I. Комната в Царском ~ Совершеннолетие Володи Дешевова Лида Леонтьева, Поездка на Валаам Нешилот Юкс и Юкси 7 дневник

Вид материала

Документы

Содержание Н.н.пунин - с.и.аренс 2 апреля. Вечер

Подобный материал:

• Экскурсии по Гродненской области, 50.92kb.
• Знамя Мира Рериха на Валааме, 35.21kb.
• «Нить судьбы», 276.34kb.
• «Нить судьбы», 276.09kb.
• Всё началось в 19ч. 00м. Как и во всяком сказочном государстве у нас в школе были различные, 8.53kb.
• Загородная поездка в мемориальный комплекс «Хатынь». Поездка в историко-культурный, 20.89kb.
• Боливийский дневник 7 ноября 1966 года, 1056.64kb.
• В фонд поддержки Володи Ланцберга, 16.58kb.
• «кижи + валаам + соловки» Москва – Петрозаводск – Кижи – Сортавала Валаам – река Шуя, 123.75kb.
• Конкурс рисунков Кл комната Кл комната, 157.14kb.

^

Н.Н.ПУНИН - С.И.АРЕНС

<Март 1944 года. Загорск>

Саррочка, это что же такое? Вы с ума сошли? Что Вы ду­мали, посылая нам две бутылки масла? Нет, скажите, что? Мы сидим по вечерам и соображаем, каким способом спасти вас обо­их от дистрофического состояния, а Вы... Когда Ира вынула из кошелки первую бутылку и я узнал, что от Вас, я велел ей в ближайший день везти ее обратно, так что Ира не посмела по­казать мне второй. Ее несколько позже обнаружила Анька, как это всегда бывает со всякого рода Ириниными спрятами. Тогда руки у меня опустились, и я решил, что Вы от голода сошли с ума.

Знаете, что такое дистрофия? Первый день очень хочется есть, второй и третий еще больше, четвертый уже спокойнее, пятый больше хочется лежать, чем есть, шестой, седьмой, вось­мой и т.д. лежишь, сперва час, потом полдня, потом круглые сутки, и тогда кусок хлеба может лежать рядом на скамейке и о нем не вспомнишь. Правда, снятся съестные сны: простоква­ша, жареное мясо, эклер; потом и не спишь, а все мечтаешь о сливочном масле, простокваше и пр., а хлеб все будет лежать сутки. Затем и мечтать перестаешь, просто лежишь подремы­вая. А потом люди тихо умирают. Так умер Саша, Володя, так, вероятно, умер и Игорь*.

Надо думать, что вы оба уже лежите и мечтаете, иначе не послали бы нам столько масла.

О том, как мы живем, вероятно, пишет Вам Ира. Так се­бе. Я скучаю о Самарканде, иногда с болью, как будто там лю­бимая. Не знаю, как у Вас, здесь — бураны и столько снега, ужас. После Ленинграда я особенно не люблю снега — он креп­ко спаялся со смертью и всем, что было. Это — мертвое. А в Са­марканде уже цветут на крышах маки, а в полях ирисы, и мы с Ирой копали бы уже землю чекменями на наших грядках. Ли­ца у всех были бы уже загоревшими. Были бы крылья, слетал бы сейчас в Самарканд — хоть на день; как можете Вы не ду­мать всегда и везде о Крыме*? Из Самарканда пишут: отцвел миндаль, урюк, яблоня — нынче очень ранняя весна; скоро бу­дет цвести виноград — ничего более тонкого и блаженного по запаху я не знаю. Больше никогда, понимаете, Саррочка, ни­когда этого не увижу. Тоска.

Целую Ваши руки, полные любви, и привет Левке. Ваш Н.П.


ДНЕВНИК. 1944 год.

марта

«Alles um Liebe» [«Все о Любви», - нем.] — это девиз Юкси среди орнамента из роз и терний. Только любовь и может оправдать и покрыть; при этом все равно к чему: к науке, ремеслу, человеку, Богу и т.д. Но любовь — редкая вещь. По Тике, на тысячи отношений мужчин и женщин любовь встречается один раз; большинство живут привыч­кой, удобством, расчетом. Смотрю кругом: никто не любит. <...>.

марта

Павловска нет — так рассказали. Третья жизнь. Земля, по которой ступала ее священная нога!..

Десять уже дней сплошного черного мрака. Весны нет, идет снег и тает, и тучи низко. Большею частью лежу в кровати со злобой и в полной апатии; время от времени читаю с отвраще­нием лекции. Уродливое существование без солнца.

Тика приходит каждый день и садится в ногах, на постель -больше не на что сесть и читает. Вчера ходили наверх к Ореш никовым* смотреть рисунки Оболенского. Хорошие рисунки, я немножко ожил, а потом ночью плохо спал. Ни о чем не думал или думал о фронте, как это бывает со мной в бессонницу. Из Самарканда пишут — отцвел урюк.

Душно. «И помощь ниоткуда не пришла. И солнце не вста­ло» (Флобер. «Бовари»)..

марта

Утром постучали в дверь; дверь растворилась, и вошла де­вушка с какими-то вещами. Она так долго стояла в дверях, что я сердито закричал: «Закрывайте двери». Это была Мара*. Со­всем ее не узнал. Часа через два Ира, стоя у окна, говорит: «Идет какой-то военный, на Лешку* похож». Только что мы разгля­дывали его карточку. Тика: «Похож на Лешу». Через секунду он вошел в комнату.- Леша... Первые встречи!

Прошлое наплыло на весь день.

^ 2 апреля. Вечер

Тика не приехала. Метель за окном, единственным моим окном. Пью водку, потому что ее выдали, и мы выкупили ее на остатки третьего дня полученной зарплаты. Пью один, как то­гда в 1906 году, когда она стояла в моем воображении как един­ственная и несоизмеримая ни с кем. Оставил ее в Ленинграде больную и не знаю о ней ничего больше. «Вероятно, умерла» -как теперь принято или, точнее, как стало неизбежным в та­ких случаях говорить*. Тридцать восемь лет тому назад я, ве­роятно, не мог бы представить себе того, что является сейчас как бы осязаемой реальностью, но даже если бы я представил, думается, это не удивило бы меня. Рано, совсем еще ребенком, стал я желать гибели и с тех пор не переставал ее желать. Же­лание гибели, в сущности, это одно из самых сокровенных и глу­боких желаний всего моего существа.

Ну, вот она, самая прекрасная, и вот твой парк, самый пре­красный из всего, что ты видел, парк, где каждое дерево — за­лог встречи с нею, — погибли; доволен ли ты наконец?

Гудит за окном, но не так, как тогда, в те теплые августов­ские вечера. Тогда ты читал Байрона, задыхаясь, или перечи­тывал «Ночную песнь» Заратустры и в этом гуле слышал при­зыв и крик: «Иди же ко мне», а сейчас гудит уныние земли и смерти на важном академическом матраце. Все кончено в пус­том и бескровном сердце. А Тика, где же твоя Тика, из ко­торой ты гордо собирался сделать последнюю форму своей ги­бели?

.В Москве,- улыбнись, милый, и сделай те три шага по некрашеному полу, которые позволены размерами твоей ком­наты...

Постучали, и она вошла.

«Не гибели,- сказала она много позже, — а своего спа­сения».

8 апреля

К проблеме реализма:

Существенно важно перенести акцент на цель, то есть не­устанно ставить вопрос о смысле искусства, об его целеустрем­ленности. Для чего, из каких побуждений создается то или иное произведение искусства. То, что древние называли «катарси­сом»,— есть нечто, около чего следует искать эту цель. Очище­ние, освобождение, просветление, эстетическое созерцание, на крайний случай — эстетическое наслаждение. В самом широком смысле можно говорить просто о хорошем искусстве.<...>

В современном нашем искусстве так называемый реализм стал целью; метод возвели в принцип и подменили им цель; ни­чего, кроме гибели для искусства, из этого не могло получиться.

Делайте хорошее искусство какими угодно средствами, но только делайте хорошее искусство.. апреля

Был вчера у Лазарева. Впервые его вижу более или менее длительно. Энергичный, вполне собранный, с умом, безукориз­ненный в своих позициях - был любезен и даже ласков, насколь­ко это ему свойственно.

Чувствовал себя перед ним, как проигравшийся игрок. Ду­маю, что и он это чувствовал. Он обнаружил уважение ко мне, как к человеку не только одной профессии, но как к человеку, имеющему профессиональные способности и даже некоторые за­слуги в этой профессии, словом, понимающему толк в игре. Но играть с ним я не мог, не на что. Мог только покидать немного карты, как бы показывая, на чем я бы сыграл.

«Ничего,— думал я, сидя в поезде,— пусть это тебя не огор­чает и не удручает. Конечно, ты проиграл науку, как и многое другое, но ты же сам слышишь, как ты утешен. Следует только хорошо понять, чем ты утешен».. апреля. Страстной четверг

Только что сварили маленькую пасху; стынет на окне в кар­тонной, собственноручно сделанной форме. Пасмурно; тает.

Как-то на днях случайно перечел свою статью о кубизме Лебедева; статья хорошая, цельно-продуманная, написана без «штучек». Меня поразило, до какой степени я ее забыл, как буд­то не я писал; больше того, как будто так хорошо я даже не могу написать. В «Переписке из двух углов» Гершензон и Ива­нов жалуются на память; только улыбаюсь. Главное, память ни­сколько, в сущности, не мешает ни тому, ни другому; ни Гер-шензону быть интеллигентом-нытиком, ни Иванову — бодрягой, действительно обладавшим какой-то существенно важной кре­постью духа. А вот беспамятство — это страшно...

Неверно писал я не так давно: «нет человека»; человек-то есть, даже, пожалуй, слишком много человека, поменьше бы; а стержня, действительно, нет, и во многом тому виной беспа мятство.

Душевное богатство мне не впрок; я с ним так и не спра-вился.<...>

Честным быть - очень, очень трудно.

5 мая

Люблю тебя, Самарканд...

Сколько я ни думал об этой оливковой земле, летом до та­кой степени горячей, о немногих деревьях, если не считать са­дов, об улицах без окон, заунывно втягивающих своей таинст­венностью, о красоте голубых покрывал и пестроте халатов, даже о тишине, самаркандской тишине, где нет птиц и где лю­ди говорят тихо, как будто из вежливости,— сколько ни думал обо всем, что мне мило там, что, закрыв глаза, я люблю пере­бирать в памяти, шаг за шагом; и ее белую комнату, пожалуй, лучшую в Самарканде, как странную часовню; сколько бы ни думал, ничего не могу сказать решительнее вот чего.

Я не замечал,- почти никогда, главным образом по вече­рам, конечно,— ни впереди себя, ни по бокам своей тени. Как будто это не имеет существенного значения, а между тем это имело на меня неизъяснимое влияние. Я вообще не люблю сво­его отражения и не люблю смотреть в зеркало; моя наружность возбуждает во мне - может быть, не всегда, но чаще всего — не очень сильное отвращение: в особенности не нравится мне лицо и на нем — щеки. Не люблю также своей неуклюжей, вы­тянутой и неосмысленной тени. Но не в этом только дело. От­сутствие вокруг меня тени вполне бессознательно рождало во мне чувство уверенности и покоя. Я был один, и так как мне давно кажется, что человек должен быть один, я был доволен этим. Создавалось такое впечатление, как будто надо мной ко­локол; его можно мыслить как угодно большим, вплоть до того, что это небо, то есть вселенная. Она обнимала меня и утвер­ждала как некоторое покоящееся на мне единство. Достаточно было сделать мне несколько шагов по горячим тропинкам этой земли, как я уже ощущал счастье счастье того, что живу. Я часто счастлив, когда вокруг природа, но такого полного, крепкого, всеохватывающего счастья я мало знал. Оно похоже на то чувство, которое бывает, когда прямо, честно и по суще­ству ответишь на какой-либо вопрос. В сущности, не так часто приходится в жизни без всяких оговорок, в особенности без ого­ворок про себя, отвечать «да». И это было прекрасно — всегда отвечать <<да» земле. И я заметил также, что так чувствует себя и все, окружающее меня. Отсутствие теней или их неподвиж­ность дает покой и уверенность всему видимому; оно становит­ся пластически устойчивым почти через час с небольшим после восхода солнца; оно, это видимое, то есть окружающее, ведет себя, как дом, а я чувствую, как дома, просто, как бывает до­ма. При этом то, что природа там сурова и даже суха, не пор­тило дела; не очень уютный, суховатый дом.

Так, может быть, чувствовали себя люди после готических соборов в капелле Пацци* (она только мягче).

Частное ли это ощущение, или мне это действительно свой­ственно — я не знаю. Все-таки около двух лет; это не просто «дом отдыха»; может быть, это реакция на растерянность на­шего времени (событий); не знаю, не знаю.

Человек должен быть один, но это не значит, что он обяза­тельно должен быть одинок. Один как пластически изолирован­ное тело, не больше. Вселенная безгранична, но конечна.

Что же в таком случае бессмертно?<...>.

мая

После «Песты Берлинга»* (только что прочитанного) Пруст («Под сенью девушек...») кажется грязной книгой..

мая

Тени плещутся на моем окне...

Дневники пишутся:

либо из тщеславного желания, чтобы кто-то в потомстве их прочел;

либо из желания показать их кому-то поблизости (свиде­телю?);

либо оттого, что не с кем поговорить;

либо для того, чтобы оформить и, следовательно, уяснить для самого себя свои смутные чувства-мысли;

либо от графомании и безделья.

Я пишу, вероятно, по всем пяти причинам сразу.

Не могу прийти в себя после того разговора в березовой роще на кладбище.

.«Душа перетерлась», — как она сказала, ну и что же из то­го, что сказала.

Логически этот разговор — о свидетелях и спутниках — ка­залось бы, не мог иметь большого значения, но я не нахожу се­бе места на земле с тех пор.

Ссылаясь на Самарканд, я говорю: «Мне противно это не­мощное лето»,— и не могу выйти из комнаты. Но и люди ото­двинулись тоже на далеко, так что я смотрю на них как бы из гроба и лежа.

Как бы устал немножко и весь преисполнен тяжелого от­вращения. Больше обычного замечаю фальшивую походку и фальшивые интонации впрочем, не точно — все характерные походки и голоса кажутся уже тем самым фальшивыми, и ду­маю со злобою о себе то же. Я — ординарный, по сути, чело­век — оказываюсь почему-то всегда в исключениях. Хотел бы невозможного: быть человеком без претензий.

Я не в отчаянии и не потрясен, но прихожу в ярость со­всем неубедительно. Это чистое небо противостоит моей грязи, и, хорошо зная, что нечисто живу, недостойным считаю при­косновение своих ног к земле, а пройти надо, и себя люблю боль­ше, чем обычно полагается людям.

Покаяние не приносит покоя и не может его принести, по­тому что содержит в себе свою противоположность: гордость смирением. Зная о себе все плохое, не соглашаюсь с этим зна­нием перед лицом жизни. Иду по жизни обиженным.

Смирись и научись желать только одного: смерти.

«Мир светел любовью» (Юкси) - и этого я не забыл в сво­ей яме, этого далекого призыва, как бы едва слышного, на са­мом деле прозвучавшего над всей жизнью.

Я и сам где-то далеко и смотрю на себя, как из гроба.. мая

Никогда не мог согласиться с тем, что Христос ~ легенда. Он был, исторически это непреложно. Но не это только суще­ственно. Существенно, что гений Его в наибольшей степени, ка­кая только возможна, соприкоснулся с той средой, которая спе­цифически божественна. Он разорвал время («время, сказала она,- и есть Бог»). Что это, собственно, значит? Обычно мы представляем себе время как нечто равномерно текущее. Такое представление очень ограниченно. Понимать время как равно­мерное движение значит определять его пространственно. В этом смысле я и говорю: Христос разорвал время, то есть равномер­ное движение, и свободно располагал истинным временем.

.6 июня

Не успел кончить предыдущей записи: кто-то пришел.

Есть «военная тоска». Это специфическое чувство. Одной из характерных его особенностей является то, что все вещи ми­ра кажутся обреченными на гибель, весь видимый мир воспри­нимается с тоской гибели. Может быть, это только наше, ле­нинградское? Здесь, в Загорске, оно сильнее, чем в Самарканде, может быть, в Ленинграде будет еще сильнее. В Самарканде по­чему-то не так нужна была прочность мира.<...>.

июня

Аня, честно говоря, никогда не любила. Все какие-то штуч­ки: разлуки, грусти, тоски, обиды, зловредство, изредка демо­низм. Она даже не подозревает, что такое любовь. Из всех ее стихов самое сильное: «Я пью за разоренный дом...» В нем есть касание к страданию. Ее «лицо» обусловлено интонацией, голо­сом, главное - голосом, бытовым укладом, даже каблучками, но ей несвойственна большая форма - этого ей не дано, пото­му что ей не даны ни любовь, ни страдания.

Большая форма след большого духа.

«Я-то вольная, все мне забава...» — проговорилась.

Как-то Тика сказала: «Вы, как Раскольников, все прино­равливаетесь, как бы погибнуть».<...>.

июня (три года) 1944. Загорск

Бывают такие прекрасные состояния. Слышишь, чувству­ешь отчетливо духовные качества мира. Я хочу сказать: суще­ствует цветовое качество предмета, ну, красное, например, пла­тье; это всегда видишь и чувствуешь, но иногда входишь с этим цветом в какие-то более глубокие отношения; этот цвет нравится или не нравится тем, что он выражает: ... разное... характер женщины, которая его несет; место, которое он занимает в хо­ре окружающего, и т.д. Чувствуешь, словом, не только физи­чески материальное качество цвета, но и его смысл, его душу, если хотите.

Состояние, при котором доступны чувствам духовные ка­чества, считаю высшими и свойственными обычно гению. Об­разы более высокого совершенства.

Ну, тетрадь вся..

июля 1944 года. Ленинград.

-го вернулись в Ленинград. В дороге меня одолевало лю­бопытство. За окнами взорванные мосты, скошенные леса, раз­вороченные машины, сбитые самолеты и т.д. Волхов — Чудово и Поповка — земля в траншеях, и воронки там и здесь. Многие места, где были поселки или дачи, заросли бурьяном.

Чем пристальнее всматриваешься в Ленинград, тем страш нее. Дыры окон, фанера. Пустовато, но, говорят, что еще ме­сяц тому назад было совсем пусто.

В квартире многое осталось таким, каким оно было, когда уезжали, — следы наших коченеющих, умирающих рук. Эту ве­ревку вокруг печки привязала Галя, чтобы сушить чулки. Ее смерть лежит на многих вещах. Многие не могут видеть всего этого...

Между оставшимися и приехавшими такие разговоры: «Что, отсиживались в тылу?» — Отвечают: «А вы все немцев ждали?»

Почти ежедневно заходит Аня. О Гаршине сказала: «У не­го свой курс в жизни»*.

Покушение на Гитлера; идем на Берлин....

июля

Очень страшно рассказывала о смерти Н.Ф.Лапшина Е.А.Тырса. Его жена умерла раньше него, хотя она была хищ­ницей; еще до войны и во время войны ее видели в столовой ЛОСХ'а в постоянных хлопотах о разных талонах и занятой раз­ными комбинациями. Ее смерть произвела на него ужасное впе­чатление. С этого момента он ходил небритым (в конце концов с длинной бородой), в ее меховой шапке и был в полной пас­сивности; потом он стал забывать обо всем и был почти не­вменяем.

Незадолго до смерти он почти никуда не выходил и не раз­девался; спал в той же жениной шапке; ему приносили кашу, и он грел ее прямо на буржуйке (без сковородки); вещи кому-то отдавал продавать. Ходил к нему один человек, кажется, худож­ник; когда Николай Федорович засыпал, сидя перед буржуй­кой, он просто снимал с него часы, вынимал деньги из карма­на, брал из шкапа его книги и платье. Лапшин или совсем не замечал, или, когда к нему приставали редкие друзья, вяло го­ворил: «Вероятно, взял». Потом он умер.<...>

Мы привезли с собой котенка, зная, что в Ленинграде все кошки были съедены, и думая, что их нет. Были удивлены, ус­лышав кошачий концерт в саду. Собак, действительно, нет; за все время после возвращения видел только одну собаку.

Хорошо перед окном; небо покрыто медленными облака­ми, тихо шумят громадные липы; ни Галя, ни Саша и еще мно­гие не слышат и не видят. Скоро, думаю, и я. Хорошо в это окно. Человек должен быть один... время от времени.

2 сентября

Вечером зашли Тика с Андреем Андреевичем. Пили кофе. Меня подавляет нравственная сила этой семьи (впрочем. Е.М.Мунт* я мало знаю). Какое-то суровое благородство. У А.А. оно стихийно-хаотическое, у Тики, благодаря уму, оно приоб рело строгую форму; продуманно. Это прекрасно, в целом про­сто, красиво.

7. сентября
   
8. последнее время мне не раз приходилось слышать об ин­тересе к «модерну»; эта тема почему-то становится заниматель­ной. Конечно, наше поколение, вышедшее из «модерна» и, как нам кажется, вполне его преодолевшее, имеет все основания ин­тересоваться своим происхождением. Но ответить на вопрос, что такое «модерн», еще труднее, по-видимому, чем ответить на то, что такое «романтизм»,
   

Мне всегда казалось, что «модерн», как и всякое явление культуры, включающей в себя искусство, прежде всего ощуще­ние. Понять это ощущение и значит понять самую сущность яв­ления. Формальные признаки «стиля модерн» могут быть легче определены. Но что это за ощущение, скрытое в Ницше и Гам-суне, в Ван де Вельде и Мунке, Ван Гоге и Гогене, Врубеле, Серове, Анненском, Блоке и т.д.? - все это «модерн».

В сущности - это чувство томления, иногда исполненное энергии (как у Ницше), иногда сонно-мечтательное (Гоген), чувство, обусловленное несовпадением внутреннего с тем, что обычно называется внешним. Конечно, усталость и, конечно, бо­лезненная реакция на события, на ход истории. Заторможен­ный ритм, тягучий или нервно-прерывистый, преодолевающий непосильное сопротивление или чрезмерное давление. Чувство не религиозного характера и не атеистически-языческое, ско­рее покоящееся на личной ответственности и поэтому истори­чески в большой мере изолированное. Отсюда его историческая краткость, недолговременность. Чувство социально ограничен ное и поэтому совсем не универсальное, в отличие, например, от чувства барокко. (От романтизма его отличает большая сте­пень душевной утомленности ~ поэтому в нем почти отсутству­ет демоническое начало — «разбившийся демон».)

Конечно, характерна связь «модерна» с символизмом, и для понимания ощущения, лежащего в основе «модерна», сущест­венно раскрыть особенности данного этапа истории символа.

Генезис модернизма на Севере — и там он носит более здо­ровый характер — народное искусство; затем поверхностное ис­толкование Китая и Японии. (В модернизме есть что-то буддий­ское. )

.Словом, это не тоска, не отчаяние, не страсть, не тревога, не страдание даже, хотя все эти чувства входят в состав <<мо-дернистического ощущения» (в особенности у Ницше) — это пре­жде всего томление, то есть нечто пассивное по отношению к «насущным историческим задачам». В этом есть всегда отрица­ние сегодняшнего дня во имя личного дня. Мир только символ, или случай, или игра лучей.

«Жизнь — страшная вещь»,- повторял бедняга Сезанн.

8 сентября

Страдание простая и конкретная вещь, в нем нет ничего облегчающего, даже отчаяния, в противном случае это не стра­дание.. сентября

Стоит чудесная осень. Сад еще совсем зеленый. Застекли­ли одну комнату и два окна в коридоре - около 2000 рублей. Готовимся к началу учебного года. Еще нет ни одного полена дров; зима будет трудной; даже не вполне уверен, осилим ли ее.

Тики нет. Так одиноко было только тогда, когда жил на Казачьем в 1918 году. Под внешним покровом моей жизни ров­ная и постоянная тоска. Как будто хочется много работать, и все кажется, что уже поздно. Без Тики мне работать трудно — как без руля.

Вчера на Неве было так тихо и грустно, что подумал: вы­шли бы все к решеткам набережной плакать. Город сильно на­полнился с тех пор, как мы приехали, и все-таки как будто ко­го-то нет.. октября

Горит лампа и стоплена печь. Все спят. Тихо. Сижу за сто­лом с тем же чувством, как в ту осень 1941 года; как будто да­же жду налета. Трудно забыть то. Тикина страшная судьба как бы стучится в мой пустой дом. Мертвые как будто еще бродят вокруг стен. «Души дистрофиков,— как сказала Тика,- застря­ли в листьях этих деревьев». Часто вспоминаю Галю: без нее этот старый дом — не дом, а место, где живем, — и почти всегда вспо­минаю ее, переходя Неву. Этой величественной красоты, этого могучего пространства ей больше не видеть, и Сашины закры­тые глаза. Подумал: сколько пройдет времени, пока забудется то, что разрушенные стены домов штукатурили живые вместе с мертвыми. И вспоминается «Хованщина»: «Марфа, спаси меня»..

октября

Стоит теплая, сухая золотая осень. Мне страшно жить...

26 октября

Какой-то бодряга и, вероятно, циник хотел бы я посмот­реть на этого человека сказал, что Ленинград занимается не­крофилией. В этом усматриваю некоторый урок самому себе: действительно, имею склонность «взбивать трагическую пену». Трагическое в том масштабе и в той очевидности и повседнев­ности, в каких оно раскрыто перед нами, в сущности, уже не воспринимается как трагическое, и оно стало обычным. Поэто­му оно не может быть ни выражено, ни показано как трагиче­ское. О нем мы можем свидетельствовать только чрезмерной сжатостью нашего проявления в жизни. То есть чем тише, чем скромнее мы будем себя вести, чем проще и больше мы будем делать свое повседневное дело, тем трагичнее выступит окру­жающее. Если все будут выбегать на улицу и кричать о своих страданиях, то скоро на них не будут обращать внимания, но по тому, как будут проходить мимо них, будет ясно, что все это значит... И даже те, которые будут истекать кровью от жало­сти, все-таки будут идти мимо.

Подлинная проба для нас это то, как мы проходим сквозь наше время.

Наступили холода; воздух набухает снегом. Дров еще нет.

4 ноября

В сущности, у Пастернака с Маяковским одного характе­ра голоса, но очень разных тембров. Другое дело Хлебников: это не лирик, прежде всего - эпический поэт, поэтому «О!» у него значит «О!», и ничего другого.