство и любовь».
Всплеск моего восторга – я же его пьесы с собой привезла, вон книжка на полке!
– Тебе, наверное, трудно целиком на немецком. У меня на русском есть. Почитаешь на русском...
– А читать не надо.
– Как не надо?!
Оказывается, достаточно прочесть один эпизод – указано, какой именно... И это не какая-то чужая литература, это их знаменитый, любимый Шиллер, гордость, так сказать, нации. Вы можете себе представить, чтобы у нас, в России, для постижения Пушкина хватило бы, к примеру, письма Онегина к Татьяне?
В следующий раз ещё интереснее. Сочинение на свободную тему. Темы – загляденье! Выбрали что-то вроде «отцов и детей» – о взаимоотношении поколений. От долгой невостребованности я прямо-таки зашлась в творческом угаре: здесь же и про это можно, и про то...
– Нет (Это ученица.), нам уже сказали, о чём писать! И план подробный дали!
Значит, самостоятельность мышления тоже не предполагается. Значит, разница между сочинениями будет грамматическая (кто-то больше ошибок сделает, кто-то меньше), в лучшем случае – стилевая (кто-то выразительней слова подберёт, кто-то не сумеет). Но содержание у всех примерно одно!
И это ещё не всё. А как вы, привыкшие к повальному, всеобщему (до недавнего, по крайней мере, времени) чтению в России, отнесётесь к тому, что в Германии – ни в школах, ни в гимназиях – нет такого предмета: литература! Просто совсем нет. А «пробегают» мимо классики и другого, считающегося достойным, на уроках немецкого языка. А может, оно и правильно? Может, читать вообще для успешной жизни вредно? Забиваешь себе голову разными нереальными вещами, ненужными идеями... А так: велено – сделано. Ещё велено – ещё сделано. И не отвечаешь ни за что – ты же только исполнитель! И спится спокойнее.
Бывает, однако, что уклониться от принятия решения не получается. Видела я однажды, как такая вот исполнительница...
Дело было так. В начале нового календарного года заботу о нас, эмигрантах, перебросили из одной организации в другую, какая-то бумажка куда-то не дошла – и я с чем-то похожим на аппендицит ни к какому врачу попасть не могу. То есть теоретически могу, но для этого должна заплатить наличными довольно приличную сумму, которой нет. И моя медицинская страховочная компания, на попечении которой я уже несколько лет и где меня, можно сказать, в лицо знают, – бессильна! Они сначала должны получить ту недостающую, недосланную бумажку, а потом уже выдать мне другую бумажку, которая даст мне право не помирать без медицинской помощи.
Потом одна знакомая советовала: ты, если что, сразу их в антисемитизме обвиняй («А, это потому, что я еврейка?!»). Этого они, мол, боятся, что-нибудь да придумают. Но совет этот я позднее получила (кстати, надо как-нибудь попробовать), а пока закусывала губы и корчилась от боли...
И сотрудница страховой компании вдруг не выдержала. То ли молодая ещё, страданий моих не перенесла, то ли сказалось индивидуальное к больной отношение... За несколько дней до того у нас нечаянно, незапланированно возник разговор о её редком имени – Ингрид. Может, ей удивительным показалось, что кто-то её имя на табличке заметил и небезразлично к этому отнёсся? Только мы тогда и про Норвегию, и про Ибсена поговорили, и ручеёк взаимной приязни заструился...
Что сработало, не знаю, только встала моя Ингрид... Видели бы вы её лицо: смесь отчаяния и решимости. Так – по жёрдочке над пропастью, так – грудью на амбразуру! А что, в Германии ещё та безработица: получивший место должен отрабатывать его полным послушанием и уж ни в коем случае не рисковать вызвать недовольство начальства! Так вот, встала моя Ингрид и пошла «наверх» просить для меня возможности не помирать от приступа, быть осмотренной хирургом... И добилась! Посмотрели меня, правда, только на следующий день, но ведь посмотрели! А Ингрид, которая назавтра в отпуск должна была идти, в свой свободный, нерабочий уже день всё проконтролировала и мне домой звонила...
Вокзал. Юноша лет двадцати, на велосипеде. Обращаюсь к нему в попытке выяснить, как пробраться к нужному поезду – ремонт, перегорожено, а в стрелках и надписях ориентируюсь плохо. И он «ведёт» меня, то есть едет до очередного поворота, останавливается, сигнализируя, указывая направление движения, затем до следующего поворота, снова дожидается меня и т.д. В результате оказываемся в одном вагоне – ему на тот же поезд. Обмениваемся сначала деловыми, про проезд, репликами, дальше – больше: знакомимся, беседуем на смеси немецкого и английского. А в конце он просит у меня прощения – за то, что его дед воевал в России. И нет никакой пропасти – ни возрастной, ни ментальной. Никакой пропасти между нами.
А вот другой немец – за восемьдесят. Узнав, что я из России, всплёскивает руками: «Правда?! Я же там воевал!»... Да так непосредственно радуется, как будто он там у нас завод строил или с гуманитарной помощью был... Потом прикинула: ему в войну было лет 18...
Парк. Женщина подсела ко мне на скамейку – передохнуть. Слово за слово (иду на общение легко, это же тренировка в языке!), она расспрашивает о жизни в России, я – с юмором, иначе с ума сойти можно, да и чтобы повеселей – живопишу, так сказать... И она вдруг достаёт кошелёк: «Это вашим, которые там...» – никак не реагирует на мои попытки остановить, да ещё извиняется: денег с собой мало, они в банке...
Звонок в дверь. Человек предлагает какие-то религиозные книжки. В разговоре (снова провоцирую общение в познавательно-языковых целях) выясняется: он истово читает русскую литературу. На немецком, в переводах, но истово! Да то, что не каждый из приехавших сюда русских знает – и Достоевского, и Булгакова, а сейчас вот Платонова...
Ещё встреча – ночью в поезде. За окном ничего не видно, радио при объявлении остановок фонит – приходится к кому-то обращаться за помощью, чтобы не проехать нужную станцию. А время – час ночи, и в вагоне только один пассажир... В России я к такому и подойти бы остереглась: волосы торчат разноцветными прядями, ноги – на соседнем сиденье выше головы, в руках – крохотный плэйер, на лице – кайф от какой-то, явно не моей, музыки... Но выхода нет, преодолеваю страх и на убогом моём немецком... Видели бы вы, как он вскочил, выдёргивая наушники... Как хотел помочь – вслушивался в радио, всматривался в окно... И его разноцветные волосы уже казались мне знаком внутренней свободы... И разговаривали как ровесники – а я вдвое старше...
Конечно, не только так, не всегда так. Вот другой немец – проходя мимо нас (мы с приятельницей весело щебечем по-русски), вдруг жёстко и непримиримо: говорите на языке той страны, в которой живёте! Но такое – редкость.
Если ты не спешишь уехать на лифте, слыша приближающиеся по коридору шаги, если, естественно, придерживаешь дверь, когда следом идёт человек, несущий, к примеру, ящик пива или ведущий велосипед, – тебе сто раз ответят тем же. Если у бессемафорного перехода улицы пропустишь машину, вместо того чтобы заставить её притормозить и ждать, пока ты перейдёшь дорогу, водитель так улыбнётся тебе и помашет рукой... Наши говорят: за этой улыбкой ничего не стоит, лишь привычное движение мышц – им до тебя и дела нет! Не уверена. Вижу, как светлеют лица от заурядного человеческого внимания.
В нашей той русской жизни всегда было кому поплакаться «в жилетку». Здесь к этому не приучены. Никто не грузит другого собственными проблемами и не считает за честь, если ему доверяют историю своей несчастной жизни (счастьем мы редко делимся, чаще – бедами). Но вежливая фраза, сказанная попутчику или соседу в коридоре, на лестнице, в лифте, – знак приязни, готовность к приязни. Почему мы, россияне, говорим об этом почти с презрением – мол, это ничего не значит, ни о чём не говорит? Значит. И говорит. Не то, разумеется, что завтра этот улыбнувшийся человек даст денег взаймы (взаймы тут берут в банке) или будет нянчить тебя в неудачах (это сделает психотерапевт) – но он не отравит тебе начавшийся день матом или безмолвным хамством. Не мало, между прочим. Совсем не мало, уверяю вас.
Как-то, почувствовала себя неважно, присела на скамейку – ко мне тут же, видя, что достаю таблетки, подошёл человек: вам плохо? помощь нужна? Но это, конечно, ничего не значит! В России однажды упала и сломала руку – молодые люди, беседовавшие вблизи, взглянув на меня и убедившись, что шевелюсь и не ору благим матом, продолжили разговор, и не подумав помочь мне встать. Я не хочу сказать, что наши не способны на самоотверженную помощь! Могло и так случиться, что на этих ребят вдруг бы что-то нашло – и они меня на руках в больницу... Но вот когда на них «найдёт» – приступ сострадания, человечности, – этого они и сами не знают, а пока... Видела как-то в России лежащую на дороге старушку. Машины объезжали, люди не торопились подходить: может, конечно, и сердечный приступ, но может, и пьяная – одета-то плохонько... Не могу себе представить, чтобы здесь к упавшему не подошли. Это уж и не знаю, на кого надо нарваться. Подойдут – и это вовсе не будет значить, что у них сердце разрывается от сострадания. Просто так принято. По-моему, хорошо принято.
А какие они зрители! Какие удивительные, благодарные зрители...
Как-то пошли с приятельницей на приезжий балет – из Чехии, кажется. Давали «Щелкунчика».
Происходящее на сцене было чистенько, аккуратненько – и не более: не обременено ни оригинальностью решения, ни сложностью балетной техники, ни особой заражающей эмоциональностью. В России – в прежние времена – таким мог бы быть спектакль какого-нибудь хорошего Дворца культуры.
Но как принимал зал! Как искренне, вдохновенно, благодарно аплодировали! Долго, стоя, единодушно.
Что за этим? Уважение к работе, чужому труду, на котором держится пленяющая глаз балетная лёгкость? Восхищение тем, что на сцене делают что-то, чего они, сидящие в зале, не умеют? Или простая установка: купил билет, чтобы получить удовольствие – так получай, радуйся! У нас в России как-то больше принято «за свои деньги и себя же мучить». В нашем зрительном зале, как правило, натыкаешься на недовольные лица, многозначительные ухмылки, кто-то непременно продемонстрирует свою элитарность, высокий вкус, особые запросы, удовлетворить которые ой как непросто...
Вот и здесь мы, две русские тётки, слегка кривились – в меру, разумеется... А немецкий зритель вёл себя так, будто на сцене была, по крайней мере, Плисецкая... Кто в выигрыше, как вы думаете?
Что мне сразу понравилось в Германии, так это железная дорога. Не рельсы, вагоны и здания, хотя и это очень даже ничего – в Лейпциге, например, вокзал как маленький город, туда на экскурсии ходить можно: магазинчики всех родов и видов, закусочные, перекусочные, движущиеся лестницы... – а само, так сказать, перемещение, ради чего железнодорожный транспорт и существует.
Не говорю о точности прибытия и отправления – это само собой. Это меня когда-то ещё в Эстонии поразило. Помню, ждали автобуса, который, если верить расписанию, должен был прибыть в 11.01. Я ещё тогда, наученная нашей советской жизнью, хмыкнула: не могли что-нибудь не такое смешное написать! Но когда в 11.00 автобус показался из-за поворота...
Поэтому к точности я была готова, поразило другое: как при этом обслуживающие поезд соблюдают интересы пассажиров. Представьте себе: поезд почти отходит, а в это время вы, бегущий, да с грузом... Для нашего водителя в этом, кажется, какой-то особый кайф – закрыть дверь перед носом едва добежавшего, запыхавшегося человека... А здесь вы можете быть уверены: состав не тронется, пока опаздывающий не сядет. И никто не попытается вразумить его, задержавшего всех, что из дома надо выходить раньше и что «семеро одного не ждут» – просто помогут втащить багаж. Или подождут, пока он сделает это сам. И улыбнутся. Дежурной улыбкой, конечно, как сказали бы наши русаки. Но улыбнутся – вместо того, чтобы посоветовать ему срочно навестить мать (то есть послать по всем известному адресу). И как-то там доберут в пути время, на которое вышла задержка.
Случается всякое – и поезд может быть отменён, и времени из-за его задержки может на пересадку не остаться. Но всё решается быстро и чётко. Если это происходит по вине железной дороги, обращаешься к любому работнику станции – человеку в форме, и с этого момента это его, а не твоя проблема. Он задержит нужный тебе состав, проводит тебя, а если дело происходит ночью и ты не успеваешь добраться до своей станции – даст талончик на бесплатное такси. Однажды пришлось из-за ремонта путей ехать кружным путём – пересаживаться на автобус, а затем опять на поезд. Увидев, что я плохо справляюсь с тяжёлыми вещами (везла из России очередную порцию книжек), надзиравшая за нашими перемещениями контролёр взяла у меня из рук чемодан и потащила. И не от особого ко мне расположения – просто я задержала бы общий автобус. Свои обязательства перед пассажирами транспортники знают и выполняют – билеты здесь не дешёвые и терять клиентов никто не хочет.
Вспоминаются наши российские порядки. Как, например, однажды наш прицепной вагон (точнее было бы сказать – «отцепной») забыли на промежуточной станции... И сидели бы мы в тупичке до второго пришествия (люди наши – народ доверчивый: раз сидим – значит, так надо...), но что-то мне вдруг показалось странным – я уже и городок осмотрела, и провизию доела, а всё так тихо, так спокойно... Пошла выяснять и по вытянувшимся лицам работников поняла: в самом деле забыли! Не нарочно – искренне, по-советски забыли. Стоит вагончик где-то там, в тупичке... И поезд наш давно ушёл... Но ничего – забегали, что-то придумали, куда-то прицепили, поволокли...
– Да что ж вы молчали столько?!
– Думали – так надо, думали – чего вас зря нервировать...
Россияне вообще – забывчивая нация. Зато как интересно, сколько незапланированных впечатлений! Например, как я однажды... Помните стихи: «Есть женщины в русских селеньях...» – и дальше: «Коня на скаку остановит...»? Коня не пробовала, они по городу не бегают, а вот самолёт – приходилось! Дело было так...
Придумали в своё время в Ленинграде такую славную, удобную услугу: не надо заранее ехать в аэропорт для регистрации и оформления багажа, всё это можно сделать в специальном зале городской кассы, а оттуда – на специальном же автобусе – прямо к трапу самолёта. Удобно!
Всё бы хорошо, но почему-то нас, четырёх человек, отправить к рейсу забыли. То ли не хотели пустой автобус гонять, ждали, чтобы объединить нас с пассажирами другого рейса, то ли просто что-то отвлекло... Словом, когда вспомнили, времени оставалось в обрез, то есть уже и в обрез не оставалось. Автобус поехал, но водитель так и сказал: «Всё равно не успеем...» и к трапу самолёта подъезжать не стал – тот уже шёл на взлёт.
И тут со мной что-то такое сделалось. Беременная на последних месяцах, возвращавшаяся после трудной экзаменационной сессии, с тяжёлым чемоданом, я вдруг закричала: «Вернуть!» Вот прямо так: «Вернуть!» И трое спутников-мужиков (ни один из которых не догадался, кстати, взять у меня из рук чемодан) слабо в унисон пискнули: «Вернуть...» Самолёт, который то ли уже был в воздухе, то ли шёл по взлётной полосе, посадили, и нас в него запихнули. И чувствовала я себя не то Жанной Д`Арк, не то Александром Матросовым...
Почему посадили – никогда не понять. Они, небось, и сами не поняли. То ли их смутил мой вызывающе торчащий живот, то ли властность интонации (логика: «раз так себя ведёт, значит, имеет на это право»). Здорово, правда? Какой-то во всём этом есть небанальный отзвук национального начала. Менталитет у нас такой, что юмористы без работы не останутся, какой бы строй в России ни был.
Захотелось ещё одну «транспортную» историю рассказать – российскую. Она, может, и не очень сюда впишется, но – захотелось. Придадим ей форму рассказа. Назовём...
На вокзале.
Билетов в кассах не было совсем, а надо было успеть к Дню
8 Марта. Нескладно получилось. Могла бы уже подъезжать к дому, да вот задержалась в Москве, чтобы повидать бывших своих студентов... Жизнь разметала кого куда, а связь осталась. Сегодня тем, ради кого застряла тут, уже под сорок. Муж и жена, оба с того самого, любимого её курса...
Она тогда только пришла работать в институт – и сразу, как говорится, влипла. Дело в том, что взяли её на чужое, тёпленькое ещё место – уволенного администрацией за какие-то мнимые или действительные провинности, но уважаемого, признанного студентами преподавателя. Попала «как кур в ощип» – ну, и получила полной мерой...
Когда наконец разобралась в ситуации, уходить было уже поздно: трусостью было уходить. И не оправдываться же! Словом, приняла бой... Дурацкое, между прочим, положение: вроде и знаешь, что нет твоей вины, а всё равно виноват – дыру не кем-нибудь, а тобой заткнули!.. Наступил момент, когда решила: всё, ухожу, хватит... Но именно тогда и переломилось. Она так и не поняла, почему, что произошло. Просто, читая очередную лекцию – демонстративно поверх голов, куда-то в угол (у вас своя жизнь, у меня – своя), – вдруг услышала тишину. Опустила глаза и увидела: они здесь, с ней. Все. Курс целиком. Больше не надо было преодолевать. И как будто в награду за её мужество... Этот завоёванный курс стал самым любимым. О том, что было, никогда не говорили, но что-то связало... И те муки, и боль, которые она здесь приняла, были стократ оплачены теперь... А те двое, ради которых она застряла тут потом, когда уже не были студентами, вошли в её дом... Теперь сами – преподаватели...
Сейчас они были рядом с ней, на платформе, пытались чем-то помочь. Но ни билетов, ни возможности «по-тихому» договориться с проводниками: те и рады бы, да всё переполнено – некуда, по-настоящему некуда, совсем некуда! Это так сегодня – уверяли, утешали проводники – а завтра, завтра будет свободно, все же праздновать будут...
Когда до отхода поезда оставалось несколько минут, на перроне возник ещё один бывший студент с того самого курса – то ли повидаться с ней приехал, то ли с проводниками что-то в родной город передать.
Расцеловав «девочек» в честь грядущего праздника, вручив ей цветы, а бывшей сокурснице шоколадку, Андрюша (назовём его так) активно включился в проигранную уже ситуацию. Не пожелал признать её проигранной! Рванул к начальнику поезда, потом в кассы и... нашёл билет. Настоящий, с хорошим нижним местом. Фантастика! Там, где они долго ловили и ничего не выловили, он – с первого захода!
Как потом выяснилось, ему просто жутко повезло. У касс он налетел на влюблённую пару, которая... Словом, у девушки был билет (тот самый, с нижним местом), парень уговаривал её остаться, она колебалась – всё порывалась сесть в поезд, но на самом деле не хотела... Андрюша мгновенно просёк ситуацию, выхватил билет и, победоносно им размахивая, помчался к вагону... Влюблённые, ошарашенные неожиданным решением, а больше всего наглостью незнакомца – с ними не согласовали! – двинулись было вслед... Андрюша на бегу ответил им неизвестно что означающим, но вроде успокаивающим жестом... Времени на согласование не было, он чётко это понимал и действовал с предельной скоростью, отбросив формальности, сейчас бесполезные и лишние, просто не вмещавшиеся в ускользающие секунды...
Между тем поезд тронулся. Все видели долгожданный билет – но поезд-то... И тогда Андрюша прыгнул в вагон на ходу, отодвинул проводников и сорвал стоп-кран...
Проводники обалдели. И не столько от сорванного стоп-крана, сколько от того, как вёл себя человек, это сделавший! А он был спокоен и деловит. Погасив их протестующее мычание королевским жестом и неизвестно что значащей фразой: «Петя меня поймёт» («Петей», оказывается, звали начальника поезда – когда он успел узнать?), Андрюша вручил проводникам билет (с чужой фамилией, но на это они уже не отреагировали), ещё раз, не торопясь, поцеловал своего бывшего преподавателя, заговорщицки подмигнул ей и со словами: «До встречи!» (непонятно, кстати, с кем – с нею или работниками железной дороги) спрыгнул с поезда... Да так красиво, так пластически выразительно, элегантно это сделал, с таким куражом, что она, несмотря на естественное волнение в нестандартной и ещё неизвестно чем могущей обернуться ситуации, не смогла не оценить, получила истинное наслаждение... В те далёкие студенческие годы Андрюша не блистал по её предмету, да, собственно, и не напрягался, чтобы блистать. Но что-то такое в нём и тогда угадывалось. Расцветшее теперь пышно и зримо. Ах, Андрюша!
Однако пора было возвращаться в настоящее, к нашим, так сказать, барашкам!
Поезд снова шёл, проводники явно не знали, как себя с ней вести... Пришлось им помочь! Вспомнила, как в юности играла в народном театре, и с упоением, забытым уже упоением – вступила, продолжила начатый Андрюшей спектакль!.. Протянула проводнице цветы: «Это вам, с праздником!» – и тут же ей стало «плохо с сердцем»... Проводница кинулась к ней, подхватила, ласково и осторожно (кто же знает, кто она такая?..) уложила на поспешно застеленную коллегой полку... И было уже не до выяснений – кто, зачем и почему... И прибежавшему на расследование ЧП со стоп-краном бригадиру ничего не оставалось, как присоединиться к общей заботливости...
Когда пассажирке стало «немного легче», проводница осмелилась: «А кто это?» Говорить «больной» было ещё трудно, она – от слабости – чуть улыбнулась и прошептала: «Артист...» И думать можно было всё что угодно. То ли по профессии артист, то ли...
Ах, Андрюша!..
***
Всё чаще вспоминаю Север, Воркуту – исток жизни моей, город детства. Расстались мы в шестнадцать, когда отбывшей срок, прошедшей через лагеря и «поселение» матери позволили наконец вернуться в родные края. Так что фундамент представлений о жизни там, в Воркуте, закладывался – и оказался надёжным, прочным. Порой так и тянет сказать: а молодцы вы, Сталин со товарищи, что моих родителей туда заслали! Они, «товарищи», действовали, конечно, из других побуждений – но объективно...То-то я всё думала-гадала, отчего это мы в детстве так его любили?.. А оттого, что если бы не его политика, нас – воркутинских детей того поколения – вообще на свете не было! Были бы, правда, какие-то другие дети... Но это же не мы!
Кстати, на Севере всё было достаточно щадяще устроено: возникавшие новые, незарегистрированные браки там признавались! А как их зарегистрируешь, если у тебя в Москве или, скажем, в Саратове семья осталась! У некоторых, правда, уже ничего не оставалось – мужья и жёны посаженных иногда, боясь за детей, от своей высланной половинки – врага народа – отказывались, отрекались. И винить их за это было трудно – детей спасали...
«Инстанции» на Севере ко всему этому относились с пониманием: разрешалось и новые семьи без штампа в паспорте заводить, и жить вместе – это когда уже на поселение выходили... Словом, позволили нам родиться! И в метриках новорождённых всё было чин-чином: оба родителя были записаны...
И войны мы в Воркуте не видели! Бомбёжек не было, фашисты до нас не дошли. Никуда нас не выселяли, как, например, немцев Поволжья. А куда выселять-то, и так на самом краю жили, дальше разве в море-океан сбрасывать... И не голодали, колоб, как в том же Поволжье, не ели. Витаминов, правда, овощей-фруктов всяких не хватало – но мы сырую картошку приспособились употреблять, просветили нас! Я до сих пор, когда её, милую, на пюре или жарёху чищу, по привычке жую, и с удовольствием!
Почти все мы были – дети бывших заключённых и потому никакого «клейма» на себе не чувствовали. Ну, ещё немного детей конвоиров, детей вольнонаёмных – это погоды не делало. Из этой уравниловки, которая там, на Севере, возникала, мы, дети, извлекали свой смысл: все – люди, все – одинаково люди. Уравнены были и в одежде – помните, в школе тогда все в форме ходили: у нас, девочек, коричневое платье, чёрный или белый фартук (белый – в праздники), белые воротнички, а у кого и манжеты... Оно, конечно, и в форме «обеспеченность» могла быть заметна: у кого-то шерстяное платье, у кого-то саржевое, у кого-то батистовый фартук, а у кого-то дешёвый штапельный... Но в целом благосостояние родителей не учитывалось – ни нами, детьми, ни школьной администрацией.
Национальность тоже в счёт не шла – не интересовались мы
национальностью! Были в моём классе и русские, и евреи, и немцы – да кого только не было! Но любили или не любили кого-то не по этому признаку.
Помню, в каком-то из старших классов пришла к нам новенькая – из Литвы. Девочка как девочка, высокая, красивая, Оной звали. Только плакала часто. Как-то не удержалась, спросила: «Ты чего ревёшь всё время?» А она:
– Вы же меня ненавидите...
– Мы?.. Тебя?.. Почему?..
– Потому что я литовка... Мы вас ненавидим, а вы нас...
– Почему??? За что???
Это потом, окончив школу, уехав с Севера, я про антисемитизм и вообще национальную вражду узнала. Это потом, приехав на Большую Землю, некоторые ребята стали свои слишком заметные еврейские или немецкие фамилии на другие, понейтральнее, менять...
Так что фундамент человеческих отношений был заложен надёжный. И наш класс – 1959 года выпуска – всё ещё собирается. Не каждый год, конечно, и не все – полвека прошло, многих уже нет в живых. Давно живём в разных городах, а то и в разных странах – но перезваниваемся, иногда встречаемся. Связала нас Воркута. Конечно, важно ещё, что вместе – мы по-прежнему молоды, навеки молоды. Где-то, для кого-то мы – бабушки и дедушки, начальники и подчинённые, а здесь, друг с другом – по-прежнему девчонки и мальчишки. Седые уже и не так чтобы очень здоровые – а снова юные. И можно валять дурака и не давать себе труда выглядеть умным и респектабельным – всё это где-то там, за порогом остаётся – наши достижения, удачи и неудачи... Мы снова уравнены – тем, что в 1949 году сели за парты в одной школе, одном классе. В северном городке за полярным кругом. И это свято.
Спасибо тебе, Воркута.
В САДАХ ЛИЦЕЯ
Ксения
СЫЗГАНЦЕВА
С ЛЮБОВЬЮ К ЖИЗНИ
Ксения Сызганцева живёт в Санкт-Петербурге. Учится в гимназии № 261, в математическом классе. В литературно-художественном журнале публикуется впервые.
NO MORE
Сижу на подоконнике. За окном летят большие хлопья снега. Розовое небо накрывает лёгкой дымкой мой перекрёсток. Какая-то музыка о любви нежно скользит сквозь сетку колонок... Смотрю на фары какой-то машины и мило улыбаюсь...
Сижу, как дурочка, одна и улыбаюсь себе.
Улыбаюсь тому, какая бываю неадекватная и как иногда я люблю... Да, может быть, это странно, но иногда я люблю необыкновенно... может, я маленькая девчонка, которая думает, что открывает уже открытые чувства. Но их ощущать так приятно!
Мне кажется, что все слова так ничтожны, чтобы передать мои чувства! Никакие звуки и буквы не способны выразить эти ощущения... Это, как музыка, тянет вверх твою душу, и становится немного больно где-то между рёбер... Хочешь открыть окно, вдохнуть, и тогда ветер заставит морозить пальцы...
Фонари тускло смотрят на дорогу, а вокруг кружат хлопья...
Я провожу рукой по ногам... холодно.
Но я люблю, а значит, ничего не должно волновать.
Сиди, милая, пока счастье сидит с тобой.
ОБЕ СТОРОНЫ
Шла одна под большим чёрным зонтом, глядя на мокрую дорогу, отражающую фонари. Мурашки пробегают по коже от холодного дождя. Иду, напрягая все мышцы своего тела от холода.
Не знаю зачем, но ноги начинают нести меня по очень знакомой дороге...
Я несусь до тех пор, пока не останусь одна среди деревьев, домов и дорог.
Тогда зонтик перестаёт быть мне укрытием. Я медленно убираю его, и большие, но уже совсем не летние капли падают на лицо. Закрываю глаза, поднимаю голову к дождю, и он омывает мои мысли...
Но нельзя вечно простоять так... в одиночестве. На долгие минуты оно опасно.
Зонтик вновь преграждает мне путь к дождю, и мои ноги выводят меня к людям, дому и теплу...
Обе стороны зонта нужны мне так же, как и любому человеку с раскрытой душой, для любви.
А ПОМНИШЬ, МЫ КОГДА-ТО БЕЖАЛИ…
А помнишь, мы когда-то бежали... Бежали с горы, горы песка...
Бежали вперёд, смеясь и крича. Распахивали руки, обнимая воздух... а потом падали. Тяжело дыша, мы лежали и смотрели в небо. Облака, казалось, улыбаются, смотря на нас. А когда дыхание восстановилось, мы закрыли глаза...
А вокруг росла черника...
Синий рот, синие пальцы. Но, счастливые и живые, мы бежали навстречу первым чувствам...
А маленький кусочек свободы сопровождал нас тогда.
НОЧЬ
Как-то сидя за компьютером и придумывая ответ кому-то, я оперлась на левую руку и взглянула в окно. Оно было открыто нараспашку. Время было довольно позднее. Окно выходило на сторону, где были гаражи, дворик и дорога, по которой редко ходили машины.
Я встала и подошла к этой манящей тишине. Оперлась руками о подоконник и выглянула на улицу. Не было никого. А тёмная-тёмная ночь тянула к себе. В доме напротив горело лишь одно окно... И чувствовалось, что ещё кто-то, как и я, сейчас не спрятался в своих снах, пытается разобраться в реальности. Дорогу освещали тусклые фонари. Не хотелось думать. Я лишь вдыхала свежий воздух. Мне нравилось чувствовать, как он проникает в мои лёгкие... такой прохладный, новый... Деревья чуть слышно качались... И пражские тучи решили окунуть меня в забвение. Полил дождь. Крупными каплями падал он на мою вытянутую руку.
Ещё немного, упиваясь своим состоянием, я стояла не двигаясь, бесшумно...
Тут вспомнив, что я должна была что-то ответить своему компьютеру, быстро настрочила бессвязный ответ.
О чём ты думаешь?
НЕ ГОВОРИ
Не понимаю.
Я всё время встаю перед выбором, который я не могу сделать.
Последнее время всегда, когда появляется какое-то воспоминание или мысль, что-то кричит во мне: Не говори! Это твоё. Молчи! Не доверяй!
Но я решаюсь и быстро выпаливаю эти горькие, с привкусом пыли слова. И когда человек откликается на них, я понимаю, что снова сделала ошибку.
Доверяю тем, кому не нужно… Никому не нужно... А в себе тяжело. Тянет вниз.
Потерпеть нужно... терпи!
РИСУЮ
Знаете, я очень люблю рисовать...
У меня плохо получается и иногда некрасиво, но всегда написано с чувством.
Этот процесс заставляет меня расслабиться, не думать ни о чём и настроиться на мысли души...
Очень давно я не брала в руки краски и кисточки.
Сегодня почему-то решила это вспомнить...
Нашла две большие кисти и одну маленькую, но с очень тонким концом, как раз такую, какую я не люблю. Но это не важно.
Взяла несколько разновидностей чёрных, синих и коричневых красок, этого мне хватило. Ах, и куда же без белой!
Я нарисовала что-то похожее на надежду. Просто то, что я захотела...
И всё равно, что у меня плохо получается, зато в эти моменты я улетаю далеко...
Мне хорошо удаётся представить то, что я хочу написать, но не могу это хорошо выразить на бумаге... эх!
Отчего-то мне хорошо и грустно...
Может, где-то в глубине во мне живёт художник?
ЗАБУДЬ...
Вышла из школы, открыла зонтик и воткнула наушники.
Шла одна, заполненная музыкой. Звучали уже давно заученные слова любимой группы. Мысленно я подпевала, чтобы не было в голове ничего, кроме музыки...
Вошла в пустой трамвай, стало жутко одиноко... Я смотрела, как текут капли по стеклу. Выйдя, я не открыла зонтик, только сняла шапку.
Кто-то странно на меня смотрел. И правда: в ливень я иду со свёрнутым зонтиком в руках и полностью промокшая. А хотя кому до этого дело... Им не до меня.
Я шла и считала капли, которые падают мне на губы. Почему-то туда они попадали реже всего.
Вдруг капля, которая была холоднее всех других, упала в уголок глаза и потекла по щеке, как слеза... Я специально её не убирала, ждала. Она катилась, пока не попала на губы. Я её слизнула. Этот холод был на кончике языка, но в несколько миллисекунд он пропал.
Дойдя до дома, я постояла под дождём ещё несколько минут. Подняла голову. Под серым небом перекрещивались два провода, которые висели еле заметными ниточками.
Было невыносимо больно. Тряслись руки.
Отчего?
Может, просто сердцу надоело ждать и оно захотело выпрыгнуть и почувствовать это лёгкое биение холодных капель?
Наступил перелом между мной и моими мыслями. Вырвав наушники, я смотала их и бросила в карман. Невыносимо было больше слушать музыку, каждым звуком твердившую то, что так волнует меня последние дни.
Всё проходит, жизнь продолжается!
Просто забудь это, милая...
И ВОТ...
Бывают такие минуты, когда хочется сесть на мокрую землю, обсыпанную листьями, и заплакать...
Идёшь по тёмно-серому асфальту с человеком, который близок тебе, как никто другой, рассказываешь мелочи... Но такие мелочи, что это совсем не мелочи...
А тут он начинает насвистывать какую-то мелодию – и вот тот момент, когда так хочется сесть и заплакать...
Тебя, может, и слышат, но твои мелочи, которые даже не мелочи, превращаются в такие пылинки... А пыль не нужна никому...
Ты замолкаешь... и дальше тихонько идёшь по грязно-жёлтым листьям...
ПРОСТО
В руках яблоко.
Ветерок едва касается её волос, и от холода по телу бегут мурашки.
Она сидит и смотрит на свои ботинки, а вода с яблока капает на них.
Она нежно, не спеша касается губами ароматного плода.
Кислинка, смешанная со сладостью, и слегка вяжущий вкус разливаются во рту.
Просто приятно. Просто осень.
ЖИВОЕ
Опять сижу за компьютером. По ногам проползает холодный воздух. Сквозь звуки воды, посуды и разговоров из кухни слышны машины и воздух. Я привыкла, что рядом окно.
Теперь здесь шторы. Шторы... Они нежно-бежевые, слегка прозрачные, но видно темноту улицы. Не вижу снега и фонарей.
Но так уютно в комнате... тепло душе, мыслям и взору. Хоть и сквозь пальцы ног пробирается холодное зимнее дыхание. Гудит голова. Но я привыкла. Это неотъемлемая часть меня. Клонит в сон. Нежно, уютно, проваливаешься в кресло... А на ногах притаился туман морозного ласкового воздуха.
Жаль, что это приятное ощущение не погладить по голове, не поцеловать в щёчку и не сказать «спокойной ночи».
***
Сегодня я хочу кружку горячего шоколада, банан, хороший фильм, под одеяло и быть рядом с тобой...
И тогда мои выходные станут маленьким счастьем, за которым гонится всё человечество.
Апельсин
Она бросила книгу с горькой обидой. Встала и схватила со стола апельсин. Очищала его с таким горящим желанием выразить все свои чувства, что не замечала, как сок течёт по её пальцам. Она бросила корки на стол и, разделив апельсин на две части, упивалась сладко-кислым вкусом, таким подходящим к её состоянию.
Немного жжёт губы, и слипаются пальцы, но жажда чувств съедена. Моет руки и думает о том, что всю жизнь она не сможет бежать от проблемы, что придётся обернуться и, приподняв одну бровь, улыбнуться ей.
Но апельсин съеден и проглочен момент того ярого решения. Снова в бег…
Она опять села на кровать, подняла книгу и нашла нужную ей страницу....
Какой-то из месяцев
Я скучаю по тем вечерам.
Когда открываешь настежь окна, зажигаешь светильник, наливаешь горячий шоколад и берёшь книгу.
Тёплый ночной воздух со вкусом моря...
Все спят. Ты одна в комнате с книгой и со своими мыслями. А там, среди страниц, наверное, любовь... жизнь и потери... Но ты тут, в комнате, переживаешь, пока солнце не засветит в лицо и светильник будет уже не нужен, пока машины не начнут сигналить друг другу и перекрёсток под окном оживится прохожими, и тогда решаешь, что пора спать....
Нехотя закрываешь книгу, отставляешь уже холодную кружку, запачканную шоколадом, и прикрываешь окна. Но глаза открыты. Смотришь, как неподвижны шторы, и осознаёшь те слова и чувства, которые вошли в тебя этой ночью.
Обнимаешь конец одеяла, подгибаешь ногу к себе и со своими мечтами уходишь в дымку....
Это был один из лучших дней…
Всё просто
Люблю, когда душ бьёт по плечам.
Закрываю глаза. Просто и легко.
Представляю дождь, мягкий песок под ногами, озеро рядом. Лето.
И мир вокруг теплеет.
И можно жить дальше, дышать одним воздухом со всеми.
Всё просто.
Всё ясно, как вода
Умыться.
Вода. Прохладная и освежающая. Задерживаешь дыхание и наслаждаешься прикосновением к коже. Нет мыслей. Стоишь один. Никто не мешает.
Поднимаешь голову. Зеркало. Смотришь на себя и видишь другого человека. Холодные капли текут с намокшей чёлки по носу, губам, щекам. Стекают на ресницы и мутят взгляд. Цвет глаз становится ярко-зелёным.
Разглядывая, как зрачок меняется при освещении, всматриваясь в каждую чёрточку зелёных глаз, думаешь, что нужен тот, кто мог бы стереть каплю с кончика твоего носа, улыбнуться и увидеть то, что видишь в зеркале.
Опираясь на раковину руками, выключаешь воду, приподнимаешь правый уголок губ и уходишь.
И те самые мысли снова врезаются в голову.
Напишите мне письмо
Напишите мне письмо.
Просто много-много ваших мыслей, чувств и событий. Не важно, с ошибками или без, красиво или криво, но письмо! Нет, не e-mail, который может отправить любой человек, а письмо! Своим почерком, ручкой, на листах бумаги и в конверте.
Ведь это так здорово – читать чувственные буквы, написанные от руки!
Приятно же…
The day
Легла на кровать. 15:30.
Повернулась на правый бок, как обычно, хотя засыпаю на левом.
В руке мокрая груша, капли текут с ладони до локтя.
17:30.
Огрызок на тумбочке, а я всё думаю о том же...
Сердечко
Становится страшно, когда час лежишь под двумя одеялами и не можешь согреть пальцы рук и ног. Просто ледяные.
Из другой комнаты:
– А может, что-то с сердцем? Нужно её проверить...
Переворачиваешься на левый бок, утыкаешься в подушку, прилаживаешь руку к сердцу и засыпаешь под стук...
Тук-тук.. тук-тук... тук-тук...
Оно твоё, его нужно беречь! Маленькое сердце с большими чувствами...
Скажи ...
Скажи мне пару фраз своего истинного я. И, может, тогда я повернусь и уйду...
Не сплю
На улице пахнет весной, и ночь начинает дурманить.
Наш перекрёсток пуст.
Город вымирает, представляете, все спят и нет никого на улицах...
Только этот холодный, но уже приятный воздух бродит по улицам и дорогам.
А я лишь смотрю в окно и пытаюсь представить другой исход событий…
Пока город спит.
Порыв от людей вокруг
Вы говорите, жизнь плохая, радости никакой в ней больше нет, работа заела, боли головные.... Знаете, ни один из вас просто ни разу, проснувшись утром, не подумал:
– Господи, спасибо, что я живу и вижу этот свет!
Я видела мальчика, который был глухонемым, слепым, и у него был паралич. Его назвали – Мальчик-сердце. Не видит, не слышит, не говорит, но всё чувствует....
И вам плохо?
Я видела глаза мальчика, у которого не было рук, и он говорил, что очень рад тому, что Бог дал ему жизнь!
Они стремятся к любви, ласке и жизни!
А вы сидите дома за компьютерами, всё у вас есть, и только говорите – какая плохая, бесчувственная у вас жизнь!..
Попробуйте просто проснуться с любовью к жизни!
поэтоград
Александр
МЕЛЕДИН
БЕСКОНЕЧНОЕ, ЧИСТОЕ ГОРЕ
Александр Меледин родился и живёт в Саратове. Стихи публиковались в журнале «Волга – ХХI век» и коллективных сборниках. Автор книги стихов «Жребий» (2004).
***
Что наша жизнь, когда над миром август блещет,
Сползая по зрачкам твоих холодных глаз,
И только тени, как потерянные вещи,
Из черноты бессонниц смотрят в нас?
Мы предосенним утром встретимся случайно
И улыбнёмся сквозь уже прохладный свет,
Как будто знаем о какой-то страшной тайне,
Хотя на самом деле тайны нет…
***
Медленно тает свет…
Больше имени нет
У непришедшего сна,
У розового окна,
У непослушных рук,
У замкнувшего круг,
У бывшего мне судьбой,
У звавшегося тобой.
***
Мы немножко хитрили, а хитрость – обёртка беды,
Так что лжец лжёт себе, и предатель себя предаёт.
Вечереет... По пеплу Содома вздыхающий Лот
Поднимается с вёдрами горькой пустынной воды –
Как бы ты ни любил, от любимых останется дым,
Как бы ты ни спешил, будет туг, как петля, поворот.
***
Длинный день. Надоело с нахлынувшей осенью спорить?
Серый кофе свари, карту гибнущих царств расстели –
В наши лета пора бы понять: все богатства земли –
Только гладкие камешки с берега горького моря,
В его розовых гранях рождаются хрупкие зори,
В его бархатных складках исчезли твои корабли...
Что ты ищешь на свете? Подумай. Полтинник в пыли?
Постарайся найти – бесконечное, чистое – горе.
***
Возвращенье. К чему эта глупая спешка?
Всё как прежде. Никто на земле нас не ждёт –
И никто за простуженной дверью не встретит.
Жребий брошен – ты знаешь, что выпала решка,
Что бездонное время уходит вперёд –
И мы в этой игре безыскусны, как дети.
Но простреленным флагом струится усмешка,
И сожжённое сердце зачем-то живёт –
И в провалы отверзшейся вечности метит.
***
Я не поэт, но я видал звезду,
В ушедший век светившую поэтам.
Я ворот поднимаю и иду
В лучи её тускнеющего света.
Мои стихи везде лежат, как снег,
Я их с земли печально подбираю.
Как жёлтую листву земного рая,
В котором Богом создан человек.
***
Дверь, ведущая вверх – мы не знали других дверей,
Мы не видели дальше, чем клетки своих рубах,
Но оставили век, как разбуженный Лазарь – гроб.
Сквозь морозное месиво поля лети скорей,
Над последней атакой рассмейся – и плачь, труба!
Но строка не нашла стихотворца, а пуля – лоб.
Просто горькая соль переплытых с тобой морей
До рассвета сверкала на пивших тебя губах,
Просто поздняя осень связала последний сноп...
ЛИТЕРАТУРНОЕ СЕГОДНЯ
Екатерина
ИВАНОВА
Осень в раю