I. Комната в Царском ~ Совершеннолетие Володи Дешевова Лида Леонтьева, Поездка на Валаам Нешилот Юкс и Юкси 7 дневник

Вид материала

Документы

Содержание Н.н.пунин - а.е.аренс-пуниной А.е.аренс-пунина - н.н. лунину. Н.н. лунин А.а.ахматова - н.н.пунину

Подобный материал:

• Экскурсии по Гродненской области, 50.92kb.
• Знамя Мира Рериха на Валааме, 35.21kb.
• «Нить судьбы», 276.34kb.
• «Нить судьбы», 276.09kb.
• Всё началось в 19ч. 00м. Как и во всяком сказочном государстве у нас в школе были различные, 8.53kb.
• Загородная поездка в мемориальный комплекс «Хатынь». Поездка в историко-культурный, 20.89kb.
• Боливийский дневник 7 ноября 1966 года, 1056.64kb.
• В фонд поддержки Володи Ланцберга, 16.58kb.
• «кижи + валаам + соловки» Москва – Петрозаводск – Кижи – Сортавала Валаам – река Шуя, 123.75kb.
• Конкурс рисунков Кл комната Кл комната, 157.14kb.

^

Н.Н.ПУНИН - А.Е.АРЕНС-ПУНИНОЙ

4 мая 1927 года. Токио

Дорогой мой друг, Галочка, понемногу получаю Ваши письма, совсем далекие, с ответом на наше крушение. Все прошло — то было зимою, а теперь теплое душное лето. Стоят хорошие дни; мы ездили в Никко. Это чудо не удивляет, но у меня нет слов, чтобы его описать. Есть там

.одно место, я не забуду его никогда; это место уже не на бед­ной земле; как оттуда возвращаются на землю, я не понимаю, но я вернулся тоже.

Третьего дня были на приеме у жены нашего посла. По­знакомился, между прочим, с немецким послом, у которого имеется большая коллекция японских гравюр, а затем был пред­ставлен очаровательной польке, жене польского военного атта­ше. Вот он, старый мир; тот же, каким он и был. Сначала не­большой концерт русских из Харбина, потом лакеи во фраках и белых перчатках разносили чай, мороженое и шампанское. Как в театре и страшно смешно! Пришлось для этого случая ку­пить крахмальную рубашку и черный галстук; вспоминал Ад­миралтейство и поэтому чувствовал себя как дома. Вчера тоже был в посольстве: чай по случаю приезда русской оперы (был, между прочим, на «Хованщине» — но узнать довольно трудно), пили виски, весь вечер потом работал, но только сегодня кон­чил статью. Она будет издана в альбоме нашей выставки, но совершенно не могу себе представить, что получится из нее в переводе на японский язык; сделана статья хорошо.

Хорошо, что А.А. прочитала Вам подробности крушения*, потому что я не писал Вам этого: во Владивостоке уже забы­лось, а в вагоне было невозможно много писать, очень качало.

Могу еще Вам рассказать случай японской вежливости. На этот раз дело было с полисменом. Мы немного запутались в ули­цах, подходим к будке (полисменской, я писал о них Саше), просим указать дорогу на Тороономон (наш квартал); чтобы раз­говаривать с полисменом, надо, между прочим, снять шапку и стоять с непокрытой головой, пока он говорит — так по край­ней мере делают японцы; мы этого не сделали, но имели любез­ный вид все же. Так вот, полисмен торжественно и вежливо на­рисовал мелом на тротуаре, как нам идти; все было ясно, заблудиться было нельзя, мы должны были довольно легко выйти на перекресток трамваев, а там уже сами знали дорогу. Пошли; едва мы приблизились к указанному перекрестку, как из будки, которая здесь тоже имелась, торжественно вышел полисмен (в белых перчатках, конечно) и, подойдя к нам, вежливо спросил — не мы ли ищем дорогу на Тороономон; мы переглянулись, но согласились с тем, что ищем; тогда он тоже взял мел и нарисо­вал, как идти, хотя мы и знали уже наш путь. Такой предупре­дительности, конечно, нам и не снилось.

Кланяйтесь всем. Целую Ваши заботливые руки. Ника.


Н.Н.ПУНИН - П.И.НЕРАДОВСКОМУ

5 мая 1927 года. Токио

Дорогой Петр Иванович, когда Вы получите это письмо,

Павел Иванович*, наверное, будет уже иметь телеграмму нашего посла и, возможно, также бумагу Наркоминдела о про­длении моего отпуска.

Вы недовольны, конечно, но сделать было ничего нельзя, так как по целому ряду технических причин открытие выстав­ки могло состояться лишь 15 мая, и мы, таким образом, проси­дели в Токио целый месяц «туристами». Выставка, во всяком случае, имеет уже огромный идеологический успех. Почти не проходит дня, чтобы какая-либо из газет не писала по поводу этой выставки, или о нас, или вообще о русском искусстве. Нас приглашают, возят, показывают. Не без интереса слежу я за тем, как происходит из-за нас скрытая борьба двух враждую­щих художественных лагерей: тех, которые за старый мир и «против цивилизации» (цитирую буквально), и тех, которые про­никлись идеями Парижа и не хотят больше слышать о какемо­но (японская картина). Так как подбор нашей выставки мно­госторонен, то, действительно, трудно решить - кто мы. Во вся­ком случае, пользуемся всеми приглашениями; совсем недавно обедали у чрезвычайно маститого академика Асакура; только ин­тересны не его работы, а дом, в котором он живет: старый япон ский богатый дом. Все богатство этого дома в драгоценном де реве, из которого сделаны стены и потолки, так как мебели, как известно, в японских домах почти нет.

Выставка наша взята под весьма высокое покровитель­ство ~ так что я даже не могу пересчитать всех званий тех ти­тулованных особ, которые согласились быть членами комитета (вспомните «100 лет французской живописи»*). Новый премьер также дал свое согласие быть президентом выставки.

Как и полагается в таких случаях, мы уже не играем в этом никакой роли; политические и экономические колеса вертятся и мелют помимо нас, мелют и вертятся. Впрочем, в день откры­тия выставки мне придется говорить 30 мин., вместе с нашим послом. Зато мы окружены лаской и заботой: банкеты, чай и визиты, и каждый раз новый галстук и новый воротничок. Много иронии в человеческой истории, может быть, слишком. <...>

Думаю около 8 июля выехать, в конце июля быть в Моск­ве и к 1 августа в Ленинграде.<...>

Кланяйтесь, Петр Иванович, всем, как Елена Константи­новна*? Низкий поклон ей.

Н.Пунин.
^

А.Е.АРЕНС-ПУНИНА - Н.Н. ЛУНИНУ.

мая 1927 года. <Ленинград>

Милый Куке, милый друг, уже каждый день растет тоска и желание Вам писать. Вижу иногда на Вашем столе Вашу фо­тографию и очень грустно на нее смотреть, очень уж Вы на ней

усталый, но иногда, внезапно войдя в комнату, радостно почув­ствовать, как будто Вы в ней живете.

Ну а теперь вечер и опять спешка, так как обычно я посы­лаю Вам письма с вокзала, так, кажется, быстрее. Ирина уже спит. Последнее время она меня огорчала своим бледным и худеньким видом, теперь она, как дикий зверек, смотрит каж­дый день в окно и неудержимо стремится в сад, всех торопит и сама одевается и отправляется гулять со всем своим пансионом кукол. Всем показывает Вашу открытку и говорит об японцах все, что слышит.

Недавно приезжал Петр Васильевич* по поводу Хлебнико­ва. Приехал без меня, я была на службе, привез подушку и со­бирался ночевать, но исчез на три дня, неожиданно скрылся, появился только перед отъездом, был, оказывается, у Н.А.; хо­дили мы с ним вместе к Леве*, там много и горячо спорили, и ночью в 4 часа, была уже белая, совершенно торжественная ночь, вернулись домой. Он и Нина Осиповна* рисовали Ирку, она важно позировала, получила рисунок в подарок, правда, со­вершенно без сходства, а когда Петр Васильевич уехал, изво­лила раскрасить его пастелью.

Много Петр Васильевич рассказывал интересного, часто ру­гал Вас и Леву Бруни, например, за Вашу любовь к Моралесу или за объединение в одну группу его и Бруни, но удивительно, какое-то ограниченное впечатление и даже тяжелое производит его культ Хлебникова, это его отделяет от людей и не дает воз­можности живого с ним общения. Есть какая-то истина, кото­рой он обладает и которой другие как бы не достойны, а пото­му мало ему и нужны. Жду со дня на день приезда Льва и Петра Ивановича*. Они будут устраивать выставку «Четырех ис­кусств»*. Сегодня заходил наконец Николай Федорович* и при­нес мне номер журнала «Жизнь искусства» с Вашей фотогра­фией, снятой в Москве, и информацией о Вашей выставке*. Открылась ли она?

Не тревожьтесь о нас, все благополучно. Как будет летом, еще не знаю. Как проект, без всякой почвы, говорила с А.А. о Сиверской, если мне придется или будет возможность там слу­жить, тогда все вместе и даже с Тапкой думаем туда поехать. А. А. сегодня была на комиссии, которая дала ей направление в Кисловодск, если решится — сейчас как будто решилась,— то на июнь поедет. Думаю, что ей будет полезно; если говорит про­тив, то мало убедительно, а что думает, трудно мне знать. Са­натория, говорят, прекрасная, жить с людьми и мало их заме­чать она умеет, единственно не знаю, как будет комната, для одного или для нескольких. Во всяком случае, если не понра­вится, может вернуться, а сама поездка, климат и новое место

.могут быть полезными. Сама она Вам сейчас не пишет, т.к. ус­тала сегодня, но собирается послать телеграмму, я же давно хо­чу, но не могу из-за запутанных дел (денежных). А если А.А. уедет, то, возможно, тоже поеду туда, где была в прошлом го­ду, или с Левой и Саррой, или после Вашего приезда, так как отпуск будет, кажется, две недели.

Посылаю Вам шахматную задачу от Саши: мат в четыре хода... Саша решал целый день и не решил.

Достала книжку об японской литературе, Конрада,— тол­стая, серьезная. Все Вам кланяются всегда. Андрей находит, су­дя по фотографии московской, что Вы мало изменились и все так же молоды. Надеюсь, что по приезде будете продавать свою молодость; а про себя, мне кажется, если не очень состарилась, то очень возмужала, так все ясно и солидно, только нрав еще очень живой. Папа бодр и обрадовал меня своим приездом к Ире, собирается, кажется, ехать даже в Борисовку, если так, то и я, наверное, поеду...

Жму Вашу руку, целую. Ваша Галя.


Н.Н.ПУНИН - А.А.АХМАТОВОЙ*.

мая 1927 года. Токио

Олень мой.

Живем себе в Токио ~ и уже давно, скоро две недели нет известий от вас. <...>

Скоро уже выставка; реклама шумит вокруг, как прибой; сегодня опять приезжали журналисты с фотографами; в вечер­них газетах опять должны были быть портреты. Завтра чай в посольстве но поводу выставки. В воскресенье ~ наш вечер; ожидается более 1000 слушателей и т.д. и т.д.

Как-то на днях ездили к морю, в Кашакуру. Море голу бое, стелилось и сияло с легким шумом; а Япония, чем больше ее слушаешь и чем больше смотришь, тем она непонятнее; на­ивная и темная страна. Читаю сейчас один японский роман, единственный переведенный на русский язык, и странно напо­минает романы Тургенева. Наша литература почти вся переве­дена; на днях выходит в новом переводе проф. Нобори «Война и мир» и «Воскресение». Как раз сегодня тот же самый Нобори принес мне свою книгу о русской литературе; она начинается тобою, с твоим портретом (Петрова-Водкина); он же говорил мне, что готовит сборник твоих стихов. Прости мне, что я пи­шу тебе об этом.

<...> Сейчас лунный вечер. И луна здесь совсем не такая, как у нас. Очень высоко над самой головой и совсем малень­кая, как электрическая лампа; нет в ней ничего томящего, но торжественна, как митра. Только тени от нее странны, густые, и своя тень путается в ногах, когда идешь и мешает идти.

В чистоте храню память о тебе, о милых губах и руках -часто вспоминая первую встречу и зимы, и весны — и все, что было. Тогда кажется, что вся эта любовь не по мерке земли, и странно, что здесь могла так начаться любовь и так гореть дол­гие месяцы. Ничем другим, ею горд я в жизни. Вспоминаю час­то также Лиду, которая сказала об этом примерно то же самое, когда я рассказал о тебе. Как она это поняла, лучше меня, боль­ше меня — я все-таки удивляюсь!

Хорошо ли тебе, светлая радость? Сколько может быть хо­рошо. Есть ли деньги? — об этом часто напоминает мне совесть. Но этого я ведь не узнаю от тебя; сам должен знать. Правда.

А в красной книжечке, которую нечасто открываю, чтобы не привыкнуть, есть твои записи, есть и недобрые записи f всего милее этот почерк. Но еще долгих 9 недель. Сохрани Оленя, да­лекая северная столица. Целую тебя, милая подруга моих дней и жизни.- Твой К.М.


А.А.АХМАТОВА - Н.Н.ПУНИНУ.

мая 1927 года. <Ленинград>

Дорогой друт, последнее письмо я получила 12-го, т.е. очень давно. Если завтра не будет письма, пошлю телеграмму. О мо­их кавказских делах тебе пишет Лукницкий, если ты не хочешь, чтобы я ехала, извести немедленно. Не поеду.

Сегодня звонил Арнольд Ильич* о книгах. Там опять что-то налаживается и что-то разлаживается. Предпочитаю в это дело не вникать.

Тревога за тебя иногда вырастает до таких размеров, что я пугаюсь. Ни минуты покоя, но внешне все благополучно и здо­ровьем своим я вообще довольна.

Отчего ты в каждом письме пишешь, что писем от меня не ждешь, я понять не могу. Я от тебя писем жду. Котий, Котий, уж не Кай* ли ты, заехав в такую даль.

Спасибо за карточки, они стоят на твоем письменном сто­ле и каждую минуту напоминают мне о твоем отсутствии — глу­пый мальчик, который уезжает, когда не нужно.

Где ты? В Токио, в Осаке, в Сеуле или уже едешь домой. Все тебе кланяются, пришли открытки Рыбаковым и Людмиле Николаевне*. Будь любезен раз в жизни. Береги себя, милая радость, и возвращайся скорее провожать .меня в Кисловодск. (Написано из злонравия.)

Целую твои глаза.

Анна.


^ Н.Н. ЛУНИН - А.Е.АРЕНС-ПУНИНОИ.

мая <1927 года. Токио>

Ну вот — состоялось наконец открытие. Доклад прошел поч­ти блестяще; было около 1000 человек, хотя шел дождь. Фото­графировали, но карточек еще не видал. Говорят, моя речь бы­ла лучшая. Вчера был первый день выставки — по приглашению; сколько было народу, не знаю, так как был только в те часы, когда был наш посол. Одновременно был французский послан­ник и принц Ито — церемониймейстер двора. Угощали их (мы!!!) чаем. Вечером был в театре. Аркин говорил, что под самое за­крытие пришел полковник Нобиле — летчик ~ он сейчас здесь. Цензура сняла две вещи: Тышлера «Погром» и Лебедева рису­нок натурщицы (сочли неприличным, со спины можно). Тыр-са, Пахомов, Лебедев висят отлично, вместе в одной комнате; Лебедев и Пахомов нравятся художникам, живопись Пахомова висит с Куприным и прекрасно выглядит — вообще он в успехе. Пишите и берегите себя. Ваш Ника.


^ А.А.АХМАТОВА - Н.Н.ПУНИНУ.

мая 1927 года. <Ленинград>

Милая Радость, сегодня А.Е. дежурит в «Скорой помощи», Ирина в гостях, а Ан­нушка с Женей ушли со двора. Я одна дома. День студеный и ненастный, льет дождь. Липы, что перед окном, еще совсем чер­ны, клены чуть зазеленели, и весь сад мечется под ветром, как в стихах Пастернака. Утром я получила твое заказное письмо от 11 мая. Сначала я очень обрадовалась, но сейчас мне груст­но: я сообразила, что до моего отъезда на Кавказ писем больше не будет. Это — последнее. Ты уже в Осаке и опять хлопо­чешь? — Что Сеул? Жаль, если тебе не...*

<Сколько> моих писем ты получил? Май кончается. Насту­пают годовщины наших прошлогодних бурь. Прости, что напо­минаю тебе об этом. Ты, может быть, уже забыл, Легкое Серд­це! Об этом времени ведь нет записей в красной книжке, кото­рую ты «нечасто читаешь, чтобы не привыкнуть». Солнце! В Мраморном, куда хожу рыться в книгах, нашла твое письмо от 15 июля 1924 (с дороги в Подольскую). Плакала.

До свидания, целую твои глаза и верю тебе.

Анна.

Милый друг, сегодня получила твое разрешение ехать. Спа­сибо. Журнал и заказное письмо тоже получила на днях, сей­час у меня Валентина Андреевна, и я не могу тебе толком ни о чем написать. Адрес сообщу, когда сама узнаю.

.Господь с тобой, береги себя, не пей вина, и пиши чаще. Хоть открытки. Я опять прихворнула. Когда-то увидимся! Целую пестрые глаза. Акума.