АглаидаЛой драй в
| Вид материала | Книга |
- Драй Галина Григорьевна, 329.66kb.
- Михайло драй-хмара життєвий І творчий шлях, 62.16kb.
- Михайло драй-хмара життєвий І творчий шлях, 63.18kb.
- Курсова робота з української літератури, 205.12kb.
- Загальні тенденції літературного розвитку ХХ ст. Літературно-мистецьке життя. Художній, 31.45kb.
- Михайло Драй-Хмара (1889-1939), 40.97kb.
- Филипович Павло Петрович народився 2 вересня 1891 р у с. Кайтанівка Звенигородського, 86.64kb.
Можно только гадать, в чем же состоит ценность человеческой души для сил высшего порядка. Возможно, в бессмертии. А, быть может, и в таких нематериальных качествах, которые в нашем плотном мире рассматриваются как чисто этические: доброта, благородство, чистота, деликатность, нежность, чуткость, сострадание, милосердие, восприятие красоты… В своей атеистической юности я не делала различий между Светом и Тьмой, хотя интуитивно отдавала предпочтение Свету. С другой стороны, меня притягивала и завораживала некая темная сила, незаметно завлекая в свои сети и подталкивая к изучению магии и колдовства. Тогда это казалось мне игрой. Я почти не верила в разные заговоры, проклятья, привороты, ворожбу и пр., что не мешало мне относиться ко всем этим вещам с любопытством и даже пробовать на практике. Но когда вокруг меня начали происходить иррациональные и мистические события, для которых я не находила объяснений, я по-настоящему испугалась и «завязала» с магией навсегда. К тому же, я понемногу стала осознавать, что черные силы действительно существуют в этом мире, и очень опасно заигрывать с ними, не владея соответствующими познаниями, передающимися от учителя к ученику со времен незапамятной древности. То воздействие, которое оказало на меня появление в моей комнате Иисуса Христа, невозможно передать словами. И хотя что-то внутри меня яростно сопротивлялось принятию этого как неоспоримого факта, в глубине души я абсолютно точно знала, что видение реально, только реальность — иная. Проблема заключалась в том, что я считала себя недостойной подобных видений и боялась в них поверить, потому что в противном случае требовалось коренным образом пересматривать собственное мировоззрение. Однако, отрицая примитивную веру в Саваофа на облаке, я интуитивно ощущала присутствие в нашем мире некой Разумной Управляющей Силы, которую мой рассудок, тем не менее, ни в какую не желал признавать. Но так как на протяжении многих поколений мои предки были православными верующими, я тоже в какой-то момент решила принять православие.
И вот здесь-то началась чертовщина!.. Окреститься я пыталась дважды: в Новосибирске и в Питере, — и оба раза потерпела неудачу. Что-то словно мешало мне принять крещение. Когда в Новосибирске я пришла в храм и начала расспрашивать священника, что для этого необходимо, мне вдруг сделалось настолько нехорошо, что пришлось уйти. Но тогда я списала все на естественные причины: лето выдалось аномально жарким. Однако через несколько лет, уже в Петербурге, произошло следующее. Внутренне я уже готова была принять Бога, чувствовала, что мне это необходимо, и попросила своего друга поехать со мной в церковь. Мы пришли в красивый старинный собор, поговорили со священником, и он сказал, что покрестит меня. Нужно было обождать всего несколько минут, пока он не освободится. Священник разговаривал с прихожанкой, Сергей отошел поставить свечу, а я стояла возле колонны и смотрела на иконостас. Внезапно у меня закружилась голова, и я почувствовала дурноту. Это было тем более странно, что до прихода в церковь я была совершенно здорова. Я постаралась взять себя в руки, однако мое состояние продолжало ухудшаться, и вскоре я поняла, что могу просто упасть без сознания. Сергей уже вернулся и стоял рядом, наблюдая за мной со все возрастающим удивлением. Когда же я вцепилась в рукав его куртки и пролепетала: «Выведи меня скорей отсюда…» — ни слова не говоря, подхватил меня под руку и потащил на улицу. Собор возвышался над рекой. Кое-как мы доплелись до набережной, и я повисла на гранитном парапете. Короткий декабрьский день подходил к концу. Я лежала грудью на парапете и смотрела на замерзшую реку. Голова все еще кружилась, но на воздухе мне сделалось полегче. И вдруг раздался громкий, как выстрел, треск — и прямо перед нами по льду зазмеилась черная трещина. Молчавший все это время Сергей вздрогнул, потом усмехнулся своей мефистофельской ухмылкой и сказал одну-единственную фразу, от которой у меня мороз прошел по коже: «Да-а, похоже, Хозяин у тебя другой…» Словно зачарованная, я наблюдала, как медленно расходились края глубокой трещины, — внизу масляно поблескивала черная вода. Наконец я оторвала взгляд от растрескавшегося льда и перевела его на старинные особняки на противоположном берегу неширокой, — наверное, это была Малая Невка — реки. И тут же мне в глаза резко, выпукло, словно его кто-то специально увеличил, бросился номер дома — «13»...
Меня охватил иррациональный страх. И хотя в тот момент я постаралась сделать вид, что мне все нипочем, и даже принялась ёрничать на тему суеверий, сам факт, что я уже вторично не смогла принять крещение, наводил на размышления. В чем же тут дело?.. Почему, едва я собираюсь окреститься, как мне становится плохо?.. А вдруг, действительно, как заявил Сережка, — «Хозяин у меня другой»?! К счастью, я уже почти оклемалась. Мы с Сергеем еще немного поиронизировали по поводу случившегося и направились восвояси. По дороге домой я изображала полный пофигизм, и чуткий Сергей мне подыгрывал, хотя, конечно, догадывался, насколько мне не по себе. Пожалуй, именно тогда я всерьез испугалась за свою бессмертную душу. Испугалась до жути, до дрожи, до мурашек по спине.
* * *
Не раз и не два Генрих Петрович спасал меня от самоубийства. Если мне становилось по-настоящему плохо, и я чувствовала, что мой драйв может выйти из-под контроля, — в любое время дня и ночи звонила Генриху, и он подолгу со мной беседовал. Не то чтобы он напрямую убеждал меня отказаться от этой мысли, это было навряд ли возможно, но каким-то образом воздействовал эмоционально, пытаясь перевести мои совершенно иррациональные ощущения на более-менее рациональный уровень. Это действовало. Во-первых, я знала, что не одна, а существует еще кто-то, кому я небезразлична. И, во-вторых, мне самой хотелось разобраться, что за чертовщина со мной творится, потому что всегда отдавала себе отчет, что драйв есть нечто запредельное, не понятное и не вписывающееся в рамки нормальности. Конечно, я позволяла себе действовать подобным образом лишь в самом крайнем случае, когда понимала, что вот-вот перейду ту черту, за которой уже не смогу остановиться.
Почему же Генрих тратил на меня столько сил и времени? Психиатр божьей милостью, он стремился разобраться в моем случае и как-то помочь. Потом я заинтересовала его как личность и возникла привязанность, как возникает привязанность к несчастной кошке, найденной на улице, которая затем приходит в себя и начинает наглеть, садясь своему хозяину на шею и подчиняя его своим кошачьим привычкам. Постепенно я вошла в число его избранных пациентов, которым он позволял многое и, если так можно сказать, любил их как ученый, своего рода Пигмалион, ваяющий из мрамора (в данном случае из законченного психа) прекрасную статую. Генрих был изначально, глубинно, добр к своим пациентам, хотя назвать его добреньким у меня бы язык не повернулся: по натуре это был сильный, волевой и даже в чем-то жесткий человек. Лишь гораздо позднее, когда мне удалось пробиться сквозь ту систему защиты, которую он выстроил между собой и миром, мы сделались не только любовниками, но и друзьями. В отношениях с ним, как ни удивительно, меня привлекал не столько секс, сколько его выдающиеся личностные особенности, особенно интеллект. Подсознательное стремление завладеть мужчиной целиком, включая не только тело, а еще и интеллект, и душу, генетически присущее моей натуре, многократно усложняло мою женскую задачу, — зато в какое увлекательное занятие превращалась эта своеобразная «охота»!..
Быть может, в данном контексте это прозвучит довольно странно, однако при всем при том я по-прежнему любила Генриха. Да и он уже не мог обходиться без постоянного общения со мной и звонил по несколько раз на дню, изобретая порой весьма экзотические причины для своих звонков, вплоть до настоящей мистики, куда входили и его сны. А сны у него, действительно, были необычные, нагруженные сложной и своеобразной символикой, дающей простор для толкования психоаналитиков. Он часто пересказывал их мне, и мы вместе пытались докопаться до зашифрованного его подсознанием послания. Однажды ему приснилась старинная комната, в которой все вещи были сделаны из золота или серебра. Вычурные, антикварные сосуды, сервизы, даже столы и стулья — все было покрыто патиной старины и казалось исполненным глубокого смысла. Мы долго пытались разгадать этот скрытый смысл: двойственность, древность, благородные металлы, алхимия… Уж и не припомню, что все это значило, но интересно было до невозможности! Его сны строились по кинематографическому принципу, были очень яркими и запоминающимися. Если бы Генрих не стал психиатром, из него мог получиться выдающийся кинорежиссер, которому ничего не нужно было бы придумывать — только перекладывать на язык кино свои поразительные сны.
С одной стороны, я человек верный и преданный, с другой — непостоянный и изменчивый, словно вода, моя астрологическая стихия. Поэтому, несмотря на огромную занятость, любимый мужчина старался держать меня под постоянным контролем, особенно как женщину, иначе я довольно скоро ускользнула бы из сферы его влияния, по крайней мере, в отношениях с противоположным полом. Я должна была принадлежать ему и только ему, в то время как он сам обладал гораздо большей степенью свободы! Здесь-то и крылся тот раздражающий фактор, который со временем сказался на наших отношениях самым роковым образом. привел наши отношения к полному разрыву…
Чтобы помочь мне справиться с драйвом, Генрих перепробовал, казалось, все известные ему психологические и психиатрические приемы, но, так и не добившись заметного улучшения, сделал парадоксальный вывод: истинная причина моей болезни находится в какой-то иной плоскости. Мои мучительные душевные состояния, приводившие к суициду, по своей природе были настолько глубинными и необычными по своей природе, что воздействовать на них лекарственными средствами или же обычными психологическими приемами, не разрушая мою личность, было практически невозможно. Разбираясь в моих «приходах», Генрих Петрович рассматривал в качестве рабочей гипотезы, что драйв это — вырывающийся из подсознания инстинкт смерти. Выглядело вполне правдоподобно и многое объясняло, например, дьявольскую энергетику, которой обладал драйв. Но — что есть такое инстинкт?! Заложенная в подсознание программа, которая управляет нами помимо нашей воли, как это происходит в сложном компьютере, или все же нечто другое? Взять, к примеру, мой случай. Инстинкт смерти прорывается из подсознания в сознание и ведет человека к гибели. Животные, похоже, им не обладают, у них явно доминирует либидо. Но тогда возникают следующие вопросы: кто написал программу разрушения? кто ее в меня заложил и зачем?.. И главное: можно ли каким-либо образом поставить драйв под контроль рассудка, чтобы, когда наступит час «икс», избежать очередной попытки самоубийства?!
На такие «простые» вопросы в научных трактатах ответов, увы, не было! Так что приходилось действовать на ощупь, в полной темноте, эмпирически отыскивая то единственное противоядие, которое могло бы защитить меня от драйва. Поэтому так долго и с таким большим трудом шла я к пониманию того, что мои состояния находятся не только за гранью моего интеллекта, но и вообще моей личности, а потому фактически мне не подвластны.
Но главная опасность крылась в другом: в дьявольской и совершенно необъяснимой притягательности драйва. В этом состоянии, казалось, смешалось все: и страдание, и наслаждение, и необычность переживаний, которых не было и не могло быть в нормальном состоянии духа. В момент возникновения драйва его еще можно было приостановить, но делать этого не хотелось, потому что в нем всегда таилось нечто завораживающее, гипнотическое, забирающее в плен душу и разум, что так часто свойственно играм со смертью. Именно это толкало меня продлить необычное состояние, заново испытать и пережить удивительные по силе и остроте ощущения, аналога которым я не знала. Но стоило упустить момент и позволить драйву развиться, как ничто уже не могло остановить или же купировать его. Достигнув своего апогея, драйв всецело подчинял себе мое сознание и личность, и никакие уловки, как-то: секс, физическая работа, ходьба до полного изнеможения, — уже не могли ослабить его смертельной хватки. Мое «я» растворялось и таяло в драйве, как кусочек сахара в стакане с горячим чаем. Это было чисто экзистенциальное состояние, которое невозможно вербализовать, как невозможно перевести на язык слов музыку, — может быть, поэтому лишь в музыке я искала спасения в самые страшные, критические моменты, балансируя на последней роковой черте и стараясь с помощью созвучий удержаться на грани жизни и смерти.
Чисто интуитивно я нашла защиту от драйва в творчестве, но об этом я уже писала. Однако мне хотелось докопаться до истинной природы моего смертельного драйва, чтобы иметь возможность противостоять ему вполне осознанно. Читала Фрейда, Юнга, Адлера, еще каких-то продвинутых психиатров, стараясь вникнуть глубже в их рассуждения и найти хоть что-то, применимое к моему случаю. Размышления на тему сознания и подсознания, о коллективном бессознательном и сверхсознании, архетипах и религиозном чувстве, примеры разнообразных психических и невротических отклонений, — все это было чрезвычайно важно и познавательно, но — черт подери их всех скопом и в розницу! — в книгах не было ничего, хотя бы отдаленно напоминающего мои состояния, ничего, что бы объясняло, как бороться с овладевавшей мной жаждой уйти из жизни любым, по возможности гуманным способом. Тогда, быть может, драйв это модификация архетипа Смерти, прорывающегося в мое сознание? Не даром ведь в различных культурах Смерть персонифицирована, и художники изображают ее то в образе женщины с огромной косой, то мужчины, то ужасной старухи?.. Я сама видела ее в облике Прекрасной дамы и потом — милой старушки в белом платке, а моей матери она явилась в виде мохнатого черного паука. Тогда понятно, почему драйв заряжен такой бешеной энергетикой, в сравнении с которой, мое крохотное «я» — всего лишь песчинка, попавшая в эпицентр торнадо. И опять возникает вопрос: Кем или Чем заложен в мое подсознание этот проклятый архетип? Причем, не только в мое индивидуальное подсознание, но и в подсознание других людей, также как и я, склонных к саморазрушению! Кому дано так вольно и даже беспардонно распоряжаться человеческими жизнями?.. Вопрос без ответа… Вопрос в пустоту…
По вероисповеданию Генрих был католиком, и мы часто беседовали на религиозные и общефилософские темы. В последнее время он все чаще заводил разговор о том, что если уж православие меня не принимает, то почему бы мне ближе не познакомиться с католичеством?.. Родом из Западной Белоруссии, он имел польско-литовские корни, и еще в детстве был окрещен в католическом костеле. Вероятно, у него остались приятные воспоминания об этом событии, и хотя ортодоксальным верующим он никогда не был, все же умудрился несколько раз побывать в католической часовне, не так давно открывшейся в Левобережной части Новосибирска. Настоятелем там служил литовский священник отец Павел, принадлежавший к ордену францисканцев, судя по всему, человек весьма образованный и не ортодокс. О католичестве Генрих заговорил не случайно, уже после того, как я подробно живописала ему свои неудачные попытки окреститься сначала в Новосибирске, а потом в Петербурге. К разговорам на эту тему мы возвращались неоднократно. Внешне я, словно бы по инерции, все еще продолжала подсмеиваться над собой и своими злоключениями, связанными с несостоявшимся крещением, однако что-то во мне изменилось настолько, что сама мысль войти в лоно церкви уже не вызывала у меня прежнего резкого неприятия, а напротив казалась все более и более привлекательной.
Будучи одним из самых продвинутых психиатров своего времени, Генрих отчетливо сознавал, что моя болезнь не вписывается в рамки ортодоксальной психиатрии, а посему и подход к лечению требуется не традиционный, пожалуй, в чем-то даже революционный. Мои состояния ну никак не укладывались в Прокрустово ложе закосневшей советской психиатрии с ее расплывчатым диагнозом «вялотекущая шизофрения», применявшимся во всех неординарных случаях, но выходили на экзистенциальный уровень, требовавший не столько примитивного медикаментозного лечения, сколько чего-то кардинально иного. По его мысли, воздействовать на драйв можно было только на таком же глубинном, экзистенциальном уровне. Так, быть может, выстроить защиту от драйва мне поможет религиозное чувство, в его широком, юнговском, понимании? Чувство, опирающееся на мощный архетип Old Wise Man — то самое Божественное начало, которое присутствует в подсознании каждого человека. Исходя из того, что православный эгрегор меня не принимает, а мусульманство и различные евангелические церкви вызывают внутреннее отторжение, Генрих ненавязчиво подталкивал меня к знакомству с католицизмом.
Узнав об этом, Наташа, та самая, с которой мы ездили в Коктебель, смеялась до слез, потому что всегда считала меня типичной язычницей, причем склонной к ведьмачеству. Я даже немного обиделась на нее, однако по зрелом размышлении пришла к выводу, что причиной тому были мои постоянные увлечения то дзен-буддизом, то Кастанедой, то спиритизмом, то разнообразной магией и уфологией, и простила подругу. Впрочем, Генрих Петрович тоже питал не меньшую слабость ко всему вышеперечисленному, что нисколько не мешало ему ощущать себя истинным католиком. Как-то раз мы с ним пили кофе у меня в гостиной, и он делился своими впечатлениями об очередном посещении часовни на левом берегу. Я слушала его не слишком внимательно, католичество воспринималось мной как нечто чужеродное. В комнате царил полумрак, — зимний, сумрачный день нагонял тоску, — и я включила свет. Генрих продолжал рассказывать, что католики выстроили еще одну часовню, теперь уже на нашем, правом, берегу Оби, рядом с банями № 8, — так почему бы мне туда не сходить?.. Повторяю, я слушала вполуха, вернее, делала вид, что слушаю, сама же пила кофе с печеньем и размышляла о чем-то своем. И вдруг мне подумалось: а почему я так сопротивляюсь? что, собственно, меня удерживает от посещения часовни? я ведь ничего не теряю!.. И в то же мгновение свет в комнате внезапно мигнул, погас — и тотчас зажегся вновь. Это был знак. Я сказала об этом Генриху, но он вяло прореагировал на мои слова, — я же задумалась. В силу узости мышления, мы часто проходим мимо тех знаков, которые подает нам жизнь? судьба? Бог?.. Остаемся глухи и слепы к тем проявлениям инобытия, которые указывают нам верный путь. Мигание света остановило мое внимание на словах Генриха Петровича и заставило отнестись к ним серьезно.
И все же я собралась посетить часовню только летом. День выдался теплым, даже жарким. Июнь — самое начало короткого сибирского лета, когда очнувшаяся от зимнего сна природа яростно наверстывает упущенное, вкладывая в краткий промежуток времени бешеную энергию роста и размножения всех растений и животных. Часовня действительно притулилась возле бань, и была окружена деревянным забором. Я вошла в чисто выметенный дворик и осмотрелась. Строение было деревянное, небольшое, но чрезвычайно пропорциональное и привлекательное. Внутри рядами располагались деревянные лакированные лавки, на них сидели молодая монашенка в черном бесформенном платье и несколько женщин. Они беззвучно молились, глядя на распятие. Сквозь высокие окна, с наклееной на стекло тонкой разноцветной пленкой, имитирующей витражи, лился дневной свет, подсвечивая пол, лавки и другое небогатое убранство часовни, отчего оно выглядело весело и празднично.
Не скрою, посещение католической часовни далось мне с большим трудом. Я долго настраивалась, прежде чем решиться на этот шаг. В моей душе попеременно сменилась целая гамма чувств. Тут были и неловкость, и робость, и боязнь, — словно я совершаю что-то недозволенное, переступаю какую-то запретную черту, — и настороженность, и даже страх: все-таки католичество не слишком распространено на Руси. Но это был не обычный страх, не столько перед чужеродностью католицизма, как-никак религия христианская, к тому же ее исповедовали такие независимые русские мыслители прошлого, как Чаадаев и Владимир Соловьев, — но иррациональный, невербализуемый страх чего-то неизвестного и потому опасного. Осторожно присев на лавку, я стала разглядывать прибитое к стене распятие, и через короткое время вдруг ощутила, что мне здесь хорошо… Пребывание в часовне действовало умиротворяюще. Свойственный мне душевный раздрай незаметно унялся, и на его место пришло ощущение внутреннего покоя и гармонии, которых мне всегда недоставало. Посидев еще какое-то время, я узнала у монашенки, когда состоится месса, и покинула часовню.
На улице я вздохнула свободней: первое посещение католической часовни вызвало у меня большое напряжение, причиной которого, по всей видимости, было то, что это являлось для меня жизненно важным. И не в смысле сиюминутной потребности, хотя это тоже имело значение, но в глубинном, экзистенциальном плане. Я стремилась прийти к Богу, однако ощущала себя слишком мизерной и ничтожной в сравнении с Ним. Поэтому моим проводником к Господу должна была служить Христианская церковь с ее тысячелетними традициями. Сын Человеческий, своей смертью на кресте искупивший грехи мира, мог помочь мне искупить и мои собственные грехи, висевшие на моей душе тяжким грузом. Мне хотелось покаяться в них, освободиться, начать новую жизнь, оставив позади весь ужас болезней, смертей и драйва. Но одна я была не в состоянии справиться со всем этим, мне требовались помощь и поддержка извне, которые, как я надеялась, можно обрести в лоне церкви.
Страх перед посещением часовни, как я осознала позднее, проанализировав свои переживания, был связан еще и с боязнью, что католичество тоже может меня отвергнуть так же, как и православие. И что тогда? Куда мне идти? К какому эгрегору прибиться, чтобы получить защиту от всего того мистического, таинственного и пугающего, что происходило со мной в моей квартире?.. Мало того, что телефонные звонки вызывали у меня настоящую панику, что немудрено, учитывая «Негромкие телефонные звонки» и связанные с ними события, когда я получала информацию из черт его знает какого мира! А появление олли и вызванный этим появлением ужас?! И еще стуки, разнообразные звуки, запах серы и жутковатого вида духи, пугавшие кошку, а заодно и меня — рассказ «Бася видит…»? Про домового я уже и не говорю, мой домашний дух-охранитель мне покровительствовал… Все эти странные и непонятные события наводили на мысль, что за мной целенаправленно охотятся, все более усиливая свое давление и присутствие в стремлении окончательно забрать власть над моей душой. Вот только кто: представители параллельных миров, инопланетяне, низшие духи, демоны, черти, — кто?! Это и пугало меня более всего!.. Быть может, я действительно какой-то изгой и, как обозначил в Питере Сережа: «Хозяин у тебя другой»?.. Вот этот-то