Geum.ru

Пособие по спецкурсу Издательство Саратовского университета

Вид материалаКнига

Содержание


Iii. местр в великосветских салонах петербурга
Iv. местр и розавен – проповедники католицизма
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   10   11
III. МЕСТР В ВЕЛИКОСВЕТСКИХ САЛОНАХ ПЕТЕРБУРГА


Чем ничтожнее было положение Сардинского королевства на политической карте Европы, тем большую значимость стремился придать Местр своей дипломатической миссии в Петербурге. Он демонстрировал завидную преданность властолюбивому королю Виктору-Эммануилу I, как подлинный аристократ служа своему монарху из чести, а не ради денег. Получая из Сардинии весьма скудное жалованье, которого не могло хватить даже на покрытие необходимых расходов, Местр твердо отклонил предложение Александра I перейти на русскую службу с приличным жалованьем63. Кипучая энергия сардинского посланника не могла найти выхода на узкой стезе дипломатии. Поэтому всю силу своего недюжинного ума и обширных познаний Местр направил на проповедь католицизма. Хотя это, в конечном счете, повредило его дипломатической карьере, зато принесло известность и авторитет в высшем обществе.

Местр поражал петербургскую аудиторию не только парадоксальностью своих идей, но и самой манерой вести беседу и ораторским мастерством. С. П. Жихарев, относившийся к Местру с некоторым внутренним неприятием, признавал, что «граф Местр точно должен быть великий мыслитель: о чем бы он ни говорил, все очень занимательно, и всякое замечание его так и врезывается в память, потому что заключает в себе идею, и сверх того, идею прекрасно выраженную». В то же время С. П. Жихарев «не хотел бы остаться с ним с глазу на глаз»: «Он точно сделал бы из меня прозелита. Ума палата, учености бездна, говорит, как Цицерон, так убедительно, что нельзя не увлекаться его доказательствами; а если поразмыслить, то, несмотря на всю христианскую оболочку (он иначе не говорит, как рассуждая), многое, многое кажется мне не согласным ни с тем учением, ни с теми правилами, которые поселили в нас с детства»64. В целом же серьезного сопротивления своим идеям Местр не встречал. В то время в России с ним вряд ли кто мог спорить по существу. По словам А. С. Стурдзы, этот «государственный, кабинетный и салонный муж не имел равного себе в аристократическом обществе, в котором он господствовал»65.

Независимость и оригинальность суждений, подкрепленные личной бескомпромиссностью, делали Местра властителем дум в среде оппозиционной знати, и эти же качества очень скоро стали внушать опасения русскому правительству. Если в 1807 г. Александр I отмечал: Местр «своей осмотрительностью и своим мудрым поведением сумел приобрести здесь всеобщее уважение и особое мое расположение»66, то спустя несколько лет министр иностранных дел К. В. Нессельроде, подготавливая высылку де Местра из Петербурга, писал русскому посланнику в Сардинском королевстве П. Б. Козловскому: «Легкость его успехов, прием, оказанный ему повсюду, наконец, его общение с иезуитами внушали ему надежду, что своими речами, своею настойчивостью и своей перепиской он может оказывать пользу католической вере, полномочным представителем которой он, в конце концов, возомнил себя. Соединяя французскую самоуверенность с самыми крайними ультрамонтанскими притязаниями, этот посланник не мог успокоиться до тех пор, пока ему не удалось утвердить культ своих принципов в домах, где в течение многих лет он был всегда желанным гостем. Красноречие, с которым он восхвалял в салонах иезуитов, открыло доступ во многие семейства их духовникам и книгам»67.

Уверенность, с которой де Местр старался обращать в католическую веру, базировалась на двух обстоятельствах. Во-первых, представители (и особенно представительницы) русской знати переходили в католичество довольно легко. По словам А. Н. Шебунина, «количество обращений в 1814-1815 гг. принимало угрожающий характер»68. Во-вторых, Местр крайне скептически относился к православию, которое, по его мнению, было синонимом невежества и уже в силу этого не могло составить достойной конкуренции Римской церкви. «Система греческого православия,   писал он,   может сохраняться в своей целостности лишь благодаря невежеству; как только является наука, греческая вера неизбежно делается или католической, или протестантской»69. Местр не уставал доказывать, что у России два пути: католицизм или революция. Таким образом, его проповеди выходили далеко за рамки миссионерства и приобретали острополитический смысл. В предвоенные годы русская знать, недовольная сближением России и Франции, болезненно переживавшая национальное унижение, в речах Местра находила идеологическое обоснование своему недовольству.

Все беды России Местр объяснял тремя обстоятельствами   разделением церквей, татарским нашествием и реформами Петра. Схизма пустила Россию по ложному пути, отрезав ее от источника истинной христианской веры. Татары обрекли Русь на варварское существование. Что же касается Петра, то он «совершенно не понимал свой народ, полагая, будто из него можно сделать все, что захочешь. Он ошибся, ибо слишком спешил и, как мне кажется, взялся не с того конца»70. В другом письме де Местр высказался более резко: «Вообще же страна сия отдана иностранцам, и вырваться из их рук можно лишь посредством революции. Повинен в этом Петр, коего именуют великим, но который на самом деле был убийцей своей нации. Он не только презирал и оскорблял ее, но научил и ненавидеть самое себя. Отняв собственные обычаи, нравы, характер и религию, он отдал ее под иго чужеземных шарлатанов и сделал игрушкою нескончаемых перемен»71. Местр нарочито сгущает краски, перенося на петровские реформы свою ненависть к протестантской Европе, на которую, как он считал, ориентировался Петр.

Прекрасно улавливая чувство национального унижения, охватившее русское общество после подписания Тильзитского договора, Местр довольно точно формулирует господствовавшие настроения. Он много пишет о нерусском воспитании Александра I, имея в виду приставленного к нему в качестве воспитателя Лагарпа: «Император не постигает самых важных вещей и обязан сим несчастием своему воспи­танию, которое будет вечным укором памяти Екатерины II»72. В его представлении Александр I скорее напоминает президента Соединенных Штатов Америки, чем русского царя, «ибо воспитан на республиканских идеях»73. Местр сокрушается по поводу того, что «французский язык здесь ничуть не менее нужен, нежели в Париже, и знают его беспримерно лучше, чем русский»74. Особую его ненависть вызывают немцы и их засилье в государственном аппарате России. В отношении этой нации Местр доходит до откровенной ксенофобии: «Если бы от меня зависело сжечь все, что Германия создала в XVIII веке, я не колеблясь ни на секунду, поступил бы по примеру Омара75, вполне убежденный в том, что действительные потери (достаточно большие, но вполне возмещаемые) полностью вознаградились бы уничтожением этой отравы»76.

Выход Местр усматривает в обретении национальной самобытности: «Я убежден, что первый шаг к победе   это возвращение русской одежды. Солдат должен быть одет, как под Полтавой. Напудренный, завитой, напомаженный и застегнутый на все пуговицы, при буклях и панталонах, русский   это уже не русский, а немец. Боже, но неужели хоть кто-нибудь хочет быть немцем?»77

Для Местра освобождение России от иноземного влияния означает прежде всего преодоление религиозных заблуждений. Обретя свой национальный путь, Россия, по его мнению, придет не к православию, которое столь же ошибочно, как и петровские реформы, а к католицизму, в котором де Местру видится вселенское наднациональное начало, призванное соединить в себе все народы мира. Россия упустила уже однажды, в 1814 г., отпущенный ей судьбой шанс: «Мне хочется плакать, как женщине,   пишет Местр, — когда я думаю о той роли, которая представлялась России и которую она упустила. Своей славой она могла бы соперничать и даже затмить Англию и Испанию, она могла бы стать средоточием торговли всей Европы; опорой, надеждой и убежищем для всего честного; наконец, обогатиться и обессмертить свое имя... С каждым днем я все более убеждаюсь в справедливости той великой истины, что единственно возможная политика должна быть моральна»78.

В этом отношении Местр полагался главным образом на женщин. По свидетельству Роксандры Стурдзы, «страстный почитатель женщин, он искал их общества и их одобрения». Полагая, что женская среда более благоприятна для усвоения католической веры, Местр в основном проповедовал в дамских салонах. В нем на редкость удачно сочетались горячая убежденность в своих верованиях и легкость светского поведения. «Неколебимый и часто неуступчивый в своих мнениях, он был всегда снисходителен и сердечен в личных отношениях с людьми»79.

Наблюдая Местра с близкого расстояния, Александр Стурдза сообщает, как по-разному вел себя сардинский посланник в различных домах, исходя из вкусов и пристрастий хозяев: «В салонах мадам Свечиной и мадам Головиной <…> он был хозяином территории и на правах завоевателя ни в чем не стеснялся; в других местах, как например, у адмирала Чичагова, которого любил несмотря на скептицизм последнего, наш оратор умерял свой язык и усыпал свои речи научными и политическими перлами, он изящно метал копья против неверия. И тогда это был турнир, состязание на копьях без рубящего оружия, где дамы выдавали приз. В уединенном жилище старого сенатора Тамары, жена которого была итальянка и ревностная католичка, спорили при изрядном взаимопонимании; эти послеобеденные досуги легли в основу «Санкт-Петербургских вечеров». Иногда, в близком кругу, г. де Местр в прирожденной запальчивости забывал осторожность и даже приличия, и тогда он напоминал сверкающее на снегах солнце Савойи»80.

На светских раутах Местр редко выступал с проповедями. Он был мастер общей беседы, острослов и блестящий полемист. Общество знакомилось с его фундаментальными идеями главным образом через его переписку, имеющую открытый характер. По воспоминаниям Александра Стурдзы, «обширная переписка графа Местра никогда не ослабевала, хотя он не мог не знать, что по пути она читалась, обдумывалась и комментировалась. Питал ли он надежду таким образом увлечь своим красноречием всех вплоть до своих тайных читателей? Или же он воображал, что меры предосторожности излишни? Я не знаю. Но определенно можно сказать, что его письма повредили ему больше, чем его речи и связи в обществе»81.

IV. МЕСТР И РОЗАВЕН – ПРОПОВЕДНИКИ КАТОЛИЦИЗМА


По свидетельству И. С. Гагарина, «все русские, обращенные в католицизм, в то время должны были иметь переписанный от руки небольшой том, содержащий письмо графа де Местра к одной протестантке и следующее за ним письмо к одной православной, и затем два письма отца Розавена82, опубликованных позже под названием «Церковь русская и церковь католическая»83.

«Письмо к одной протестантке» представляет собой развернутое опровержение максимы, что честный человек никогда не меняет свою религию. «Для того чтобы каждый честный человек, – пишет Местр, – был обязан сохранять свою религию, какой бы она ни была, необходимо, чтобы все религии были либо истинными, либо ложными. Первое может утверждать только безумец, второе – безбожник»84. Поэтому «речь идет и должна идти только о том, как следует поступать человеку, исповедующему какую-либо религию, и в то же время ясно осознающему, что истина находится в другом месте»85.

Далее Местр подробно останавливается на сопоставлении католической и протестантской церквей. Католическая церковь уже восемь веков верит в то, во что она верила всегда, в то время как протестантство, существующее всего два с половиной века, или, как пишет Местр, «со вчерашнего дня», постоянно меняет свои доктрины. «Вероисповедания у вас, – обращается он к протестантке, – сменяют друг друга как листья на дереве». В качестве авторитета в этом вопросе автор называет «одну их лучших книг одного из величайших наших писателей», которая «описывает историю ваших изменений». Речь скорее всего идет о знаменитом труде Ж-Б. Боссюэ «История изменений протестантских церквей» («Histoire des variations des églises protestantes»)86.

Кроме того, католицизм и протестантство противопоставляются Местром как утверждающая и отрицающая религии. «В начале десятого века, – пишет Местр, – в Европе была только одна вера. Рассмотрим эту веру как сумму позитивных догматов: единство Бога, Троица, воплощение, пресуществление; и чтобы внести большую ясность в наши идеи, предположим, что всего имеется пятьдесят позитивных догматов. Греческая церковь, отринув исхождение Святого Духа и верховенство папы, сохранила только сорок восемь пунктов верования, из чего следует, что мы верим во все, во что верит она, в то время как она отрицает два пункта, в которые верим мы. Ваши секты шестнадцатого века пошли дальше и отринули еще множество других догматов. В итоге католическая религия верит во все то, во что верят и секты – это неоспоримо»87.

Таким образом, протестантство построено на отрицании. Там, где оно не отрицает, а утверждает, оно неотделимо от католицизма. Поэтому католик, переходящий в протестантство, должен отречься от того, во что он верил раньше, в то время как протестант, переходящий в католицизм, не только не отрицает ничего из того, во что верил раньше, но начинает верить в то, что раньше отрицал. Его вера, таким образом, становится полнее.

Приведя в качестве примеров несколько знаменитых личностей, переменивших свою прежнюю веру на католицизм, автор письма предлагает сделать своему адресату достаточно простой вывод: «Католик, который переходит в секту – человек, несомненно, презренный, в то время как христианин, который из секты переходит в Церковь (если он, разумеется, это делает по убеждению), – человек очень честный, так как он выполняет свой долг»88. Развивая эту мысль Местра, Розавен пишет, что «власть Церкви была оспорена только теми, кого она осудила, и когда в их интересах было от нее избавиться <…> Сам Фотий стряхнул ярмо этой власти, когда эта власть осудила его. Лютер начал распространять свои возмутительные догматы. Увидев себя атакуемым со всех сторон теми, кто горел рвением сохранить веру, пытаясь оправдать то, что он выдвигал, он был готов подчиниться решению папского престола и отказался от всего, что глава церкви нашел предосудительным и достойным осуждения в его сочинении. Но едва приговор был произнесен, он перестал соблюдать меру и восстал против власти Церкви и заявил, что на земле нет никакого судьи для его веры»89.

В «Письме к одной православной» (une dame russe) Местр приводит иную систему аргументов. Протестантке не надо было объяснять, чем отличается ее церковь от католической. Речь шла лишь о том, что честный протестант должен понять ложность своей религии и, осознав ее, перейти в католицизм.

Пропаганда католицизма среди православных была затруднена в частности тем, что различия католического и православного обрядов и догматов не были значительными. Местр понимал, что незначительные на поверхности отличия охватывают на самом деле глубинные национально-ментальные структуры. Переход от православия к католицизму – это не просто выравнивание незначительных догматических разногласий, а смена всего национально-культурного кода. Поэтому «Письму к одной православной» предшествует характерный эпиграф из Псалтыри: «Слыши, дщерь, и смотри, и приклони ухо твое, и забудь народ твой и дом твоего отца» (Пс. XLIV, 11).

Местр соглашается с адресатом в том, что «не столь уже важно было до разделения церквей считать, происходит ли Дух Святой от Отца или от Сына, или от Отца через Сына, но бесконечно важно, чтобы ни одно частное лицо не присваивало себе право главы церкви устанавливать догматы, которым оно должно подчиняться, когда это предписывается духовными властями, иначе нет больше единства церкви». Поэтому, несмотря на очевидную близость догматов, греческая церковь так же далека от католической, как и протестантская. В качестве аргумента Местр приводит параллель: «Если бы астраханский или саратовский губернатор отделились от России и имели бы достаточно сил, чтобы сохранить свою независимость, не имеет значения то, что они сохранили бы русский язык, большинство или даже все законы империи. Они, тем не менее, не принадлежали бы больше к Российской империи, которая представляет собой политическое единство, подобно тому, как католическая церковь представляет собой единство религиозное» 90.

Далее Местр развивает параллель католицизма и государственности, видимо, полагая, что православному, привыкшему к политическому абсолютизму, легче будет понять необходимость религиозного абсолютизма. Монархизм католической церкви, по Местру, вытекает из самого понятия католицизма, т.е. универсальности. Католическая церковь обширна и состоит из многочисленных и разнородных частей. Это как бы само по себе подсказывает идею монархического способа управления ею. Правда, Местр не склонен углублять эту параллель и обращает внимание на принципиальное отличие духовной власти от мирской. «Единственное, но важное отличие, существующее между гражданским и религиозным обществами, заключается в том, что в первом верховная власть (souverain) может ошибаться, ее непогрешимость всего лишь предположение (имеющее тем не менее все свойства реальности), в то время как духовное правительство непогрешимо в буквальном смысле этого слова, потому что Бог мог доверить управление своей Церковью только существам высшего порядка. Если бы он не дал непогрешимость людям, которые ею управляют, он не сделал бы ровным счетом ничего, он сделал бы даже меньше, чем делают люди, чтобы упрочить свои жалкие учреждения»91.

Схизма противоречит, по Местру, элементарной логике: не может быть единства там, где происходит разделение – это очевидно. Весь вопрос в том, кто виноват в схизме и кто от кого отделился? Для Местра и этот вопрос не представляет затруднения. По его мнению, говорить, что римская церковь отделилась от греческой – это «в точности то же самое, что говорить, что не Пугачев восстал против Екатерины II, а, напротив, Екатерина II восстала против Пугачева»92.

Другим доказательством того, что греческая церковь отделилась от римской, служит ее терпимость по отношению к протестантству и ненависть по отношению к католической церкви.

Взаимоотношения церквей: католической, протестантской и православной – было одним из важных пунктов католической пропаганды. И Местр, и особенно Розавен постоянно подчеркивают ненависть, которую православные испытывают к католикам, и терпимость, с которой они относятся к протестантам. Розавен подверг природу этой ненависти специальному анализу. По его наблюдению, все некатолические конфессии дружно ненавидят католическую церковь. Между тем «православный считает, что лютеранин, кальвинист и пр. тоже заблуждаются, и, тем не менее, он не проявляет ненависти не только к ним, но даже к евреям и магометанам, а довольствуется лишь сожалением об их заблуждении». Этот факт и доказывает, по мнению Розавена, ложность православия. «Мы никогда, – пишет он, – не сердимся на человека и не испытываем к нему отвращения, если он только ошибается, но тот, кто сам заблуждается и не хочет этого признавать, ненавидит того, чья вина перед ним заключается только в том, что он прав»93.

Местр и Розавен выступают противниками терпимости в религиозных вопросах. Для Местра «терпимость – всего лишь приличный синоним слова безразличие»94. Соответственно этому Розавен считает, что «нетерпимость есть существенная прерогатива истины. Можно ли упрекать за нетерпимость Ноя, когда он построил ковчег, который должен был спасти его и его семью, громко объявил, что все те, кто не заключен в ковчег, непременно погибнут в водах потопа без всякого исключения? Не в праве ли мы также сказать, что те, кто не принадлежит к истинной церкви Иисуса Христа, образом которой является Ноев ковчег, погибнет непременно?»95.

В терпимости русского духовенства Местр и Розавен видят проявление его слабости и ничтожества. Непризнание непогрешимости папы приводит к отсутствию единства в религиозных мнениях, а это в свою очередь лишает служителей церкви доверия со стороны прихожан, и как следствие всего этого – социальное ничтожество православного духовенства96. Развивая эту мысль Местра, Розавен приходит к выводу, что «ничтожество» (avilissement) – отличительная черта именно русского духовенства. «Из истории мы знаем, – пишет он, – что во всех религиях, не исключая язычества, духовенство пользовалось большим уважением <…>. В России духовенство пополняется исключительно из самого низшего класса и разделяет с ним его ничтожность». Отсюда вопрос: «Не падает ли презрение, с которым относятся к служителям религии, на саму религию?»97.

Ничтожество русского духовенства проявляется, по мнению Местра и Розавена, не только в социальной, но и в интеллектуальной сфере. Русское духовенство невежественно и в силу этого не может быть наставником в вере для своей паствы, в то время как в католических странах оно составляет наиболее образованный класс общества. Люди знатных фамилий считают за честь посвятить себя служению Богу. Поэтому «во всех католических странах священники – наиболее почитаемые люди, как того требует возвышенность их служения, а духовенство рассматривается как первое сословие в государстве»98.

Отсутствие единства в конечном итоге приводит к распаду церкви. Поэтому, как пишет Местр, «слова «Восточная Церковь» или «Греческая Церковь» не значат ровным счетом ничего»99. Вслед за Местром Розавен утверждает, что единой восточной церкви вообще не существует. Греческая и русская церкви представляют собой автономные образования: «Одно только единство веры не составляет еще единства Церкви, необходимо еще единство управления, единство главы». Как и Местр, Розавен поясняет эту мысль через параллель с государственным устройством: «Предположим, два государства приняли одинаковые формы, одинаковые законы, одинаковые обычаи; и, тем не менее, это два различных государства, так как каждое из них имеет свое правительство и верховную власть, независимую от власти другого государства. Точно так же и с двумя церквями. Глава Греческой Церкви не является главой Русской Церкви. Он не имеет абсолютно никакого права, никакой власти в России» 100.

«Таким образом, Мадам, – пишет Местр, – чем больше власть папы (plus de pape), тем больше суверенитета, чем больше суверенитета, тем больше единства, чем больше единства, тем больше авторитета, чем больше авторитета, тем больше веры». В конце письма Местр еще раз возвращается к мысли о том, что близость православия и католицизма обманчива. В каком-то смысле православные хуже протестантов. Последние всего лишь отрицают догматы, в то время как первые их искажают: «Лучше отрицать таинства, чем злоупотреблять ими» 101. Но если протестантство – следствие злой воли, то православие – в основном следствие непросвещенности. Поэтому религиозное просвещение – лучший способ вернуть русских на пути истинной веры. «Вы такая же католичка, – пишет Местр своей корреспондентке, – какой житель Филадельфии англичанин»102. Подобно тому, как американцы, перестав быть англичанами, не создали новой нации, так и греки, перестав быть католиками, не создали новой церкви.

По мнению Розавенa, «Русская Церковь не принадлежит больше к церкви Иисуса Христа так же, как не принадлежат к ней Англиканская и Лютеранская Церкви»103. Русская церковь лишена внутреннего одухотворяющего начала. Она вся исчерпывается внешней обрядовой стороной. «Если человек время от времени посещает церкви, отдает земные поклоны, соблюдает малую часть немногочисленных и строгих постов, если он, наконец, совершает пасхальное причащение <…>, если он из стыда не скандалит в общественных местах, то он почитается по-настоящему русским и вполне религиозным человеком. При этом знает ли он религиозные истины или проявляет в этом отношении совершенное невежество, верит ли он простодушно в догматы, смысл которых ему непонятен, или проявляет вольномыслие в вопросах веры, или даже имеет антирелигиозные убеждения, – все это никак не уменьшает его религиозности. Тому, кто выполняет лишь внешние обряды, некого бояться, кроме духовника»104.

Католическая церковь в проповедях Местра и Розавена представала в образе гонимой праведницы. В атмосфере почти всеобщего сочувствия со стороны дворянства к французским аристократам, гонимым революционным правительством, католическая церковь вызывала особое сострадание у людей, все больше разочаровывающихся в рационально-логическом познании мира и все больше задумывающихся о вере. С другой стороны, само католическое духовенство, гордо переносящее обрушившиеся на него беды и возвысившее свой голос против революции и породившей ее философии, актуализировало в сознании современников образы христиан первомучеников. В то время много говорилось и писалось о христианских миссионерах, несущих свет истинной веры подчас ценой собственных жизней на берега Миссисипи и Ганга. Все это формировало образ католицизма как истинной искупительной веры, способной принести миру спасение и успокоить израненные души.