Проблема жизнетворчества в литературно-эстетических исканиях начала ХХ века
Информация - Литература
Другие материалы по предмету Литература
начале 1918 года к Р.В. Иванову-Разумнику в Царское Село наведывались и Пришвин, периодами проживавший в Петрограде, и, особенно часто, - Белый, приезжавший в столицу по скифским делам.
В феврале 1918 года на блоковский призыв к интеллигенции слушать музыку революции и быть готовым встретить революцию как грозовой вихрь, как снежный буран, который всегда несет новое и неожиданное [42], М. Пришвин возражал в смятенном ослеплении: Как можно сказать так легкомысленно (слушайте музыку революции), разве не видит Блок, что... нужно последнее отдать наше Слово, чего мы не можем отдать и не в нашей это власти [43].
В связи с этим высказыванием Пришвина вспоминается известный поэтический мотив: Отдам всю душу октябрю и маю. Но только лиры милой не отдам, который прозвучал в 1924 году в программном стихотворении С.Есенина. Эта перекличка не случайна, как не случайно и восторженное отношение Андрея Белого к статье Александра Блока. А. Белый увидел в ней аналогичное собственному понимание революции как обновляющей стихии. Все, о ком шла речь (а это, заметим, бывшие скифы или близкие им писатели), революцию приняли, но по-своему, со своим уклоном, как говорил С.Есенин. Их точки зрения располагались как бы в разных сферах многослойной русской жизни. Позицию М.Пришвина, в частности, отличало подчеркнутое стремление добыть свою правду из самой глубины, изнутри жизни: .. .а нам, писателям, нужно опять к народу, надо опять подслушивать его стоны, собирать кровь, и слезы, и новые думы, взращенные страданием, нужно понять все прошлое в новом свете... [VIII, 685]. Это не было всей правдой о революции и преображающейся России, но это было честным словом писателя о том, что оказалось доступным ему, его жизненному и художественному опыту.
К новому этапу М.Пришвин подошел с творческой концепцией, которая начала складываться прежде всего в дневниках: с начала 20-х годов удельный вес записей о творчестве заметно возрос и составил основной костяк пришвинских дневниковых размышлений 1922 - 1923, 1927 годов. В центре их - проблема личности художника, его творческого поведения.
На особый характер полувековых дневниковых записей и центральное их положение во всем том, что оставил нам Пришвин, указывалось неоднократно. Среди множества определений этого пришвинского феномена особое место занимает характеристика, которую дала В.Д. Пришвина: Дневник Пришвина - это, вероятно, высшее в его искусстве... Может быть, в нем мы вступаем в ту область, которую Пришвин назвал искусство как поведение [44]. Дневники Пришвина - это не только конкретная писательская биография, но и обобщенная биография художника начала XX века с отчетливо выраженной идеей пути. Здесь образуется живое (снующее) взаимодействие биографии и творчества, причем биография корректируется творчеством, которое стремится к воплощению принципа пишу - как живу. Динамика дневниковых записей запечатлела сам ритм развертывающейся писательской судьбы.
Биография писателя в такой же мере его творение, как и собственно произведения, - считал Андрей Белый. Действительно, каждый художник сознательно или бессознательно биографией своей утверждает определенный образ писателя. В русской традиции это наглядно выразилось в судьбах Пушкина, Гоголя, Толстого, Достоевского. М.Пришвин тоже признавался: Я один из тех странных русских писателей, которые искусство свое мерят самой жизнью [VIII, 143]. В его дневниках есть глубокое наблюдение над биографией русских писателей, дающее пищу для размышлений о творческой судьбе самого Пришвина и соотносимое с работой Андрея Белого Трагедия творчества. Достоевский и Толстой. В записи от 4 ноября 1928 года читаем: ... поэт у нас в самой поэзии не находит себе почвы, стремится сделаться учителем и пророком. Мне просится сейчас желание продолжить это неустойчивое состояние искусства в обществе творчеством жизни, которое называется делом… [43]. К мысли о проповедническом начале в искусстве Пришвин возвращается часто, его оценки этого явления противоречивы. И рядом с негативными (Претензия на учительство - это склероз всякого искусства) - понимание глубоких мотивов проповедничества: Выходить за пределы своего дарования под конец жизни свойственно всем русским большим писателям. Это происходит оттого, что посредством художества нельзя сказать всего. Вот в этом и есть ошибка, потому что всего сказать невозможно никакими средствами… [VIII, 184].
Действительно, многие русские писатели в конце жизни обращались к таким формам литературной, общественной деятельности, которые в той или иной мере содержали в себе элементы нравственно-этической программы, религиозно-философского учения и др. Пришвинское долголетие было долголетием творческим: художник в нем преобладал над другими ипостасями личности, и это составляло гордость писателя. Однако не содержит ли пришвинский дневник (особенно 40 - 50-х годов, когда автор осознал необходимость его опубликования) программно сформулированных творческих принципов, элементов- жизненного кредо, разве не обнаруживается здесь определенный нравственный императив? Пришвин тоже не удержался от искуса сказать все или сказать больше, чем это может искусство. Его сильно влекла та область духовного творчества, которую он называл что-то, значащее больше, чем поэзия и связывал с нравственными ис