АглаидаЛой драй в
| Вид материала | Книга |
- Драй Галина Григорьевна, 329.66kb.
- Михайло драй-хмара життєвий І творчий шлях, 62.16kb.
- Михайло драй-хмара життєвий І творчий шлях, 63.18kb.
- Курсова робота з української літератури, 205.12kb.
- Загальні тенденції літературного розвитку ХХ ст. Літературно-мистецьке життя. Художній, 31.45kb.
- Михайло Драй-Хмара (1889-1939), 40.97kb.
- Филипович Павло Петрович народився 2 вересня 1891 р у с. Кайтанівка Звенигородського, 86.64kb.
Постепенно, не форсируя событий и все еще сомневаясь, я склонялась к тому, чтобы принять католичество. А пока ходила на мессы, молилась, слушала проповеди, изучала католическую литературу, — но с крещением не торопилась. Сложившееся положение меня вполне устраивало. К чему же гнать лошадей?.. Я должна была увериться в своем решении. И вот тут-то произошло нечто, заставившее меня буквально с ножом к горлу приступить к отцу Александру, чтобы меня срочно окрестили. Но об этом чуть позже…
* * *
Однажды я стояла возле окна и смотрела на улицу. Просто стояла и смотрела, ни о чем не думая. Небольшая заасфальтированная площадка перед домом была покрыта отвратительным месивом из подтаявшего снега напополам с водой. Поздняя новосибирская осень. Затянутое низкими свинцовыми тучами небо, на котором не было видно ни единого просвета, обещало длинный, серый и безрадостный день, определяемый одним словом — тоска. И эта осенняя тоска, разлитая в воздухе, словно болотная краска, казалось, проникала сквозь мельчайшие поры кожи, пропитывала душу и тело. Прохожие остервенело хлюпали по грязному снежному месиву, подняв воротники непромокаемых курток и мысленно проклиная все на свете. Внезапно на площадке появился молодой человек в длиннополом пальто. Я невольно обратила на него внимание, потому что он никуда не спешил, как остальные прохожие, и вообще вел себя довольно странно. Площадка находилась между домами, как бы небольшой проходной дворик, по которому можно пройти из глубины жилмассива к оживленной Фрунзенской магистрали. Молодой человек кружил по площадке, явно не замечая ни чавкающего под ногами снега, ни пронизывающего сырого ветра. Сделает несколько шагов, словно порываясь уйти, потом вернется и надолго застынет на месте в глубокой задумчивости, опять решительно зашагает прочь — и вновь возвращается… Его непонятное поведение чрезвычайно меня заинтриговало, и я не спускала с него глаз. Вдруг молодой человек замер, будто на что-то решившись, и отчаянно бухнулся на колени прямо в грязное месиво. Постоял так несколько мгновений и… начал класть земные поклоны. Кланялся истово, на все четыре стороны, ударяясь лбом о землю и что-то выкрикивая. Затем также резко поднялся и быстро направился в глубь жилмассива. Полы его длинного пальто хлопали на ветру, как крылья черной птицы, темные волосы разметались, но парень, похоже, ничего не замечал, обуреваемый своими переживаниями. Все произошло довольно быстро и напоминало сцену из немого кино. Черт, достоевщина какая-то!.. Пробормотала я в полном смятении. Надеюсь, по крайней мере, старушку он не пришил… Не было никаких сомнений, что парень прилюдно раскаивался в каких-то своих грехах, реальных или воображаемых. Все это происходило средь бела дня в самом центре Новосибирска. Мимо проходили люди, множество людей, однако на каявшегося никто не обращал внимания: бросят мимолетный взгляд — и идут себе прочь по своим делам. Быть может, его принимали за пьяного, а возможно, никого уже больше не интересуют убиенные старушки!
Раскаяние… Признание собственной вины… Быть может, эти высокие чувства канули в Лету вместе с веком девятнадцатым?! Но что же тогда осталось в осадке у двадцать первого века: нравственная грязь и мерзость запустения?.. В душе каждого человека есть особенный камертон, настроенный на Вечность. Как часто его звук заглушает суета обыденной жизни, похожей на крысиные гонки. И все же голос совести всегда звучит в душе! Иногда он больше похож на шепот, иногда своей мощью напоминает иерихонские трубы. Важно захотеть его услышать.
Добро и зло, правда и ложь… Жизнь часто не укладывается в привычные схемы. И начинаешь размышлять, и тебя преследуют сомнения. Нравственное начало, о котором столько говорили русские писатели, — такое трудноуловимое понятие! А обстоятельства складываются так, что тебе самому предоставляют сделать выбор. И в душе твоей происходит борьба, потому что свобода выбора — вещь эфемерная, тончайшая грань между Добром и Злом иногда почти неуловима. Да и существует ли она в реальности, эта самая грань?! Быть может, это только виртуальный символ, интеллектуальная игрушка человечества?.. Оправдать себя в собственных глазах так легко!.. Ты говоришь себе: так сложились обстоятельства, и поэтому я сейчас сделаю эту маленькую подлость — о! ты всегда знаешь, что делаешь подлость, — но только один раз! Один-единственный разочек!.. Это даже не предательство, а всего лишь крохотный компромисс с собственной совестью, — ведь мы живем в реальном мире, и все так делают, чтобы добиться материального благополучия и занять свое место под солнцем. А потом я буду хорошим! И уже никогда не поступлюсь собственными принципами!..
Вот только единожды предав, ты будешь все дальше и дальше уходить от себя настоящего, — слишком уж очевидны выгоды подлости. И будешь убеждать себя и окружающих в правильности своего выбора, потому что непременно нуждаешься в одобрении, — ведь в глубине души знаешь, что испоганил собственную душу и стал подлецом. «Широк русский человек — обузить бы не мешало…» — писал Федор Достоевский. Однако «обузить» себя — это уже нравственный подвиг, особенно когда совершенно уверен, что никто и никогда про твой проступок не узнает. Да и что такое душа?! Существует ли на самом деле?.. А жизнь так коротка, а материальные блага столь привлекательны… И только с возрастом начинаешь чувствовать и понимать, что отягченная совесть давит тяжелее могильного камня.
Читая Евангелие, я как-то споткнулась на выражении «гробы повапленные», и отложила книгу в сторону, и задумалась. Что еще за гробы, да к тому же повапленные?.. Повапленные — означает изукрашенные. Так Христос называл людей, рядящихся в красивые слова, в то время как внутри у них — мертвечина, духовное разложение, которое страшнее разложения физического, потому что сокрыто от глаз людских. Это нравственные монстры, имеющие человеческий облик. В них бурлит яростная злоба к тем, кто не предал свою душу ради сиюминутных благ, не отказался от собственного трудного пути, не утратил способности слышать внутри себя нравственный камертон и поступать в соответствии с ним. Ненависть этих сущностей к таким людям безгранична, потому что они для них — вечный укор. Бельмо на глазу! Всеми фибрами своей опустошенной души они жаждут их растоптать, опорочить, уничтожить. Но самое тайное их желание — низвести такого человека до уровня собственного нравственного уродства. Потому что если он живет в соответствии с собственной совестью, а я — нет, значит, я — хуже?! Ну, не-ет, шутишь!.. Я заставлю тебя поступиться принципами! Изваляю тебя в грязи! Нравственность… Еще чего выдумал! Нет никакой нравственности!! Есть внутривидовая борьба не на жизнь, а на смерть. Вот тебе! Получай!! Ты еще дышишь?! А если вот так?.. Ах, все еще рассуждаешь о нравственном императиве?! Да я тебя все равно задавлю!! Растопчу!! Уничтожу!!! Ты не можешь существовать на белом свете, не должен, иначе — нет мне никакого оправдания!..
Мне повезло. В моем окружении всегда находились люди с четкими нравственными принципами. Такой человек не предаст, не сподличает, не напишет донос на своего ближнего — даже ради спасения собственной жизни. К вымирающей породе людей с ясно выраженным нравственным императивом принадлежат мой дед по материнской линии (второго деда я почти не знала) и моя подруга Наталия, та самая, с которой мы еще в детстве поклялись перед иконой в вечной дружбе, и Генрих Петрович, разве что с некоторым послаблением в отношении секса. Понятие нравственного императива, казалось бы, абстрактно-философское и такое далекое от реальной действительности, тем не менее, сыграло в моей жизни роковую роль. Вернее, его отсутствие у людей, с которыми меня сталкивала моя литературная судьба. Потому что именно отсутствие нравственного начала у конкретных людей, вершивших в то время писательскими судьбами, отодвинуло издание романа «Тропотун» на много лет.
Страсти человеческие напоминают клубок змей, переплетшихся между собой телами и каждую секунду готовых ужалить. Любовь, страсть, зависть, ревность, ненависть, — все эти чувства, соединившись в плотный клубок, и стали теми гробовщиками, которые похоронили мой роман. Однако сегодня мне самой чрезвычайно интересно до конца разобраться в тех странных и причудливо складывающихся причинно-следственных связях, которые привели к столь печальному итогу.
В общей сложности мой роман пролежал в столе пятнадцать лет. Конечно, я неоднократно возвращалась к нему, дорабатывала, переписывала устаревшие куски и смиренно дожидалась своего часа. Хотя, по большому счету, его публикация уже не имела для меня того судьбоносного значения, какое я воображала себе прежде. Разумеется, мне очень хотелось, чтобы он, наконец, увидел свет, и его могли прочесть мои читатели, но со временем меня все сильнее занимало другое: люди с их человеческими проявлениями. Потому что уж чего-чего, а этих самых «человеческих проявлений» вокруг «Тропотуна», как, впрочем, и вокруг других моих произведений, выявилось более чем достаточно — и весьма разнообразных!..
Итак, с легкой руки Нонны, тогдашней завотделом прозы, уже ставшей моей подругой, журнал заключил со мной договор на роман. И вот здесь-то, как говорится, включился человеческий фактор! Завотделом была женщиной талантливой, сексапильной и симпатичной. В нее был влюблен главный редактор. Влюблен страстно, как любят только раз в жизни. Не стану вдаваться в подробности их отношений, в них было намешано все: и безумная страсть (в основном, с его стороны), и столь же безумная ревность (опять же, мужская), причем, не без оснований. Нонна была не только завотделом прозы, но и хорошей поэтессой, а значит, женщиной в квадрате, непредсказуемой, изменчивой и коварной. Женщиной во всех своих проявлениях. Главного она не любила, хотя ей нравилось заниматься с ним сексом, у него была склонность ко всякого рода экспериментам. Она рассказывала мне, что влюбила его в себя из мести. Когда Нонна только-только начинала работать в журнале, несколько человек из редакции отправились на писательский съезд. Ночью в поезде главный спустился с верхней полки и взял ее силой. Кричать она не решилась, было неудобно перед спавшими коллегами, — но главного не простила и поклялась отомстить, по-своему, по-женски. И совсем скоро главный был от нее без ума! А Нонна испытала глубокое женское удовлетворение от своей победы и какое-то время вертела влюбленным мужчиной, как хотела, однако потом ее стало раздражать его настойчивое стремление постоянно ее контролировать. Эта женщина не только писала стихи, она была истинной поэтессой, которой необходимо состояние полета, чтобы сочинять. Любовь для нее была своеобразным творческим допингом, без которого она не могла жить, а главный требовал, чтобы она принадлежала только ему. Но это было невозможно по определению!.. И Нонна стала рваться из возникших пут. Все же, несмотря на свойственный ей кошачий конформизм, она была творческой личностью и не терпела над собой никакого контроля. А тут еще по уши влюбилась в колоритного прозаика…
Доброжелатели тут же поставили главного в известность, — и началось!.. Страсти разгорелись нешуточные. Несколько месяцев выяснение отношений между Нонной и бывшим любовником развлекало всю редакцию. Главный жаждал вернуть обратно любимую женщину и готов был ей все простить, но она уперлась и стояла на своем. И тогда он решил ей отомстить. Любовь к Нонне, самая последняя и сильная любовь этого матерого литературного волка, буквально свела его с ума. Воистину страшна месть отвергнутого мужчины, к тому же обладающего реальной властью! Короче, Нонне не позавидуешь… А пока главный затаился, вынашивая план окончательного уничтожения неверной возлюбленной, уж очень хотелось ему стереть ее в порошок, да так, чтоб уже не поднялась! Но, вероятно, боги окончательно лишили его разума, потому что он не нашел ничего лучшего, как выступить на партийном собрании и обвинить Нонну… в аморалке, причем в сердцах обозвал проституткой. Та упала в обморок. Собрание пришло в бурный восторг, потому что уже года четыре все кому не лень обсуждали роман главного и завотделом прозы. Это был секрет Полишинеля. И вдруг такой пассаж!! Коллеги по писательскому ремеслу прекрасно понимали чувства главного, однако сочли, что тот поступил со своей партийной соратницей излишне круто и, вообще, вышел за рамки, — не нужно было переводить собственный адюльтер в партийную плоскость. Да и бывшую любовницу оскорблять не след! Все это ему тут же высказал в глаза один старый поэт, еще помнивший о порядочности. Еще один прозаик его поддержал. Остальные промолчали. Впрочем, некоторые женщины, когда-то тоже имевшие виды на главного, были довольны и даже оправдывали его отнюдь не мужской поступок. Нонну давно было пора поставить на место!
Вот только за внешней мягкостью и обаянием Нонны скрывалось существо далеко не беззащитное и довольно мстительное. Также была хорошо известна ее простительная в богемной среде слабость к интригам. Однако ослепленный ненавистью главный ничего этого не учел — а зря… В редакции уже давно назревала революция. Подросшее и возмужавшее поколение сорокалетних рвалось к власти, чем Нонна удачно воспользовалась. Бедная обиженная женщина написала письмо… в партком писательской организации о преследованиях главного редактора, который вмешивается в ее семейную жизнь, в то время как семья для нее — превыше всего. Это было серьезно. Даже очень серьезно! Разумеется, и письмо в партком, и сам текст письма были лишь одной из хитрых комбинаций в многоходовой «шахматной» партии, затеянной Нонной вместе с заместителем главного, чтобы скинуть надоевшего начальника. Несмотря на то, что главный был членом горкома партии, замять разразившийся скандал не удалось, и старого литературного волка отправили на заслуженную пенсию.
И о самой интриге, и об ее конечной цели я знала, что называется, из первых уст. Нонна приходила ко мне, показывала письмо и советовалась, как ей поступить: дать письму ход, или же сдаться и покинуть редакцию?.. На мой взгляд, второй вариант был предпочтительнее в моральном плане. Пусть главный поступил, как последняя сволочь, — это невозможно отрицать, — но ведь из любви к ней! Этакий современный Отелло… Поэтому, оказавшись в роли жертвы, она нравственно возвысится над ним, — в противном же случае жертвой окажется он. Увы, месть сладка… И в результате всех перипетий Нонна осталась в редакции — ушел главный. А в заветное кресло тут же уселся бывший зам. Случилось то, чего я больше всего опасалась! Потому что бывший хитроумный зам был влюблен… в меня.
Не буду лукавить, в то время я отговаривала Нонну от обращения в партийные органы не только из соображений высокой морали, хотя это тоже присутствовало, но и чисто меркантильных. Меня волновала судьба своего романа, который должен был выйти как раз в этом году. А с новым главным отношения у меня складывались неоднозначно. Едва обретя власть, он начал с расчистки территории. Поменял местами заведующих отделами, перекинув Нонну с прозы на поэзию, отчего она жутко перепугалась, ведь, несмотря на многолетнюю дружбу, он мог запросто вышвырнуть ее из родной редакции. Не вышвырнул, хотя большей части власти лишил. С его стороны это было очень разумно: Нонна всегда умела настроить людей в нужном направлении, и он ее побаивался. Ну а благодарность, как известно, не то качество, которое присуще бывшим замам…
Почему же я так боялась за свой роман?.. Говоря начистоту, потому что когда-то не переспала с новым главным и подозревала, что он затаил на меня обиду. С прежним в этом смысле было легче: у него не наблюдалось комплекса неполноценности, и когда однажды он пригласил меня в ресторан, а я под благовидным предлогом отказалась, на деловых отношениях это не отразилось. С новым же главным все было совершенно иначе! После одной пикантной ситуации он чувствовал себя оскорбленным в лучших чувствах и вполне мог постараться отыграться. А все мое женское легкомыслие!.. Сознательно я никогда не собиралась задевать его болезненное мужское самолюбие, но так уж вышло. Я давно догадывалась, что ему нравлюсь. Ну и что?.. Человеком он был влюбчивым: поэт, что с него взять, к тому же женат… Поэтому однажды вечером мне пришлось попросту выставить его из собственного дома, как я неоднократно выставляла многих мужчин и до, и после. И даже его униженная просьба поспать в коридоре на коврике меня не тронула. Знаем мы эти «коврики» — не шестнадцать лет!.. Тогда он еще не был главным, так, один из двух замов, который в меня влюблен. Да и мне он был симпатичен, только слишком уж по-детски себя вел! Меня же тогда вполне устраивали сложившиеся романтические отношения. Ладно бы уж этот пресловутый коврик, но несколько дней спустя произошла еще одна, прямо-таки водевильная, накладка! На ночь глядя мой воздыхатель забрел в соседний, точно такой же двенадцатиэтажный дом, позвонил в «мою» квартиру и стал требовать встречи со мной. Естественно, его с позором изгнали. Будучи хорошо подшофе, он пребывал в полной уверенности, что квартира была моя, и выгнали его то ли мои друзья, то ли любовники. Полный идиотизм, конечно, — но слова из песни не выкинешь!
Как же мне тогда хотелось верить в человеческое (в данном случае мужское) благородство!.. Увы, возникали большие сомнения, — и как оказалось не зря… Потому что обиженный мужчина сделал все возможное, чтобы со мной рассчитаться, и в конечном итоге выбросил-таки мой роман из плана, хотя он уже был заявлен к печати.
К сожалению, зная характер бывшего зама, подобное развитие событий я предвидела. Однако все же посоветовалась с Генрихом Петровичем: как-никак профессионал в области человеческой психики. Ну а потом предприняла последнюю попытку добиться публикации и потребовала окончательный расчет, — все-таки со мной был заключен договор на крупную сумму, не исключено, что журнал предпочтет публикацию готового романа, нежели выплату гонорара за неизданную вещь... Что тут началось!.. Почему-то начальству даже в голову не приходило, что я на такое способна. За меня серьезно взялись самые заметные фигуры новосибирского Парнаса: пугали всевозможными карами, обещали подвергнуть вечному остракизму и т.д. и т.п., если я не заберу свое заявление из ВААПа (новый главный отказал мне в выплате оставшейся суммы гонорара). Не знаю, чего он ждал, каждый судит по себе. Быть может, надеялся потешить самолюбие, думал, что я сломаюсь и приползу к нему с глубочайшими извинениями и заверениями в вечной любви?.. Однако моего покаяния так и не дождался. Журнал же из-за амбиций главного вынужден был полностью выплатить мне гонорар за не вышедший роман.
Самым любопытным во всех этих литературных перипетиях стали для меня людские проявления. Моя подруга Нонна, чье положение при новом редакторе внезапно пошатнулось, тотчас принялась служить ему верой и правдой и позвонила мне «из чисто дружеских» побуждений, уговаривая забрать заявление из ВААПа. Звонила прямо из редакции. Во время нашего разговора мне даже показалось, что я слышу еще чье-то дыхание. В то время как она искренне убеждала меня немного потерпеть и не делать глупостей, потому что главный, конечно, все поймет и простит меня — ведь он такой человек! — я мысленно в мельчайших деталях видела, что «такой человек» сидит в кресле напротив нее и наблюдает, внутренне посмеиваясь, как она отрабатывает свой хлеб. Наверное, она не рассчитала своих сил и пообещала уломать меня в два счета. И действительно, я ей доверяла и часто полагалась на ее суждения, так что довольно часто она мной попросту манипулировала. Забыла она только об одном: я и сама об этом догадывалась. Поэтому сейчас ее страшно раздражал неподвижный взгляд главного через стекла очков, сфокусированный на ней, бесило мое неожиданное сопротивление. Но она упорно продолжала гнуть свою линию, постепенно исполняясь тихой ненависти ко мне, так ее подставившей, — прежде ей и в голову не приходило, что я способна становиться на дыбы и отстаивать собственное мнение! Я видела перед собой эту картинку так ясно, словно сама находилась там, в редакционной комнате. И вот еще что, мне было искренне жаль Нонну, вынужденную расстилаться и лакействовать!.. Страх потерять привычное положение в литературном мирке оказался сильнее чувства собственного достоинства. Она готова была пойти на любое унижение! Возможно, даже испытывала при этом подсознательное удовольствие. А главный… ему нравилось ощущать свою власть, нравилось смотреть, как она стелется перед ним мелким бесом, желая услужить… Подобную преданность должно ценить. Нонна осталась работать в редакции. Однако «видеть мысленным взором» и «происходить в реальности» — вещи далеко не равные! И я не стала бы упоминать об этом, если бы несколько лет спустя уже бывший главный лично не описал мне всю эту сцену, тем самым, подтвердив мою интуитивную догадку.
То, что роман мне вернули, я тогда воспринимала как трагедию. Хотя с самой первой публикации, здесь я имею в виду «Повесть о Леночке», у меня не было гладкого пути в литературе. Может быть, поэтому я неосознанно ожидала от судьбы какого-то подвоха: слишком уж хорошо поначалу все шло с «Тропотуном»! И вот — случилось… Деньги с помощью ВААПа журнал мне все-таки выплатил, я плюнула на все и вместе с Наташей уехала в Коктебель, а потом еще посетила друзей в Москве и Питере. Путешествовала месяца полтора, развеялась и не то чтобы успокоилась, но как-то смирилась с происшедшим.
Почти все тайные учения предсказывают, что начало эры Водолея, будет сопровождаться различными катаклизмами на материальном и духовном планах. Окончание эры Рыб как раз пришлось на первые годы третьего тысячелетия. В это время должно усилиться воздействие на Землю космических энергий, что придаст ускорение всей духовной эволюции человечества. Если прежде, в соответствии с законами Кармы, воздаяние за дурные поступки отрабатывалось в течение нескольких поколений, то в наше «убыстренное» время их действие можно пронаблюдать на протяжении одной человеческой жизни. Знакомясь с подобными предсказаниями, я не слишком-то в них вникала, мало ли какой прогноз можно было выдать две или три тысячи лет тому назад, — метеосводка составляется всего на неделю вперед и то постоянно врет!.. Однако в нашем мире, наверное, и впрямь идут какие-то глобальные изменения. Потому что на протяжении примерно десяти лет все люди, когда-то причинившие мне зло (и не только мне!), получили от жизни сполна! Как-то в минуту откровенности за бутылкой вина Нонна призналась, что ее мучает раскаяние. Она прекрасно понимала, что совершила предательство. Откровенно говоря, ее слова меня удивили, — я не предполагала, что когда-нибудь она сознается в этом даже самой себе. Со стороны Нонны это был момент слабости. Жизненные обстоятельства тогда складывались для нее не лучшим образом. Но едва вектор судьбы поменялся, и ее дела стали налаживаться, — все вернулось на круги своя.
У добившегося заветного кресла зама все поначалу шло на редкость удачно: он укрепил свои позиции в журнале, сделался депутатом горсовета и т.д. и т.п. Но затем грянула перестройка, плавно перешедшая в ускорение, закончившееся, в свою очередь, полным развалом административной системы и огромной страны. К стихии дикого капиталистического рынка новый главный оказался совершенно неподготовленным — и через пару лет журнал фактически прекратил существование. Этого человека давно нет в живых. Он тихо скончался через год после смерти другого моего «доброжелателя», того самого, который когда-то отправил донос в партийные органы на «Роман о Художнике». В глубине души оба эти человека отлично сознавали цену собственным поступкам, причиной которых были самые низменные чувства: зависть, писательская ревность, оскорбленное мужское самолюбие. Но вот ведь что странно, и тот, и другой, примерно за год до своей смерти, явно раскаивались в содеянном, и каждый из них пытался загладить свою вину передо мной!.. Человек, написавший на меня донос, к тому времени возглавил местную писательскую организацию и… неожиданно, с подачи Нонны, помог мне вступить в нее, хотя я давно уже к этому не стремилась. Ну а второй... Иногда мы пересекались в Союзе писателей и подолгу беседовали на нейтральные темы, чаще всего почему-то о кошках, их повадках и характерах. Но на уровне интуиции я чувствовала: раскаивается!.. Раскаивается и хочет, чтобы я его простила. Возможно, это было связано с достижением ими обоими того возраста, когда человек всерьез задумывается о прожитой жизни и начинает пересматривать свои поступки уже не с точки зрения сиюминутной выгоды, а с позиции вечности. К тому же, оба вдруг сделались истово верующими!..
На самом деле я давным-давно простила обоих! Простила, даже не задумываясь над тем, стоит ли это делать. Нет, я не забыла их дела, — просто с течением времени они утратили для меня всякое значение. Утратили, потому что я полностью переродилась. Стала другим человеком. Человеком, которого больше не занимает прошлое. Да и кто я такая, чтобы осуждать себе подобных?! Я, совершавшая поступки, быть может, во сто крат страшнее!..