Исследование природы человеческого существования в ранних рассказах Ф. Горенштейна
Дипломная работа - Литература
Другие дипломы по предмету Литература
»а над идеей Бога? Как могли природа и животное оказаться в разных лагерях?. Причиной этому критик считает своеобразный ракурс зрения Горенштейна, внеличный взгляд из вечности, когда все любовные переживания и драмы кажутся мелкими, неразличимыми. В миг страсти жизнь, лишённая помощи фантазии и разума, показывает свою подлинную цену, равную нулю, и эта равная нулю цена жизни оказывается подлинной.
В романе Псалом плотская любовь переместилась из ряда преступлений в ряд наказаний, встреча человека с голодным зверем - похотью - всегда боль и болезнь. Тихомирова находит условия, при которых страсть может быть оправдана, а человек спасён - это любовь и её следствие, плодоносность. Таким образом, Горенштейн как будто смягчает суровость оценок. Так же она говорит о том, что всё равно воплощение вековечной мечты о чём-то третьем, не телесном и не аскетичном существует. И это третье нашли в Псалме Дан-Антихрист и Тася. Автор статьи указывает на эпизод, когда герои стоят обнявшись, и похоть не проникает в их души; здесь она улавливает традиции русского эроса. Романами Горенштейна литература вновь откровенно заговорила о половой страсти, чтобы в очередной раз развенчать и унизить её, - утверждает Тихомирова.
Б. Хазанов в статье Одну Россию в мире видя говорит о том, что из философии Горенштейна выхода нет. Но есть высшее искупление, которое называется искусством. Литература - это сведение счетов с жизнью и способ отомстить ей, - утверждает автор. И, нанеся удар, искусство врачует. В повести Искупление искупление зла происходит - это ребёнок Сашеньки и лейтенанта Августа. В Псалме всё намного сложнее. Хазанов указывает, что этот роман о том, как страдалец превращается в источник страданий, жертва - становится палачом. Безгрешных нет, а страдание само по себе есть доказательство вины. Проклятие тяготеет над всем родом человеческим. В романе Россия представлена как всё человечество. Проклятие нависло над её историей и над деградировавшим христианством. И вроде бы искупления не предвидится, но исследователь считает, что искупление есть, и это сама книга, искусство. Главный герой романа - это и есть олицетворение проклятия, но в то же время и милости. Таким образом, Б. Хазанов считает, что обессилившее, падшее христианство нуждается в новом учителе, который велит не благословлять гонителя, но видеть в нём награду и благословение.
Автор статьи говорит о цельности романа и его многоплановости. Он рассуждает о субъекте литературного высказывания. Есть рассуждения персонажей, есть рассуждения, отделяющиеся от персонажей, но более или менее привязанные к ним (это философско-религиозные упражнения человечка из колбы, гомункулюса, сотворенного Савелием Иволгиным) и, наконец, имеется философия от автора. Но кто этот автор? Для этого критик проводит границу между безымянным условным автором и собственно писателем, который говорит его устами. Но можно заметить, что автор, бывает, отталкивает писателя, а писатель начинает говорить вместо автора. Таким образом, есть писатель, сидящий за столом, есть автор, который находится в своём творении, но стоит в стороне от героев, и есть автор-рассказчик, который расталкивает героев и сам поднимается на помост, - вот три ипостаси авторства, и для каждой из этих фигур существует собственное время. Но если пойти дальше, то в романе можно услышать и некий коллективный голос - обретшее дар слова совокупное сознание действующих лиц. Именно у Горенштейна можно подметить эту особую многослойность автора, которая в русской литературной традиции прослеживается разве только у Ф.М. Достоевского. Этой многослойности отвечает неоднородность романного времени. Характерная черта Горенштейна - это особая зыбкость и неопределённость границ. Начинает говорить как будто персонаж, а чуть ниже - уже не персонаж, а сам автор, через два абзаца - уже не автор, а сам писатель. Литература незаметно перелилась в мутную, путаную, излучающую какое-то тусклое сияние, полугениальную, но и увечную философию - философию не как художественную прозу, а как нечто самодовлеющее, - делает вывод Б. Хазанов. У таких писателей, как Горенштейн, то, что выглядит как просчёт, одновременно является и признаком силы. Такие писатели склонны на ходу взламывать свою эстетическую систему.
Другая крупная критическая статья называется Фридрих Горенштейн: миры, кумиры, химеры Л. Аннинского. Здесь исследователь утверждает, что ключ ко всей прозе Ф. Горенштейна нужно искать в неизмеримой бездне между тем, на что (на кого) смотрят, и тем, откуда (и кто) смотрит. Горенштейн может максимально придвинуться к человеку и всё-таки смотреть на него из бездны. У него нет массовых сцен - только индивидуальные судьбы: средние, крупные, сверхкрупные, но складывается впечатление, будто копошится что-то неразличимо-эфемерное, текучее, едва видимое сквозь какой-то роковой провал. Законы зримости Бога отрицаются писателем изначально, он верит в абсолютного и незримого Бога. Таким образом, он принадлежит к миру иудаизма. Л. Аннинский опирается на роман Псалом, выстроенный по модели Пятикнижия, где помимо притч, перед нами разворачивается картина российской жизни за 50 лет, где писатель с такой внутренней художественной мощью и с таким звериным чутьём на человеческий драматизм пытается разгадать смысл природы людей и мучений человеческих.