I. Комната в Царском ~ Совершеннолетие Володи Дешевова Лида Леонтьева, Поездка на Валаам Нешилот Юкс и Юкси 7 дневник

Вид материала

Документы

Содержание Н.н. лунин - а.е.аренс-пуниной Н.н.пунин - а.а.ахматовой А.е.аренс-пунина - н.н. лунину

Подобный материал:

• Экскурсии по Гродненской области, 50.92kb.
• Знамя Мира Рериха на Валааме, 35.21kb.
• «Нить судьбы», 276.34kb.
• «Нить судьбы», 276.09kb.
• Всё началось в 19ч. 00м. Как и во всяком сказочном государстве у нас в школе были различные, 8.53kb.
• Загородная поездка в мемориальный комплекс «Хатынь». Поездка в историко-культурный, 20.89kb.
• Боливийский дневник 7 ноября 1966 года, 1056.64kb.
• В фонд поддержки Володи Ланцберга, 16.58kb.
• «кижи + валаам + соловки» Москва – Петрозаводск – Кижи – Сортавала Валаам – река Шуя, 123.75kb.
• Конкурс рисунков Кл комната Кл комната, 157.14kb.

^

Н.Н. ЛУНИН - А.Е.АРЕНС-ПУНИНОЙ

1 июня 1927 года. Токио

Милый друг мой Галочка.

Ездил как-то я в Хакконэ и Атами (Одавара) — японская Ривьера. Море. Лазоревое. Не море Тихий океан, и в нем я купался. О, как там хорошо. Я сидел очень высоко на скале и смотрел на него, а он у моих ног бился о берег, безграничный, могучий, как бог, и обессиленный, и замученный. С детства пом­ню я это чувство: море — это страдание, как будто кто-то рыда­ет, брошенный в тоске в мире, не смеет сказать и не может; ждет избавления, смотрит кроткими глазами и снова глухо ры­дает. О прошлом, которого не может забыть, и о будущем, от которого нечего ждать. Я слушал его — это укор моему счастью, потому что я живу, я видел его — в лазоревом кимоно и в пене. Есть в нем великая полнота даров жизни, роскошь созревания, неисчислимое богатство зеленых и голубых цветов; как он рас­сыпается у берегов, там, внизу, ластится, просит, молит и опять просит; что ему от меня, что я могу ему дать? Страшно мне бы­ло видеть эту мощь в таком бессилии, в такой тоске, на меня обращенной. Но ни для одного человека не сделал бы я того, что сделал бы для него. Когда бы мог...

Я простился с ним — снял шапку, когда уже вечерело; солн­це опустилось за горы, и, казалось, он затих внизу или заснул, только сквозь сон еще бился прибой, глухо стонал на песчаном берегу. В ту ночь я ночевал в японском отеле, по-японски не­далеко от моря — и не спал почти совсем; вероятно, от купа­нья. Вода прозрачна, как хрустальный гроб, еще не теплая; как легко на ней держаться; я этого еще не испытал, никогда не пла­вал в море.

Тогда же я был на горном озере, высоко над уровнем мо­ря; совсем другой мир. Там холодно — это вода смерти, свинцо­вая, отливающая зеленым. Облака летали низко, наносились на горы и горы их рвали, и они стелились над этим озером. Там так холодно, говорят, всегда холодно. Берега, мимо которых мы плыли, висели над нами пышной ядовитой и темной зеленью, внизу под ними было совсем черно, иногда вспыхивали кусты ярко-алых цветов.— Нет языка, которым можно рассказать, как бывает иногда на земле.

Теперь только месяц остался до моего отъезда — все легче. Спасибо Вам, Галочка, за милые письма и за заботы об А.А., о

.которых она мне писала. Целую Ваши руки крепко, крепко. Це­луйте и крестите Иринушку.


Н.Н.ПУНИН - А.Е.АРЕНС-ПУНИНОЙ.

июня 1927 года. Нара*

Хотя солнце горит и жжет — и хочется идти гулять, но на­до сегодня послать письмо, чтобы не случилось опять так, что Вы две недели будете без писем.

Вчера был праздник: я неожиданно получил пачку писем -от Вас, от А.А., еще от одного человека и книжку «Карев»*, ко­торую, вероятно, прислали Вы; узнать этого не могу, потому что она переслана из Токио в новой бандероли. Это письмо, веро­ятно, уже предпоследнее, т.к. через три недели я должен вы­ехать из Японии.

А что А.А.? не могу понять, почему нет телеграммы от Вас о том, что она уехала, и от нее с адресом. Ведь сегодня 22-е, а она должна была до 20-го выехать, или опять сорвалось это де­ло, или она, как всегда, нездорова? Очень бы хотелось, чтобы она пожила на Юге. Я не писал ей уже три недели, предпола­гая, что она уедет около 15-го, и только с Аркиным послал пись­мо без особой надежды, что оно застанет ее в Шереметевском доме. Если получите без нее, перешлите заказным. Помнится мне - хорошее письмо.

Из Ваших планов, милый друг, мне, конечно, более всего нравится - Юг, побережье Черного моря; туда, туда, обязатель­но на солнце...

Солнце! — У меня нет слов, потому что слова всегда, а мо­жет быть только для меня, не просты — нет слов, чтобы сказать о нем подобающее. В каждой капельке крови, в каждой мор­щине тела я его чувствую. Если бы я был смертельно болен или ранен - я верю, что исцелился бы, если бы меня приблизили к солнцу. И здесь, в Наре, я, как маньяк, все тянусь на самые высокие горы, на лысые при этом горы, чтобы быть к нему ближе.

И я знаю — оно меня видит. Вот уже 22-е число, а нюбая (дождливого периода) все нет; все горит и сверкает оно; по­следние дни как-то еще чище, еще пламеннее — на бледном чис­том небе. Сколько покоя от него, какое веселье духа! Да нет, что я могу рассказать об этом. Хожу и ищу его по миру.

Есть в Наре дороги...

Я твержу эту фразу и пишу ее всем, кому вообще пишу, а никак не могу объяснить, что она значит. И что такое Нара? •+ что-то похожее на Царское Село и вместе с тем совсем не похо­жее; прежде всего потому, что Наре 1000 с лишком лет, и вот ходишь по этим паркам, по этим дорогам с красными лаковыми мостиками, встречаешь оленей, слышны удары, говорят, са­мого древнего колокола мира — и нечем все это выразить. В пар­ках тень и вместе торжество, там сыро и все покрыто тысяче­летней плесенью, тишина и вечный праздник, потому что и камни, и деревья как будто из бронзы — «бронзы времен» — как говорит Хлебников. Не рай, нет!., но что Нара — чистилище пе­ред мирами иными, я в этом не сомневаюсь.

А вечерами, когда так таинственна ночь между деревьями и оттуда из ночи, наверное — выходят олени, и где-то около храмов светятся огни — в каменных фонарях, и где-то звенит семисен*, стучат и чиркают по песку гета*. А потом взойдет и дрожит над миром луна, и влюбленные крадутся по черным ал­леям или это олени ходят, я не знаю... и такая тишина, как будто и в самом деле мир устал — такая тишина.

Только и могу лепетать косноязычно: «Есть в Наре до­роги...»

Я прервал это письмо и пошел гулять, потому что писать больше невозможно, не умею... Теперь сижу опять в комнате. Радуйтесь за меня полным сердцем, т.к. мне хорошо так, как только может быть хорошо человеку в моем положении. Я один, Соома-сан уже давно уехал в Токио, но это еще лучше. Я — эго­ист и поэтому одному мне всегда лучше — и людей, как Вы знае­те, я не очень люблю, точнее говоря, не люблю их общества; тяжелые, трудные, непонятливые, тиходумы — не только япон­цы, вообще люди. Слушать не умеют, а говорят грубо и глупо, пусть и они думают про меня так же; у меня перед ними одно преимущество: мне все равно.

Сидел сейчас в лесочке, на поляне — жгло оно (Солнце) меня, как хотело, но сладко, чувственно-сладко было от его го­рячих крыльев. Какая здесь масса лесного зверья. Жуки, ог­ромные, как большой палец руки, гудят, точно аэропланы, и бле­стят, словно сделаны из темного золота; бабочки, большие, как детские веера, ярко-желтые, с коричневыми пятнами; темно-зе­леные, с радугой, как перья павлина; совсем черные, с широ­кими крыльями, пестрые, как летние галстухи; наконец, бело-се­ребристые, с длинными узкими крыльями. И они доверчиво летят близко от человека, так что их легко поймать. Потом муравьи величиной с черного таракана, стрекозы — и они всегда садят­ся на голову, когда идешь, и еще какие-то зеленые и коричне­вые жучки. Цикад только никак не могу увидеть, но звенят они в полдень оглушительно; для меня этот звон — выражение теп­ла и солнца; как будто не цикады, а лучи ударяются в листья, и листья лопаются от золотых стрел, производя шум. Да, ко­нечно, цикады — солнечный звук, звук полдня.

Идешь, а кругом все живет, звенит, трещит, шелестит в траве, поет, кричит; зелень яркая, ядовитого цвета, налитая

.соками, пряная — и воздух чистый, но тяжелый, так что чувст­вуешь, как дышишь; дышать нелегко, дышать надо; часто над головой летает коршун; а над всем горит грозное и мститель­ное, подобное дракону Солнце.

Из Нары я через день езжу в Осаку, сорок минут езды в электрическом поезде. Так как я знаю две дюжины японских слов и столько же английских и т.к. японский язык очень про­стой и легкий — то ездить нетрудно. В Осаке даже пользуюсь автобусом с пересадками. Некоторые думают, что я вообще го­ворю по-японски, и начинают рассказывать что-то весьма мне непонятное. Но ничего, все это не так уж страшно. Хотя ду­маю я обо всем этом с гордостью, особенно с тех пор, как япон­ский журналист сказал: «Вы смелый человек, что живете в На-ре один, не зная японского языка». Да, смелый!

Деньги у меня есть, т.к. я заработал несколько десятков иен и предстоит заработать еще, так что тратьте все, что имеете.

Целую Вас крепко и благодарю. Крестики. Живите бодрой и не теряйте веры в то, что жизнь есть лучшее из всего. Ваш Ника.


^ Н.Н.ПУНИН - А.А.АХМАТОВОЙ.

июня 1927 года. Токио

Милая радость, Аничка.

Почти три недели не писал этой*. И Нара, где были Олени из Нары — твоей родины - все прошло. Как сон. Вчера полу­чил твою телеграмму из Кисловодска. Все ждал тревожно, что же нет вестей. Будь там до 1 -го, если можешь. Мне пришлось-та­ки ехать в Нагойю, не пугайся, если еще помнишь, на 5 дней; 7 июля закрываем выставку в Нагойе и выезжаю, как только успею все оформить, примерно 15-го идет пароход, так что в Москве ~ 3 августа. И надеюсь, там тебя найду.<...>

Встречи этой жду. Но как твое здоровье? Не разболелась бы там среди лермонтовских снежных демонов.

Все твои письма получил - ты, кажется, тоже, хорошо хо­дят письма.

Сейчас в Токио, приехал на два дня по «делам». Сегодня уезжаю в Осаку, чтобы закрыть там не имеющую особого успе­ха выставку и перевезти ее в Нагойю. Сам буду жить в Киото эти 5 дней. Ты ничего не пишешь о смерти Кустодиева; Люд­мила Николаевна, наверное, была в хлопотах*. В Нагойе убе­ру его картины трауром.

Сердце милое, когда я немного познакомился с японским языком, мне твое имя «Акума» стало казаться странным; дума­лось, оно должно иметь значение. Я спросил одного японца, не значит ли что-нибудь слово - Акума - он, весело улыбаясь, ска­зал: это значит злой демон, дьяволица, если принять женский род и наше понимание. Очевидно, Вольдемар знал смысл этого слова. Возможно, что где-нибудь на «его» Востоке именем этим обозначался какой-нибудь бог или дух, — но, во всяком случае,— зла. По-японски, как я потом выяснил, даже можно ругаться этим словом; вежливая брань, но все же брань. Думаю, чинов­ники на телеграфе не раз высказывали свои мнения насчет те­леграмм, содержащих слово «Акума».

Так окрестил тебя Вольдемар Казимирович в отместку за твои речи.

Твой привет всем передал; выпрашивают твои карточки, которые у меня; две уже отдал - у Рыбаковых в гостиной (в Царском Селе) и под липой на Гумилевской скамеечке, другие не могу отдать, обещаю прислать.

На мрачный твой возглас об Ангеле Смерти гп мне, в моем тленном счастье, с Японией - этим небесным подарком в руках, подобает ответить: и смертию смерть поправ. Еду к тебе, счастье.

К.М.


^ А.Е.АРЕНС-ПУНИНА - Н.Н. ЛУНИНУ.

июня 1927 года. <Ленинград>

Милый мой друг, пишу уже во Владивосток и боюсь, что можете не получить.

А.А. уехала, как и предполагала. Получила от Вас открытку с дороги, с места письма не было. Я уезжаю на днях на месяц к Львовым. В Москве, может быть, повидаю Аркина. Долго ко­лебалась, куда ехать, но все же решила, что среди чужих лю­дей больше отдохну, очень устали нервы и сильно похудела.

Сирень почти отцвела. В квартире у нас чудесно, прохлад­но, просторно, тихо, в особенности по вечерам, ночам и рано утром. Встаю рано, сегодня было затмение солнца, но я забыла и проспала. Сплю с открытымы окнами и, просыпаясь, раду­юсь лету, шуму деревьев в саду, освещенном солнцем.<...>