Проблема жизнетворчества в литературно-эстетических исканиях начала ХХ века
Информация - Литература
Другие материалы по предмету Литература
каниями художника.
Дневники запечатлели, как М. Пришвин совершил эту попытку сопряжения поэзии с творчеством жизни. Возможно, ему более, чем кому-либо, удалось согласовать, гармонизировать их в своей судьбе, в искусстве как поведении.. Поэтому книги эти воспринимаются не только как дневники, записные книжки, сборники лирических миниатюр, но как особый, синтезирующий род духовной деятельности, и в этом смысле они глубоко традиционны. Пришвин оказался среди тех русских писателей, которые, по его словам, если и не кончают учительством, а остаются художниками до конца, то это художество не совсем свободно... Вероятно, если ничего не переменится, я сам буду такой... [VIII, 192] - задумал он про себя еще в 1928 ходу. А через несколько месяцев свою мысль разрешил так: Нам нужно овладеть творчеством науки и искусства для творчества жизни. У Мережковского была речь о творчестве бога (теургия), но я не слыхал там о творчестве жизни [VIII, 193].
И не случайно здесь вспоминается Мережковский, и теперь такой далекий литературный Петербург, и теургия: ведь проблема жизнетворчества была одной из тех пудовых тем (А.Белый), которую пытались поднять символисты; другое дело, что М.Пришвина не устраивал ее религиозно-философский, теургический поворот. Позже, присматриваясь к психологии творчества и уже прямо соотнося свои размышления с писательской судьбой Андрея Белого, он напишет: Белый... далеко не достигнув „жизни", остался во власти своих демонов... Они все, большие писатели и поэты того времени, искали томительно выхода из литературы в жизнь и не могли найти, потому что не дошли до той высоты, когда литературное творчество становится таким же самым жизнетворчеством, как дело понимающего и уважающего себя бухгалтера [VIII, 259].
Впрочем, в 20 - 30-е годы М.Пришвин соотносит свои искания не только с литературно-эстетической жизнью начала века (декадентско-символистские круги), но и с творчеством писателей-современников, начинавших до Октября, а теперь, как и он, самоопределявшихся в новой действительности. И Андрей Белый вновь оказывается участником воображаемого пришвинского диалога.
Полемику с ним М. Пришвин ведет по важным творческим и философско- эстетическим параметрам, так как не приемлет самих принципов его работы над жизненным материалом [VIII, 251, 259]. Главный нерв полемики - вопрос о месте художника в жизни народа, о взаимодействии творческого я и эпохи, я и мы. Забегая вперед, скажем, что это тот самый вопрос, который все же показал известную общность логики исканий и во многом определил писательскую судьбу Белого и Пришвина в советскую эпоху.
Говоря о предреволюционном периоде (1914 - 1916 годах), мы отмечали его кризисный характер в творчестве Белого. Однако кризис содержал в себе и потенции новых перспектив. Современный исследователь Белого Л.К. Долгополов выдвигает аргументированную мысль о принципиальной важности рубежа 1914 - 1916 годов в судьбе писателя. Сосредоточившись на художественной прозе, прежде всего - на романе Петербург, и тех нитях, которые тянутся от него назад, к Серебряному голубю, и вперед - к предполагаемой романной трилогии, к Эпопее, - исследователь обнаруживает внутренне закономерную смену фокусировки внимания Андрея Белого. Оно как бы переакцентируется с исторического процесса на душевный город человека, на самосовершенствующийся внутренний мир индивидуума. Здесь ключ к уяснению творческой эволюции писателя, которую исследователь определяет так: Соучастие в страдании с народом приводит его (Белого) к пониманию своей личной сопричастности истории, которая испугала его своим роковым характером, и уже отсюда он приходит к идее соучастия в братстве как единственной достойной человека форме существования… Эволюция самосознания человека... становится главным объектом творческих экспериментов Белого [46].
Идея соучастия в братстве должна была воплотиться в третьей части трилогии, которая называлась то Невидимый Град, то Моя жизнь, но отдаленно и частично реализовалась лишь в Я. Эпопее и примыкающем к ней Дневнике писателя. Рождавшийся замысел был грандиозен. Белый искал новой универсальной жизненной концепции. В центре ее - самопознающая творческая личность в духовном единении с другими людьми. Идея эта выросла из всего предшествующего жизненного, теоретико-философского и художественного опыта писателя. Она не была только умозрительной и носила жизнеопределяющий характер, с попытками реализации в социально-бытовом поведении: и в штейнерианстве, и в отношении к революции как процессу духовного преображения человечества, и в толстовстве, и в восприятии Интернационала как осуществляемого всемирного братства и др. Даже такое предприятие, как издание альманаха Записки мечтателей, он истолковывал как деятельность коммуны мечтателей, братание творческих индивидуальностей. Но более всего эта новая трансформация концепции жизнестроения должна была сказаться в главном - художническом деле.
И действительно, замыслы переполняют его, сменяют друг друга: Моя жизнь, Котик Летаев, Я. Эпопея, Дневник писателя, романы 20-х годов. Планы велики - в предисловии к начатой Эпопее А.Белый все свои прежние произведения просит рассматривать лишь как эскизы (отдельные пункты картины, созревшей в душе...). Однако ни одном?/p>