Проблема жизнетворчества в литературно-эстетических исканиях начала ХХ века
Информация - Литература
Другие материалы по предмету Литература
? развернутом Дневнике писателя. Пожалуй, такое всеобъемлющее, мировое Я действительно могло стать главным героем главной, хотя и не состоявшейся, книги. Здесь-то и возникает важнейшая точка соприкосновения исканий Белого и Пришвина, который, создавая свою дневниковую лирическую эпопею (В. Кожинов), тоже стремился к тому, чтобы его я гляделось в зеркало вечности.
Сверхзадача Дневника Белого - выявить Я писателя в современности. Он видит зарождение новых отношений писателя с сотворцом - читателем, представляющихся ему некоей мистерией, в которой пресуществится тайна слияния индивидуумов в коллективе [57] и индивидуальнейшее Я, вводящее в лабораторию опытов описания сознания, предстанет как Я человека XX столетия, как Чело-Века (так отыгрывается семантика и этимология этого слова). Поэтому дневники (в широком смысле) являются, по мнению Белого, единственным способом найти самого себя, а значит, и отыскать путь к другим, прежде всего - к людям, близким по духу, например, к писателям, собравшимся в Записках мечтателей, в братстве единомышленников, как хотелось ему думать.
Но на этом этапе попытки писателя создать духовный портрет хотя бы части своего поколения оказались неудачными и не были реализованы. Однако само это стремление совместить я и мы не оставляло Белого и дальше. Кроме того, оно удивительно совпадала с общим направлением постоянных Пришвинских исканий дороги к другу пути от я к мы - не безличному мы, а составленному, как и у Белого, из большого числа индивидуальностей,, разных, как деревья в роще.
Как уже отмечалось, связующим звеном между Белым и Пришвиным на протяжении многих лет был Р.В. Иванов-Разумник - редактор, критик, организатор Скифов, активный деятель Вольфилы; человек, дружески расположенный к обоим писателям, состоящий с ними в переписке. В этом смысле показателен ответ Пришвина на письмо Иванова-Разумника от 7 февраля 1922 года. В ответ на призыв последнего приехать в Петроград писатель объясняет невозможность своего приезда не только внешними (отсутствие дорог, тиф), но и внутренними обстоятельствами: …земля наша лежит без связи… всякая попытка связать что-нибудь, соединить, кажется мне, человеку стоящему на пороге старости, наивной. Отчего у меня и перо выпадает из рук, отчего и ваши Вольфилы и прочее - вся ваша петербургская эмигрантская жизнь кажется дымом... Вся интеллигенция собралась в два лагеря - за границей и в Питере, одно эмигрантское, другое академическое, и спор идет между этими двумя обществами, вся остальная страна живет про себя. Попасть туда, наговориться, начитаться - как хорошо! И если при этом не забыть себя со своей пустыней, то может быть и очень даже полезно [VIII, 691-692]. Новый поворот обозначившейся в этом письме темы, причем прямо соотнесенной с Белым, мы находим в записи от 20 апреля того же года: Первое слово, прочитанное мною после перерыва литературы в России, было слово Андрея Белого: самосознание. И первое, что я написал из деревенского быта, о самости. Так опять, как в 1905 году, мое деревенское пустынное жительства приводит к тем же словам, которые говорятся в столице [VIII, 139].
Известно, что М. Пришвину нередко пеняли за яканье и как бы глядение на себя в зеркальце, но, как и А.Белый, он подчеркивал, что его сотворенное я это - Мы, а превращение я в Мы выражает собой сущность всего творческого процесса… [59]. Чрезвычайно расходясь в жизненном материале, мирочувствии, художественных принципах, А. Белый и М. Пришвин в 20-е годы с разных сторон, каждый по-своему выходили на общую дорогу в решении ключевого для всей советской литературы вопроса (взаимодействие Я с Мы), который определял не только творческие, но и общественные ориентиры.
Новую, последнюю и художественно наиболее плодотворную попытку решить его, создав динамичный портрет своего поколения на фоне эпохи рубежа, А.Белый сделал в конце 20-х - начале 30-х годов, обратившись к мемуарному жанру, что было вполне закономерным этапом в его творческой эволюции. В центре этого обширного полотна вновь находится личность автора, но теперь развитие самосознающего я в его сокровенных переживаниях, духовных кризисах тесно соотнесено с реалиями и событиями исторической действительности. Многообразны связи трилогии с дневниками, воспоминаниями, автобиографическими романами 20-х годов: сама трактовка героя мемуаров как чудака является сквозной темой Белого. Мемуарная трилогия стала, по сути, новой (и опять незавершенной) эпопеей и, пожалуй, наиболее удачной попыткой жизнетворчества Андрея Белого.
В этом групповом портрете начала века личность М. Пришвина не запечатлен, так как писатель не входил в число близких Белому людей. Линия же их биографических сопряжений вырисовывается следующим образом: прямые контакты А. Белого и М. Пришвина между двух революций и в скифский период прерываются в 20-е годы, в какой- то мере компенсируясь многочисленными опосредованными связями - через Иванова-Разумника, Горького, Петрова-Водкина и др. Знакомство возобновляется лишь в последние годы жизни Андрея Белого. В известном смысле показательно, что это произошло именно в 1932 году (30 октября) на пленуме Оргкомитета ССП, в работе которого оба прини