I. Комната в Царском ~ Совершеннолетие Володи Дешевова Лида Леонтьева, Поездка на Валаам Нешилот Юкс и Юкси 7 дневник

Вид материала

Документы

Содержание Н.н.пунин - а.а.ахматовой А.а.ахматова - н.н.пунину Н.н.пунин - а.а.ахматовой

Подобный материал:

• Экскурсии по Гродненской области, 50.92kb.
• Знамя Мира Рериха на Валааме, 35.21kb.
• «Нить судьбы», 276.34kb.
• «Нить судьбы», 276.09kb.
• Всё началось в 19ч. 00м. Как и во всяком сказочном государстве у нас в школе были различные, 8.53kb.
• Загородная поездка в мемориальный комплекс «Хатынь». Поездка в историко-культурный, 20.89kb.
• Боливийский дневник 7 ноября 1966 года, 1056.64kb.
• В фонд поддержки Володи Ланцберга, 16.58kb.
• «кижи + валаам + соловки» Москва – Петрозаводск – Кижи – Сортавала Валаам – река Шуя, 123.75kb.
• Конкурс рисунков Кл комната Кл комната, 157.14kb.

^

Н.Н.ПУНИН - А.А.АХМАТОВОЙ

4 сентября 1928 года. Сочи

Здравствуй! Не только расстоянием отделенная! Милый ворон!

сегодня третий день. Что тебе сказать? Лучше было бы уз­нать от тебя про тебя. Но так как это невозможно, слушай о моей скудной жизни.

Первый день я готов был реветь; я ничего особенного не ждал, но все-таки. Мы приехали к вечеру. Ну, Юг, конечно: тополя, пальмы и магнолии, море и горы тоже. Лил дождь. Ме­ня привели в маленький деревянный дом — дачу, каких много в Павловске, Сиверской и т.д., в темную комнату, где стояло че­тыре кровати, стол посередине, четыре стула и железный умы­вальник больше ничего. А помыться? — Вот здесь и мойтесь.— А горячей воды для бритья? - Когда будет ужин, сходите в глав­ный дом, попросите,— и т.д. В шагах сорока, среди пальм, прав­да, и кедров — деревянная уборная, такая, как в деревнях. Сел на кровать и подумал — не поехать ли обратно; Юга мне ника­кого не надо; отдыхать мне, в сущности, не от чего и проч. Но вспомнил о том, что многие живут в тюрьме — и остался. Так и живу. Дальше лучше, теперь уже по ночам могу найти дорогу к уборной, и в море вымылся, и бреюсь холодной водой; привык ко всему и живу. Купаться мне разрешено на все 100% и ку­паюсь добросовестно. На персики, дыни, виноград смотрю без вожделения, почему-то не хочется. Ничего вообще не хочется. Тоскливо...

Погода поправилась, но не жарко. Еще ни разу не было живого чувства к тому, что окружает и что вижу. На все поче­му-то смотрю через открытки или фотографии; один, правда,

.раз в городе, за которым видны были горы, как-то скользнуло: Кавказ, но и это чувство забилось в какой-то лермонтовский ту­пик, с его, лермонтовским, фанфаронством и скукою (по-мо­ему, ему очень было скучно жить).

Главный круг мыслей почему-то все о старости; с таким от­вращением смотрю на свою серую, как студень, кожу; с отвра­щением чувствую свою отделенность от всего, что живет, что так жадно хочет жить — лечится, говорит только о болезнях, о Мацесте, о докторах; и к молодежи тоже хода нет; я ли их бо­юсь, или они меня, они, играющие в волейбол, хохочущие по вечерам на дорожках и поющие «за моря».

Пока я писал, совсем стемнело; хватит уже жаловаться! Смирения, смирения!

Ну, а ты, милая? если бы ты была здесь. Тебя купать, те­бя греть на солнце, слушать, что скажешь про море, как распу­тываешь все эти узлы с людьми: кто какой, какого качества и формы; я ведь плохо разбираюсь в этом и всегда предпочитаю какие-то мелочи, звезда!

Но ты на буддийском месте, ненавистном месте, «а далеко на севере в Париже — быть может... дождь идет и ветер дует»* -г и вся ты — холод недоверия и гордости. Не думай, что я не знаю своих вин; не вины меня тревожат, а возможность их сущест вования. Ты, впрочем, все это знаешь и даже, помнится мне,— по японским письмам. За этот год прибавилось только одно: не­возможность опять просить прощения у «твоих милосердных ко­лен» (написал бы по-французски, да боюсь наделать больше ошибок, чем напишу букв). Помнишь ли, что с первых дней ты только и делала, что заставляла просить прощения, милая,— и я просил. И об этих безысходных вещах не стоит больше писать.

Если бы ты была здесь! Так и не случится, что мы с тобой вместе уедем? И эти единственные твои волосы так я и не уви­жу ни при каком другом свете, кроме зеленого света наших стен?

Думаешь ли ты, что могу тебя не помнить?

Я тебя люблю.

Вот как странно, позвонили к ужину.

Я люблю тебя.

Плохо, легкомысленно, неблагодарно, трусливо, может быть, самое главное, что трусливо. В этом году в нашу годов­щину, кажется, в первый раз не будем вместе* — и это тоже жестокое легкомыслие. Прости мне, что можешь.

До свидания, родная, целую милые, дорогие, воспитавшие меня руки.

Твой К.-М.

.^ А.А.АХМАТОВА - Н.Н.ПУНИНУ

<Сентябрь 1928 года. Ленинград>

КМ.

Зимний сезон открыт. Пришло письмо от Л-ной. Посылаю его Вам как образец любовного эпистолярного стиля первой по­ловины 20 в. Оно «вызывает сочувствие, но формально сделать ничего нельзя», по счастливому выражению Никитина. Что Со­чи? Что К.М.?

Лукшщкий сигнализирует из каких-то Скадовсков SOS. Я г нет.

Акума.

^ Н.Н.ПУНИН - А.А.АХМАТОВОЙ.

сентября 1928 года. Сочи

Аничка, милая сестра!

Так и не мог понять, почему ты переслала письмо Л-ой, а сама ничего не пишешь, кроме открытки, в которой только од­на фраза относится ко мне, и она состоит из двух слов: «что К.-М.». Знаю, живешь ты, как всегда, на своем месте, трудно и, вероятно, больна; человек вообще ничего не может написать — это тоже давно известно. Но каждый день жду твоего письма, ищу твой почерк среди десятков конвертов.

Небо сегодня синее между кипарисами, но и это счастье вос­кресающего тела слишком неизбежно, чтобы о нем думать, и стыдно, что опять, как в Японии, только для меня; оттого, что я уехал один, я снова в тупике; и все мои радости тяжелы, как камни. В каждой минуте восторга что-то откладывается для те­бя, давит и тянег вниз, вниз, в какое-то: «лучше не чувствовать ничего, чем чувствовать эту разделенность». Так и идет все в полжизни. Когда возвращаюсь под звездами по дороге из глав­ного дома в свою дачу, всегда одно и то же:

«Вот бреду я вдоль большой дороги... Друг мой милый, видишь ли меня»*.

Галя тебе, вероятно, сказала, что я растянул себе связки на ноге, играя в волейбол; сегодня десятый день нога в компрес­се, поэтому мало куда хожу; по вечерам играю в шахматы.

Сегодня заказываю билет на 28-е до Москвы, буду там 1-го утром и остановлюсь в КУБУ. Приедешь ли?

Галя обещает мне выслать 25 р., но мне не надо, если у тебя нет денег, займи эти 25 р. у нее и приезжай.

Если у тебя есть возможность, хоть какая-нибудь — я го­ворю о здоровье — приезжай. Напиши мне об этом. Здесь с на­ми живет один из членов Цекубу, мы часто вместе купаемся,

.он гарантирует тебе место в общежитии, может быть, даже от­дельную комнату.

Что слышно о выставке?* Терновец обещал прислать мне приглашение и каталог; перешли приглашение, если оно при­шло; если оно запоздает, то на Москву. Разве книжка «В.Лебе­дев»* уже вышла, что Л-на о ней пишет? А что Тапа? Получи­ла ли ты мое письмо из Москвы? Как плохо мы расстались.

Здесь нежарко, но хорошие дни, ездил в Гагры - больше никуда не поеду — ужасно это скучно. В Гаграх встретил Арки-на с его милой — вздор.

Мне трудно выносить здешнее «общество» (старички из моей комнаты) с их вечерними разговорами, плоскими и выхолощен­ными; молодежь, так, например, веселящаяся: «Миша! она вста­ла между нами! — Нет, я не встала, а села»,— и взрыв всеобще­го восторга.

По ночам лают собаки и галдят хоры соседних дач; сплю вообще мало и плохо, под утро почти всегда снишься ты, мучи­тельно, с разлуками и тоской. Прости мне это плохое письмо. Так много думаю о тебе и говорю с тобою, а писать не могу, не слыша твоего голоса. Хочу сказать тебе еще раз:

Я люблю тебя.

Целую милые колени, прости все, что можешь простить. Целуй Иру. Твой К.-М.