Проблема жизнетворчества в литературно-эстетических исканиях начала ХХ века
Информация - Литература
Другие материалы по предмету Литература
Белого, он прошел не только через этап теоретического изучения марксизма, но и через практические формы марксистско-пропагандистской кружковой работы, одиночную камеру Митавской тюрьмы, а затем через осознание своей неспособности к последовательной революционной деятельности. Иным был и весь социально-психологический, семейно-бытовой уклад дома Пришвиных, человеческое и природное окружение.
Тем более кажутся удивительными значительные, внутренние совпадения биографических и духовных вех развития двух писателей. Оба, каждый по- своему, тяготеют к естественнонаучному знанию и интерес к нему сохранят на протяжении всей жизни, частично реализуя его в литературной деятельности и специальных работах: А.Белый - в теоретических трактатах и даже поэзии, М.Пришвин - в агрономических изысканиях, а главное - в своем художественно-этнографическом методе отражения жизни природы и человека. И тот, и другой, получив естественнонаучное образование (один - в Московском университете, другой - в Рижском политехникуме, Лейпцигском и Йенском университетах), отдают должное современным философско-эстетическим и художественным течениям, проходят через увлечение Ницше и Вагнером (это было индивидуальным выбором, а не просто данью моде). И тот, и другой, примерно в одном и том же возрасте, переживают сильное личное потрясение, связанное с неразделенным любовным чувством (М. Пришвин к В.П. Измалковой, А. Белый к Л.Д. Блок). Само по себе это можно было бы расценить как естественный возрастной и потому ординарный факт - дело в характере чувства и в силе его воздействия на судьбу, творчество писателей. И Пришвин, и Белый вкладывали слишком большой смысл в эти отношения двоих, каждый творил себя и творил ее, стремился найти в ней... высшее [28], как скажет М. Пришвин несколько лет спустя. Позже эти биографические факты переплавятся в страницы произведений и станут событием духовной жизни всех.
Уже для молодого Пришвина (до его литературного самоопределения), как и для его автобиографического героя Алпатова, главным будет стремление взрастить в себе творческую личность. Критик В. Курбатов подчеркивает как пришвинскую психолого-биографическую доминанту жадность всесторонней реализации, этот загроможденный, запутанный рост самосознания, желание пробиться к замыслу, который Природа выносила именно для него... [29]. Через несколько лет этот процесс выльется и уже более или менее отчетливое понимание своего призвания, в неутолимую страсть к литературной деятельности и стремление найти в ней ответы на вопросы растущего самосознания. Эти вопросы начинают выговариваться в первых сохранившихся дневниковых записях (3 мая 1906 года): Я - частица мирового космоса... Эту частицу, которая сшита со всеми другими существами, я изучаю [VIII, 17]. Они возникают и в первых литературно-этнографических книгах - догадка о необходимости примирения самобытного, неповторимого я как части с целым - народом, природой, вселенной.
Стремление к самосознанию - личному и писательскому - привело М.Пришвина и в петербургские литературные круги: в мастерскую А. Ремизова, на башню Вяч. Иванова, а также в религиозно-философское общество, где произошла его встреча с А.Белым. В символистах его поначалу привлекли напряженность духовных (впрочем, он быстро понял - головных) исканий, внимание к личностному началу в искусстве. Кроме того, совпал он с ними на некоторое время в своих богоискательских увлечениях, которые, как известно, являлись характерной кризисной чертой духовной жизни определенной части русской интеллигенции после 1905 года.
Первое впечатление при знакомстве Пришвина с Белым на вечере у Мережковских отражено в дневниковой записи от 17 ноября 1908 года: ...у поэта красная роза в петлице, плешив, тих, говорит вкрадчиво [VIII, 38]. Если фигура Пришвина не попадает в сферу непосредственного внимания А. Белого-мемуариста, то М. Пришвин неоднократно фиксирует в дневнике свое отношение к личности и творчеству Белого, постоянно, хотя бы и периферическим зрением, следит за его судьбой.
Андрей Белый, даже при некоторых личных несогласиях, был в кругу Мережковских своим; М. Пришвин, несмотря на льстящее писательскому самолюбию внимание авторитетов, почти сразу почувствовал здесь свою чужеродность. Почувствовал, что Религиозно-философское общество - секта... И как это далеко от народа... [VIII, 36], а Д.С. Мережковский - настоящий иностранец в России... [VIII, 34)]; догадался, что сам он, Пришвин, - нерелигиозный человек, поскольку ему хочется самому жить, творить не бога, а свою собственную нескладную жизнь... [VIII, 36]. Но главное, что уже тогда М. Пришвин прозорливо уловил слабое место общественно-литературной позиции символистов (дневниковая запись 24 декабря 1909 года): Добро, красота есть дар природы. Этой естественной силой завладевают пророки и поэты, но если они оторваны жизнью от почвы, то неизбежно теряются в личном, становятся в лучшем случае колдунами, их слово висит в воздухе, возникает культ слова и за этим словом разломанная душа (декаденты) [VIII, 64].
Начиная с 1908 - 1909 годов эта внутренняя полемика с символистами пройдет красной нитью через все дневники и станет для М. Пришвина рычагом в осознании собственной писательской индивидуальности. Через четверть века, верно определив то, что их развело: шли в разных, даже противоположных направлениях, он невольно скажет и о