Geum.ru

Мрак. Только черные скелеты веток. Только жухлая трава под чуткими ступнями. Только странные каменные глыбы, уходящие вертикально вверх

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
  1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   31



МАНЬЯК В ГОРОДЕ

Мрак. Только черные скелеты веток. Только жухлая трава под чуткими ступнями. Только странные каменные глыбы, уходящие вертикально вверх. Только жуткий желтый свет в внутри скал. Свет горит ровно, как луна и ярко, как костер.

Он и ночь. Они оба одиноки. Они оба ждут. Он ждет добычу. Ночь ждет его торжества. Ночь голода и страха. Ночь страха для всех и ночь голода для Него.

Шум. Он не слышал такого прежде. Как будто большой шмель летит к Нему над ровной полосой черного камня. Шмель гудит вкрадчиво и нежно. Сердце шмеля бьется ровно и басовито: “Бум-бум-бум-бум”.

Он осторожно и неслышно отступает за толстый ствол. Он прячет свое тело от неведомого зверя и ветра. Его ноздри жадно ловят запахи. Его уши различают каждый шорох ночи. Его руки твердо сжимают тяжелый сук с рваными краями надлома.

Запах ему незнаком. Шум не ведом. Он напрягает мозг, пытаясь вспомнить: было ли с ним такое когда-нибудь. И Он не может вспомнить ни запах, ни шум, ни этого странного шмеля с его вкрадчивым гудением и громкими ударами сердца.

Он, слившись со стволом, выглядывает из-за дерева. Неведомый Зверь летит на Него. Зверь больше оленя. Больше медведя. Больше любой добычи, которую Он знает. Глаза Зверя пожирают ночь. Там, где падает взгляд Зверя, начинается день. Этот день короток, но ярок. Каждая травинка кланяется взгляду Зверя. У каждого жучка можно различить шерсть на лапках. Тело зверя сияет прекрасным панцирем. Зверь не добыча для одинокого охотника. Слишком быстр, слишком силен, слишком опасен, слишком уверен в своей мощи.

Ноги сами сжимаются пружиной. Тело Его без приказа вылетает вверх легко и стремительно. Руки без подсказки находят в темноте толстую и надежную ветку. Шершавая кора плотно ложиться в ладони. Несколько быстрых взмахов и Он уже скрылся в скелете ветвей, слился с ними, превратился в них. Дерево, потеряв листву, стоит нагим, каким и должно было стать к долгим белым холодам. Но нагота дерева лишь помогает найти им друг друга. Он прижимается к прохладной коже дерева. Он обнимает ствол крепко и нежно. Дерево и Он становятся одним телом, одной плотью, одной тенью. Тенью уходящей жизни, ожидающей долгие белые холода. Ничей взгляд не сможет оторвать Его от надежной толщи ствола. Ни чей глаз не сможет отличить его в призрачном рисунке ветвей, уходящего в черноту ночи.

Зверь скользит по гладкому черному камню и, сверкая хищным взглядом передних глаз и кровавыми зрачками задних, растворяется среди каменных глыб.

Смерть ушла. Голод остался. Чтобы голод не сожрал Его, голоду нужно принести жертву. Жертву быструю, вкусную и сытную.

Он осторожно отрывается от коры. Он оглядывается по сторонам. Он вслушивается в мрак вокруг себя. Он вдыхает запахи холодного ночного воздуха. Он чувствует: добыча рядом. На расстоянии одного хорошего прыжка. Прямо напротив него! Еда! Еда достойная его голода. Она стоит в ярко сияющей дыре. Дыре в скале. Этот лаз не похож на лаз в его логово. Слишком большой. Слишком широко расставлены зубцы кольев. Слишком хорошо видно, что делает жертва. Это плохое убежище. Такому убежищу Он никогда бы не доверил свой сон.

Добыча в убежище очень напоминает самок его племени. Только крупнее, чище, а главное, в ее теле угадывается тонкий, нежный слой жира. Она стоит почти такая же нагая, как дерево. Лишь мясистые ягодицы и высокая грудь прикрыты странными, дырявыми, черными шкурками. Зачем цеплять на себя что-то, что не греет? Добыча оказалась не только вкусной, желанной, но и глупой.

Ветки предано раскачивают Его тело и швыряют точно светло пятно между зубцами лаза. Что-то холодное, твердое и невидимое на миг приостанавливает смертоносный полет. Но преграда не способна удержать Его. Звон более высокий и чистый, чем звон разбитого весеннего льда остается где-то за Его летящим телом. На плече вспыхивает яркий цветок крови. Его крови.

Добыча не успевает испугаться. Огромные глаза цвета неба, с расползающимися черными зрачками, впитывают его отражение и выплескиваются ужасом перед долгой дорогой к Далеким Холодным Огням Неба. Сколько раз он видел этот взгляд. Взгляд, который прощается со всем, что знал. Взгляд, который ищет неведомую тропинку в Никуда. Ищет против своей воли. Ищет, повинуясь Его смертельной силе.

Его ладони, еще недавно обнимавшие шершавый ствол дерева, смыкаются на тонком стволе - шее жертвы. Мимолетный хруст мгновенно угасает в глухих стенах логова. За ним гаснет и огонь ужаса в глазах добычи. Охота прошла быстро и удачно. Он знает, где его зубы найдут самый короткий путь к еще живой крови. Нежная, как лепестки цветка и пахнущая весенним лугом, кожа жертвы без сопротивления пропускает сквозь себя Его острые клыки.

Он чувствует, что Голод принимает кровь жертвы и, пьянея, отпускает Его чрево. Чрево, забывающее слова тоскливой песни пустоты. Чрево, требующее победного крика. Крика, знаменующего удачную охоту и призывающего удачу во всех охотах потом. Он уступает желанию Голода. Он подчиняется желанию сердца. Крик Его врывается в логово, бьется в поисках выхода и светлые стены и угасает быстро и бесследно. Как хруст шеи добычи. Как свет ужаса в ее глазах.


1.

Дима очнулся от холода. Темное звездное небо глядело на него сверху равнодушно и отчужденно.

Капля воды звонко шлепнулась на Димину щеку. Казалось, она прилетела прямо из звезд. Неторопливо исследуя каждую клеточку кожи на своем пути, капля сползла на шею. Немного повисела, согреваясь, и сорвалась вниз – навстречу осенней земле.

“Странно. Чего это я здесь разлегся?” – Дима глядел в черную бесконечность космоса, пытаясь понять: где он находиться и, главное, почему. Ночное небо ответа на вопрос не дало, зато ощущение холода стало нестерпимым: “Все. Хватит валяться. Пора вставать”. – Собравшись с силами, Дима попробовал оторвать голову от колючей, прихваченной ночным заморозком травы. Он напряг шею и замер. Боль родилась где-то в темени. Затем собралась в огненный комок и взорвалась во всем теле. Закоченевшие мышцы и полусонный мозг восприняли этот взрыв особенно остро. Дима застонал и окончательно пришел в себя. Перевалившись на живот, он сначала встал на четвереньки, потом, обняв ствол стоящего рядом дерева, стал подниматься. Ноги тряслись, мышцы отказывались подчиняться.

-Забавно. – Осторожно поворачивая голову, Дима огляделся по сторонам. Место было знакомо. Этой тропинкой он уже два года возвращался домой с работы. За спиной остался мостик через сточную канавку, некогда называвшуюся речкой Звонкой: два бревна и десятка полтора набитых поперек дощечек. Впереди - густой ивняк и, метров через триста, первые заборы Поселка. Второй дом с краю его, Димы. Точнее не совсем его. Дом семейство Кирилловых арендовало.

До рождения дочери, Дима с Таней жили у родителей. Сначала у Диминых. Позже переехали к родителям жены. Где, собственно, и были прописаны. Потом родилась Ленка. Если прежде неприязнь тещи к Диме, носила форму вялотекущую, перераставшую в скандалы только время от времени, то появление внучки стало своеобразным сигналом к началу открытых боевых действий. Сразу обнажились различия в педагогических подходах. Таня “неправильно кормила”, Дима “не так пеленал”, оба “своего ребенка не любили”, ни тому, ни другому нельзя было доверить воспитание малышки. Зато каждый из дедушек и бабушек, был, по крайней мере, почетным академиком педагогических наук и считал, что именно благодаря его советам Песталоцци стал знаменит. Короче: необходимость в самоопределении семьи Кирилловых назрела, перезрела и реализовалось в аренде дома в Поселке.

После очередного скандала Кирилловы, упаковав нехитрый скарб: в два чемодана, сумку. Собрали Димкину библиотеку в пять картонных ящиков из-под водки. Загрузили имущество в машину Диминого друга и Ленкиного крестного Сережи Ларькова и отбыли к новому месту жительства. “Яблоко раздора” - маленькая Ленка, весь переезд, ничего не подозревая, дрыхла на заднем сиденье у мамы на руках.

Дом хозяева сдавали недорого. Во всяком случае, пока на заводе, пусть с задержками, но давали зарплату, оплата квартиры не казалась слишком обременительной. Да и сейчас, в принципе, концы с концами сводили. Правда, дорога на работу и у Димы и у Тани стала отнимать больше времени, но для города с населением в сто тысяч, понятие “больше” или “меньше” сводилось к десяти – пятнадцати минутам и особого значения не имело.

Дима попробовал вспомнить, что его заставило так уютно устроиться ночевать на свежем воздухе в двух шага от дома. Голова отказывалась думать точно так же, как ноги отказывались идти. Он ощущал только тонкий высокий звон: толи в воздухе вокруг себя, толи внутри головы. И, кроме звона - ничего. Ничего, что могло бы подсказать, причины по которой он оказался здесь среди ночи.

“Интересно, сколько сейчас времени?” - Дима автоматически приподнял левую руку, пытаясь узнать который час. Часов не было. Не было и черной кожаной куртки, в которой он утром уходил на работу.

-Упал, потерял сознание, очнулся: ни гипса, ни часов, ни куртки. – Монолог оказался слишком длинным и сложным для, еле ворочавшегося языка. То, что прозвучало, больше напоминало бульканье, чем речь. Впрочем, проблемы с дикцией Диму сейчас занимали меньше всего.

“История повторяется дважды: первый раз - как трагедия, второй, почему-то, как крупная неприятность. Хотя я бы предпочел в качестве повтора фарс”. – На сей раз, он уже не пытался насиловать язык. Эта фраза осталась не озвученной. Не озвученной, но справедливой. Год назад Кириллов уже пережил нечто подобное. Точно так же припозднился с работы домой. Почти на этом же месте потерял сознание, получив удар ломом по голове. Правда, тогда не было так холодно. Стоял сентябрь. Разгар бабьего лета. Нежное тепло ощущалось даже ночью. В тот раз без сознания пролежал всего несколько минут. Сам дополз до поселка. На его счастье сосед допоздна завозился в гараже со своим старым “Запорожцем”. Он заметил чуть живого Диму, затащил к себе в дом, вызвал “скорую”. Врачи прибыли быстро. Кириллову повезло: осень пощадила улицы Поселка. Даже самый маленький дождик прорезал глинозем поселковых дорог непроходимыми бороздами колеи. На счет удачи, если в такой ситуации об удаче могла идти речь, стоило отнести и то, что нашелся сумасшедший врач, рискнувший поехать в Поселок среди ночи.

Потом была неделя в реанимации, две недели в терапии, месяц дома на больничном.

Светка, бывшая одноклассница, а ныне главный хирург городской больницы, задумчиво оглядев очнувшегося после операции Димку, сказала: “В рубашке родился. С такими травмами не выживают”.

Дима выжили и даже без особых последствий. Через два месяца вернулся в свой механический цех к токарному станку. Единственным значительным последствием травмы, стал полный отказ от спиртного. По двум причинам. Лом нашел его голову в день получки. Был Дима “навеселе”. Не то, что бы пьяный, но бутылочку “белой” на четверых “уговорили”. Возможно, будь он трезвым, лом в руках тех шальных пацанов, что поджидали его в кустах, не достал бы Димин череп.

И второе, Светка, провожая его из больницы, напутствовала: “Не вздумай пить. Голова у тебя сейчас слабая: что не доделал лом, водка доделает легко. Постарайся не дать ей шанса”. Дима не стал спорить. С тех пор в рот не брал даже по праздникам. На дружеских застольях он отшучивался: “Лом – лучшее кодирование от пьянства. Не верите? Проверьте на себе.” Окружающие предпочитали верить на слово.

“ Нужно попытаться вспомнить: что произошло”.- Ивняк сжал тропинку в фантастический, извилистый мрачный туннель. Каждый шаг отдавался болью в голове, но на этот раз череп, кажется, остался цел. Дима осторожно ощупал голову: только ссадина под, слипшимися от крови, волосами.

Земля в низинке между Звонкой и поселком, не просыхала и в жару. Вчерашний утренний дождь “развез” тропинку окончательно. Ватные ноги плохо держали Диму и, тонкий слой, слегка прихваченной холодком грязи, постоянно норовил ускользнуть из-под подошв.

“Падать нельзя. Подняться еще раз я уже не смогу”. - Стараясь отвлечься от проблемы сохранения равновесия, Дима стал восстанавливать события прошедшего дня.

“Так. Вчера варили директору решетки на окна коттеджа. Пол дня не было электричества. Завод в долгах как в шелках. Варить начали поздно. Часа в четыре привезли стальной прут, а через пол часа дали энергию. Ребята были уже бухие. Савченко после четвертой бутылки водки “от бабы Мани” пытался пронести стальной прут сквозь работающий пресс. Я его еле успел вытащить. У бабы Мани замашки старой колдуньи. Причем злой. Нет, что бы шапками- невидимками торговать, она водку- негляделку разливает.

Работать закончили часов в двенадцать ночи. Точно. Не решетки получились – сказка. Узор художник нарисовал, словно мороз по стеклу прошелся: тонкий, прихотливый. Но и мы не оплошали. Все сделали как надо. Самим приятно было посмотреть на то, во что металл превратился. Из цеха вышли было уже темно.

Директор, как обещал, расплатился со всеми из “своего кармана”. Не обманул. Дал по тридцатке на брата. От щедрот своих. Двадцать решеток для него обошлись в сто двадцать рублей. Как говорил один бровастый коммунистический лидер: “Экономика должна быть экономной!” Закажи он эти решетки на сторону, каждая обошлась бы в десять раз дороже.

Мужики сразу слетали до бабы Мани и остались ночевать в цехе. Я пошел домой. Хотел еще в ночном киоске купить дочке шоколадку. Купил.” – Дима остановился и, стараясь не потерять равновесия стал ощупывать карманы. Ни денег, ни шоколадки не было: “Конечно, все лежало в куртке”.

“У проходной меня поймала Рита”. – При мысли о Рите Завьяловой Дима поморщился. Эту навязчивую и самоуверенную девицу он сильно недолюбливал. Рита работала табельщицей, считалась первой красоткой округи и вела себя так, будто все мужчины ее личная собственность и вечные должники. С ее внешними данными не табельщицей работать, а мыло рекламировать. Пару раз Риту брали секретаршей в коммерческие фирмы. Но на секретарской работе Завьялова не приживалась. Секретарю кроме тела, требовались еще и мозги. А с этим компонентом и Риты было напряженно.

На Диму она положила глаз давно. Не потому, что он выглядел как Ален Делон, или был богат как Ротшильд. Нет. Просто на фоне “отвязанных” заводских алкашей он выглядел интеллигентной белой вороной. Кроме того, Дима не обращал на красотку ровным счетом никакого внимания. Это сильно задевало самолюбие табельщицы. Собственно все, что требовалось от Димы: переспать с Завьяловой пару раз. Переспать и обнародовать это событие. То есть публично признать: устоять перед чарами Риты не может никто. Дима, же наивно полагал, что интимные отношения потому и называются интимными, что о них должны знать только непосредственные участники событий. И строить, эти самые отношения, следует на чем-то более значительном, чем удовлетворение амбиций. Кроме того, рисковать семьей Кириллову не стал бы даже ради Синдии Кроуфорт, а не то, что Риты Завьяловой.

Конечно, можно было и иначе разрешить конфликт: просто послать нахальную дамочку на три буквы. Но Кириллов считал для себя недопустимым подобное обращение с женщинами. Даже с такими, как Рита. Всякий раз, когда Завьялова разыгрывала из себя неотразимую искусительницу, Дима упорно отмалчивался, неопределенно улыбался, старался найти повод быстрее избавиться от нее и этим еще больше разжигал темпераментную красотку. Кириллов понимал, что ведет себя не правильно, что только усугубляет ситуацию. Однако прибегнуть к “хирургическим” методам решения проблемы не мог.

Вот и в этот раз упорная табельщица уговорила проводить ее до дома. Мол: поздно, одна боюсь, а тебе два квартала – не крюк. Идти не хотелось, но отказать в просьбе он не мог. Действительно было поздно. Нежелание женщины казаться на ночной улице без защиты, выглядело вполне естественно. Понятно, что никто не заставлял табельщицу сидеть на заводе до глубокой ночи. Безвыходная ситуация носила искусственный характер и преследовала совершенно определенную цель: не оставить Диме ни одного шанса для отказа

“Проводил. У подъезда Завьялова стала жалеть: какой я неухоженный и замерзший. Предложила зайти погреться, выпить чаю. Я отнекивался. Таня наверняка беспокоилась: должен был вернуться в пять вечера, а уже первый час ночи. Завьялова устроила сцену. Страшно обиделась. Сказа, что-то про импотенцию, что все мужики свиньи и хотят одного. А я хоть и свинья, но не мужик, потому ничего не хочу. Я пожелал ей спокойной ночи. Пол квартала обратной дороги еще помню. Потом щелчок и все. Пропасть. Ни слова, ни мысли, ни намека. Кто, где и как раздел меня, бедного, даже предположить не могу. Когда год назад обобрали пьяного, хотя бы было ясно, за что Бог наказал. А сейчас-то чем провинился? Да, веселая жизнь пошла: раз в год бьет и всё по голове. ” - Подытожил Дима.

Бесконечный коридор в ивняке внезапно оборвался, наткнувшись на штакетник соседского забора. Дима ухватился за плашки. Не струганное дерево встретило ладони шершавой прохладой. Тротуарчик вдоль забора, отсыпанный шлаком вперемешку с мелкими щепками, позволил идти уверенней. Ноги больше не скользили. До зеленой калитки с большим почтовым ящиком оставалось метров пятьдесят.

“Все, дома”. Он посмотрел на небо. На востоке звезды уже растворялись в сером молоке рассвета. Кое-где над поселком закрутились первые дымки. Хозяйки растапливали печи. Дима толкнул калитку, она подалась легко и, без скрипа распахнулась настежь. Все правильно: Таня в выходные заставила смазать петли. Уж больно визгливо отзывалась калитка на всякую попытку побеспокоить “ее величество”. Дима пол года, как мог, отбивался, но Таня вела планомерную осаду и одержала таки победу. Калитка лишилась голоса. А зря. В конечном счете, шумная дверь – не что иное, как надежная и дешевая охранная сигнализация.

В окне горел свет. Таня не спала. Ждала мужа.

“А ведь ей сегодня на работу”. -Пожалел жену Дима. Пошатываясь, он подошел к крыльцу. Подняться на ступеньку сразу не получилось. Не хватило сил. Дима обнял перила крылечка и повис на них. Организм требовал отдыха.

В тусклом свете лампочки – “сороковки”, висевшей над дверями, грязные исцарапанные руки, судорожно вцепившиеся в перила, показались Диме чужими. “ Если и физиономия столь же живописна, то я выгляжу весьма впечатляюще. Хоть сейчас на танцы. Куда- нибудь в дебри Амазонки или к папуасам. На шамана, я, пожалуй, не потяну, а вот на роль жертвенного бизона, или что там у них едят, вполне сойду. Только танцор из меня никудышный. Буду символизировать нечто медленное и беззащитное. Например: дохлого бегемота. Это мне вполне по силам”.

-Пацаны, гляди, говнюк-то живой. - Голос сзади звучал скорее удивленно и даже радостно, чем зло. Дима медленно обернулся. В темноте виднелись какие-то тени. Три или четыре. У самой калитки. Но лица разобрать было невозможно. Зато он, Дима, у освещенного крыльца – как актер под юпитерами.

-А ты говорил: “сдох”. Надо было добить его сразу, там, у мостика.

Дима пытался определить по голосам, кто это мог быть. А главное: что им нужно? Может быть это розыгрыш. Местные остряки решили “приколоться”. Но кто бы поднялся в такую рань ради сомнительного удовольствия пошутить над ним? Друзей в поселке не было. А враги, если их можно было считать врагами, сидели в СИЗо. Та троица, что в прошлом году угостила его ломом, до сих пор находилась под следствием. Вещественным доказательствам и неопровержимым уликам насмерть противостояла круговая порука Поселка. И, судя по всему, не только Поселка. Каждый раз, когда следствие делало шаг вперед, появлялся новый свидетель, который именно в тот роковой вечер с подследственными прогуливался по Новосибирскому зоопарку или читал “Войну и мир” в Томской городской библиотеке. Поселковые держались друг за друга насмерть. Свои могли быть хорошими или плохими, но всегда оставались своими. И плохой “свой” стоил дороже хорошего “чужого”. А своими Кирилловы здесь так и не стали. К ним относились как второстепенным героям сериала. Знали по имени, помнили в лицо, следили за перипетиями их жизни. Но наличию или отсутствию их в очередной серии никто особого значения не придавал.

Дима подозревал, что если бы год назад сосед знал, чьи дети разукрасили Диму, он бы не привел его к себе, не вызвал “скорую помощь”. Не потому, что владелец “Запарожца” был злым, подлым или бесчувственным человеком. Нет. Просто в первую очередь он посочувствовал бы тем, кого знал с детства, а уже потом чужому здесь семейству Кирилловых. Тем более, что в компании, напавшей на Диму, сын соседа - Славка был своим человеком.

В духовных отцах и руководителях это бандочки числился некий Шах. В миру - Геннадий Шахов. Четверка приятелей хулиганила с детства. Впрочем, без особой корысти - из чистого спортивного интереса. У троих клички начинались на букву “Ш”, четвертого, за явный сдвиг в сторону физического развития, в ущерб умственному, прозвали “Гиря”. Компанию местные остряки окрестили как “Три Ш с довеском”.

Тени проскользнули в калитку и стали приближаться к светлому пятну у крыльца. Теперь Дима смог сосчитать полуночников. Было их четверо. Двигались они медленно, постоянно сталкиваясь, друг с другом. Еще невозможно было разглядеть лиц, но походка не оставляла сомнений: все четверо крепко “навеселе”. Дима попытался одолеть слабость и добраться до двери. Шанс был. Три ступеньки – секунда времени. Пока эти типы выписывая ногами кренделя и пируэты, пройдут через двор, не только дверь открыть, но и чая напиться можно. Если бы ни проклятый звон в ушах. Если бы ни дистрофическая слабость в каждой мышце.

Не отрывая взгляда от теней, Дима, с трудом поставил правую ногу на ступеньку и потянул следом за ней левую. Она висела тряпкой. Буквально по миллиметрам вползая по перилам, Дима втянул левую ногу на ступеньку. “Шутники” добились больших успехов. Двое из них уже добрались до той части двора, которую освещала лампочка, висевшая над входом. Эту “сладкую” парочку Дима узнал сразу. Местная поселковая шпана. Один, как раз – сын соседа, того, с “Запарожцем”. Славка или, как его звали в Поселке Шварц. Тощий и прыщавый, как и положено тинэйджеру. Второй - битюг “Гиря”. Именно он год назад жонглировал ломом.