Geum.ru

Олег Слободчиков – Заморская Русь

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   43   44   45   46   47   48   49   50   51

Осажденные прислали двух кадьячек, плененных при разгроме Михайловского форта. Радуясь встрече с сородичами, женщины сказали, что многие в крепости хотели бы сдаться на милость победителя, но тойон Котлеян и несколько его сторонников упорствуют против мира. Баранов, вернувшись с похорон, потребовал у парламентеров аманат от тех упрямых тойонов и заявил, что без сдачи крепости мира не будет.

Чугацкие, кадьякские и алеутские байдарщики, презирая опасность, шныряли по островам и безудержно грабили всякие припасы ситхинцев, если их находили.

5 октября утром осажденные прислали еще одну плененную кадьячку. Она сказала, что из крепости послали гонцов в Хуцновский пролив за подмогой. Правитель негодовал, требуя немедленно покинуть крепость, грозил сжечь ее вместе с людьми. Весь день прошел в переговорах: одних размалеванных краснобаев меняли другие. Наконец пришли семь главных тойонов во главе с Котлеяном и просили разрешения в последний раз переночевать у себя, а на рассвете покинуть крепость. Подумав, Баранов с Лисянским разрешили сделать так. Но на рассвете никто из крепости не вышел, белые флаги были подняты только на кораблях и в Ново-Архангельском укреплении. Лисянский приказал готовить плоты, на них крепить пушки. После полудня на переговоры явился брат Котлеяна тойон Сайгинах. Он привел еще несколько надежных аманат и стал многословно говорить, что он за мир и за сдачу крепости, но некоторые сородичи все еще упорствуют и противятся. Тойон обещал убедить их сдаться и сказал свое самое последнее слово из всех сказанных им за пять дней переговоров:

- Если сородичи согласятся выйти, то вечером они три раза крикнут "ух!", а русские пусть три раза крикнут "ура!"

Парламентеры пропели под стенами укрепления песню, поплясали и вернулись в крепость. Баранов ждал до утра. На рассвете возле крепости противника не было никакого движения. На стенах преспокойно расхаживали вороны, черная стая кружила в небе, то, садясь, то, пугливо поднимаясь в воздух. Баранов послал толмача узнать, в чем дело. Вскоре он вернулся и сказал: похоже, в крепости никого нет. Правитель послал туда надежных людей из русичей, под их началом - креолов, кадьяков и алеутов. Тараканову он наказал смотреть за Васильевым и не давать ему воли: а то стал стрелок жесток в бою, на Покров при отступлении без надобности порубил многих колошей. Кадьяки и алеуты, вдохновленные предстоящим грабежом, не могли усидеть на месте и рвались вперед.

Изнутри крепостные стены выглядели еще грубей, чем снаружи: толщина их превышала всякий здравый смысл. Четырнадцать барабор жались друг к другу, разделяясь узкими проходами

- Сколько трудов положено?! - озираясь, бормотал Сысой.

Васильев вдруг почувствовал сострадание к ушедшему народу. Он хмурился, распалял былую ненависть и с недоумением не находил ее в себе.

- Крепость-то, зачем жечь? - обернулся к Тараканову. - Столь леса повалено зря. Разберем все здесь по бревнышкам да и свою крепость построим...

- Андреич приказал сжечь! - возразил Тимофей. - Говорит, возьмем отсюда хоть жердинку, колоши каждый день приходить будут, смотреть на нее и напоминать, что им принадлежало.

Кадьяки перерыли жилье, притащили двух старух и шестилетнего мальчугана с хохлом на темени. Вскоре к передовщику пришли алеуты и сказали, что нашли пятерых зарезанных младенцев и кучу собак. Под стеной, со стороны леса, оставлены были неприбранными три десятка убитых воинов. Байдарщики перерыли погреба, нашли большой припас юколы, сотню чугунных ядер и две чугунные пушки.

- Видно, кончился у них порох, вот и бросили крепость! - сказал Тимофей.

Васильев, блеснув ледышками глаз, скривился:

- До чего же подлый народ! Давали им уйти целыми... Так нет! - кивнул на умерщвленных детей.

- Не верили нам! - пожал плечами Тараканов. - Сами коварны, и от нас того же ждали. Уходили тайно и тихо, боялись, что младенцы и собаки выдадут их.

В бараборах в тесноте размещалось до восьмисот человек. Но и здесь было чисто. Стены и жерди были покрыты резьбой, над каждыми нарами вырезаны знаки племен и родов.

- Жаль сжигать, - разглядывая чужое жилье, вздохнул Тимофей, а надо!

Васильев, сердитый на размягчившееся свое сердце, бросил зло:

- Тебя послушать - будто в плену не был! Или в почетных аманатах тебя содержали?

Пленные старухи и мальчишка сидели на корточках возле стены и с равнодушным видом ждали своей участи. Тараканов мимоходом глянул на них: в глазах его мелькнула боль, но не было ненависти.

- Ты, Вася, не знаешь, как они нас ненавидят, - усмехнулся он, - а я знаю! Нет таких мучений, каким бы не предали белого человека, попавшего в плен. На мне, всего лишь, такие, - Тимофей кивнул на мальчугана, - учились стрелять из лука. Слава Богу, глаза не выбили! - Тараканов распахнул ворот рубахи, показывая шрамленую грудь.

На берегу, под стеной, лежали два десятка долбленых ситхинских лодок, ценившихся высоко от Шарлотиных островов до Камчатки. Среди них были новые. Все это ситхинцы тоже бросили, чтобы косяки и их рабы - племя Собаки - не заподозрили намерения к бегству. В лодки погрузили пушки, ядра, юколу, двух старух и мальчишку. Над крепостью уже курился дымок.

- Хороший костерок будет для убитых, - обернулся Сысой. - Разом все в свой рай и попадут.

Старухи, глядя на разгорающуюся крепость, тихо запели: ситхинцы сжигали мертвых и только шаманов закапывали в землю, считая, что они не горят.

Баранов встретил пленных ласково: накормил, одарил, дал им хорошую лодку, двух гребцов из аманат и отправил к своим, передать, что он не собирается мстить.

Еще плясали над пожарищем языки пламени, а хорошая погода, державшаяся с Покрова, стала портиться. Из-за горы Эчком выползли тучи, и начался дождь, ливший несколько дней сряду. Матросы получали по тройной чарке водки в день, отдыхали и веселились. Передовщиков и старовояжных пригласили на "Неву" в кают-компанию. Корабельная прислуга брезгливо поглядывала на промышленных, то и дело забывая обносить их вином и ромом. Офицеры в белых мундирах, восседали во главе стола и беседовали между собой по-французски, по-русски бранясь для связки иностранной речи. Баранов без парика, утерянного в бою, смущенно сидел рядом с ними, как чужой на чужом пиру. Рука его была подвязана. Кусков, в потрепанном сюртуке, в стриженом женском парике, лупал преогромными глазами, чувствуя себя ряженым дураком. Умный Тараканов, понимавший дворянскую тарабарщину, с жалким лицом вставлял иногда свое гнусавое словцо в офицерские речи. Ему отвечали сквозь зубы. Штурманам Петрову и Потажу было неуютно в этой компании: потели, краснели, боясь опростоволоситься.

Сысой отодвинул недопитую чарку и сказал раздраженно:

- Я, пожалуй, вернусь в Тобольск!

- А я останусь, пока ублюдок не вырастет, - опустил голову Васильев. - Или не помрет, - он помолчал, вздохнул и добавил: - Куда уж с ним, в слободу, людям на смех...

От слов этих Сысою стало еще горше. Он встал и сказал через стол:

- Андреич, прикажи-ка дать нам водки, мы на "Катерину" пойдем гулять.

- Что, Сысоюшко, наша компания тебе не подходит? - пошутил было правитель, виновато взглянув на Лисянского.

- Не подходит! - отрезал Сысой. - Зовите новокрещенных русских с тойонами, они вам попоют и попляшут.

- У меня на "Ермаке" бочка раки! - будто с гвоздя соскочил Кусков, пошоркал париком по плешине, взглянул на правителя: - Пойду, налью им?!

- Сходи! - опустив глаза, разрешил Баранов.

Добрая половина передовщиков и старовояжных сорвалась с мест. Сысой отворил дверь на палубу. Моросил дождь. Гарсон в камзоле несся на него, боясь поскользнуться, с блюдом в руках.

- Посторонись! - крикнул с холопским нахальством.

Сысой притиснул его животом к стене, не уступая дороги. Гарсон прижался к переборке, испуганно вытянулся, оберегая поднос. Сысой взял с блюда рыбий хвост и сунул ему в разинутый рот. Гогоча и прихрамывая, мимо прошел Прохор Егоров. Седобородый Федька Острогин надул губы и сделал неприличный звук.

- Разбойнички! Ссыльные да каторжные! - оправдываясь, вздохнул Баранов. Неловко поднял подрагивавшей левой рукой серебряный стаканчик, отхлебнул рома.

На "Ермаке" запели, заплясали - слышно стало по всему заливу. Через час туда пришли почти все приглашенные на "Неву", даже Тараканов. К вечеру к борту пакетбота причалила добытая индейская лодка, на палубу поднялся трезвый Баранов в камлее из сивучьих горл. Хлестал дождь, хмурое ситхинское небо, проколотое пиками гор, прорвалось, оплакивая пролитую кровь.

Баранов скинул тяжелую камлею, сел в тесном кубрике среди друзей, достал из мешка знаменитую братину. Вокруг загалдели, завыли пьяные голоса. Пока наливали чашу и готовили закусь, правитель отдавал распоряжения: кому наладить охрану, кому готовить тысячу бревен на казарму, вспомнил вдруг ситхинского старика, приведшего первого непринятого аманата, и сказал громче прежнего:

- Один старик сказал мне, откуда произошли ситхинцы!

Толпа притихла, ожидая слова.

- Говорил, еще со времен Ворона, вольно и сытно жили на острове два брата. Один из них съел что-то запретное и прогневил духов-еков. Пришли воины из Волчьего племени и хотели убить их. Но они просили не убивать, а дать им жен. Волки подумали и дали своих девок. Так пошел род ситхинцев, а "Волки" и "Вороны" стали брать жен друг у друга, внутри племени браки запретили...

"И чего вдруг вспомнился этот рассказ? "- сам себе удивлялся Баранов, поморщил высокий лоб, думая, какой тост подвести под сказанное.

- Ситхинские девки есть побелей наших! - проворчал Кондаков. У него был тринадцатилетний сын от якутатки. - Если бы сажей не мазались да лица не безобразили, лучше баб не найти: работящи, не в пример креолкам, верны - не кадьячкам чета...

В кубрике зашумели. Каждый вступался за тех, с кем жил. Дело шло к спору. Баранов потребовал тишины, придвинул братину.

- Все хороши, - сказал, плутовато ухмыляясь, - одни в любви, другие в верности... За баб! Господа промышленные!


12 октября к полудню дождь прекратился, а ночью вызвездило. Молодой месяц указывал рогами, откуда быть ветрам. Боясь упустить любой погожий день, Баранов приказал начать строительство Ново-Архангельска 13 октября, на мучеников Карпа и Папиллы. В сыром лесу снова валили деревья. Утром следующего дня, на Праскевию Пятницу, Христовым страстям причастницу, в бухте вокруг русских кораблей появилось много касаток, которые приплывали обычно с косяками сельди, а сейчас появились неизвестно для чего. В это время к Кадьяку подходил бриг "Мария" под началом лейтенанта Машина. С транспортом для Российско-Американской компании плыл овдовевший зять Шелихова, камергер Двора, Обер-Прокурор и секретарь Тайного Совета, акционер и главный ревизор Компании, командор первого кругосветного путешествия российских кораблей "Невы" и "Надежды", кавалер Николай Петрович Резанов. При нем шли пассажирами из Петропавловска лейтенант Хвостов и мичман Давыдов.

Затравленный откровенными издевательствами и насмешками офицеров "Надежды", Резанов высадился на Камчатке и пересел на компанейское судно, идущее в колониальные владения. Командира "Надежды", Ивана Федоровича Крузенштерна, раздражало в нем все: от шитого золотом мундира до перстня, указывавшего на принадлежность к масонской ложе. Стоило Резанову оказаться в кают-компании за одним столом с офицерами, разговор обязательно переходил на униатство и ересь жидовствующих. Злые, полуграмотные рассуждения пересыпались грубыми флотскими шутками и бранью. Сначала Резанов снял перстень, потом мундир заменил полувоенным сюртуком, а вскоре стал обедать у себя в каюте с чиновниками своей миссии. Но офицерам этого было мало, они обвиняли Резанова в том, что коммерческие интересы для него выше государственных, издевались всячески: Крузенштерн грозил поркой на шканцах, мичман Берг объявлял его самозванцем, подпоручик граф Толстой, по должности своей на судне обязанный защищать интересы Резанова, кидался на него с кулаками, лейтенант Ратманов, ругаясь матерно, кричал: "его, скота, заколотить в каюту!" Командору не давали покоя даже в собственной койке, на которую то и дело ему приходилось падать без чувств в нервическом обмороке, чтобы не претерпеть еще большие оскорбления.

Набожными, ревностными до православия, этих моряков назвать было трудно. Доставалось от них и корабельному священнику, ревизору Святейшего Синода иеромонаху Гедеону. Первейший из буянов был лейб-гвардеец Толстой - пьяница, развратник, дебошир и дуэлиант, который через восемь лет под Бородино проявит чудеса храбрости. Как-то он привел монаха на бак, якобы показать странное свечение у штевня, и вынудил бедного священника просунуть голову в клюз, чтобы лучше рассмотреть чудное явление. Затем, ловко перегнувшись за борт, граф Толстой прилепил к выступившей смоле бороду Гедеона. Под хохот офицеров несчастный монах простоял на четвереньках до сумерок, пока матросы не помогли ему отодрать бороду и отмыть ее от смолы. Издевательства и насмешки сблизили этих столь непохожих людей: блестящего придворного, едва не ставшего в молодости последним любовником царицы Екатерины, и затворника-монаха.

На Петропавловском рейде некоторые офицеры "Надежды", обдумав, чем может кончиться для них оскорбление близкой к государю особы, явились к Резанову вместе с будущим адмиралом Крузенштерном и принесли свои извинения. Расстались они сухо и, к счастью моряков, навсегда. Командор мог сурово наказать их, но превозмог личные оскорбления ради продолжения экспедиции.

Недавно спущенный на воду компанейский бриг резво рассекал волны, уносясь на запад в виду островов Алеутского архипелага. Лейтенант Хвостов и мичман Давыдов, зимовавшие на Кадьяке, со знанием дела рассказывали камергеру, иеромонаху и ученому немцу, следовавшему с ними, о нравах кадьяков и алеутов, о беспробудном пьянстве полудиких промышленных, о воровстве казенного добра приказчиками и правителем. Хвостов вникал во все заботы компанейского ревизора, на правах его первого друга и помощника рылся в грузах и в корреспонденции.

На Уналашке бриг и высоких гостей встретил с почтением акционер Компании и управляющий Уналашкинским отделом Емельян Григорьевич Ларионов, двоюродный брат убитого в Якутате Степана Федоровича Ларионова. У него в погребе, в недобрый час, маялся с похмелья муками совести известный передовщик Демид Ильич Куликалов. Под пьяную руку он до полусмерти избил свою сожительницу-индианку.

Наспех проверив счета и меха в казеннике, Резанов велел собрать всех алеутов селения "Доброе Согласие" и ближайших жил. Крещенные пропавшим монахом Макарием девять лет назад, они жили в том же состоянии, что и их деды. Прошло время случайных наездов вольных казацких артелей: на острова пришел закон, алеуты смирились с постоянным присутствием русских передовщиков, и даже находили в этом преимущества, которых были лишены их воинственные предки.

Алеуты пришли к конторе и с равнодушным видом сели на корточки, думая, что к ним прибыл сам Русский царь. В камергерской шляпе, в шитом золотом мундире на крыльцо вышел Резанов и спросил через толмача, довольны ли собравшиеся своим управляющим. Алеуты дружно и равнодушно ответили, что довольны.

- Заслуживает ли господин Ларионов награды за безупречную службу?

Алеуты ответили, что заслуживает, и Резанов повесил на грудь Емельяна Григорьевича золотую медаль, а толмача Попкова наградил серебряной. Затем он велел привести Куликалова.

Был передовщик Куликалов, пока трезв, милейший человек. Если кого обижал по пьяному делу, то после очень стыдился проступка и всеми силами старался загладить его. А выпить ему удавалось не часто. Спроси алеутов кто-нибудь из своих: плохой или хороший это человек, они бы посмеялись над таким вопросом или стали бы передразнивать Куликалова, подражая его походке, речи, что у большинства из них получалось очень искусно. Сами алеуты не выносили побоев, никогда не били жен и детей. Но Куликалов - "косяк", дела его семьи - его "косяцкое" дело.

- Плохой ли это человек? - спросил Резанов.

Алеуты дружно и безучастно ответили ему:

- Да, плохой!

- Заслуживает ли он наказания?

- Да, заслуживает!

Сомнение робко закралось в душу компанейского ревизора: а не ответили бы они так же, спроси он алеутов - плохой ли человек Ларионов? Но Куликалов избил женщину!.. И Резанов велел на глазах собравшихся заковать старовояжного передовщика в железо, отправить с первым судном в Охотск на дознание.

- Запомните, - обратился с пылкой речью к населению Уналашки, - для Русского царя все его подданные равны...

Поплясав, угостившись и разобрав подарки, алеуты разбрелись по жилам и факториям. Два тойона зашли в землянку к живому еще Николаю Чупрову, участнику первого вояжа к Алеутским островам под началом Михайлы Неводчикова. Алеуты давно уже считали его своим. И отцы их и сами они помнили, что Чупров жил на Уналашке всегда и многим был родственником. Они расселись возле жировика и стали бойко говорить о главном тойоне Русского царя, который совсем не похож на "косяка": и одет во все блестящее, как женщина. Наверное, он - жена царя?

Один из тойонов оттопырил мизинцы, втянул короткую шею, закатил глаза и пролепетал тоненьким голоском:

- У-тя-тя! Мя-мя-тя! - подражая интонациям и благородным манерам камергера.

- У меня теперь один царь - Ларионов, - прошамкал полуживой от старости промышленный. - Да Господь Бог над нами.

Такой ответ не устроил алеутов. Они посидели еще и сказали:

- Похоже, Русский царь алеутов любит больше, чем косяков?!

- Косяков никто не любит! - согласился старик, забывавший порой, кто он, думавший на алеутском языке. Гости посидели еще, вспоминая сородичей, ездивших с купцом Киселевым в главный косяцкий город, вернувшихся с дорогими подарками и с хандрой в груди.

- Если Русский царь так любит алеутов, отчего никто из них не стал главным тойоном всех косяков? - спросили старика Чупрова.

- Наверное, оттого, что явились к царю сразу пятеро - надо было одному! - ответил старик, кашляя и хрипя.

Гости оставили ему часть подарков и ушли по своим бараборам.


Возле Кадьяка погода испортилась. Сделался недолгий шторм. Ветер выломал бушприт у брига "Мария". Офицеры поносили плотников и судостроителей Охотска: оказалось, что наклонная мачта, вделана в корпус всего на три фута. Машин, Хвостов и Давыдов, проявив высокую изобретательность и морскую выучку, сумели без кливеров провести бриг в Павловскую бухту. Над опустевшей крепостью трепетал трехцветный флаг Компании. На причале стоял титулярный советник Баннер, временный управляющий Кадьяком, присланный сменить Баранова на должности главного правителя.

Резанов пересчитал меха в казенниках, проверил бумаги, оставленные Барановым титулярному советнику. Из наставлений правителя, со слов Баннера он понял, что монахи часто досаждают компанейскому правлению, и велел привести их всех. Иеромонах Гедеон проинспектировал училище, которым начальствовал иеродьякон Нектарий. Он остался доволен знаниями учеников, но раздосадован тем, что служба в храме велась только на русском языке, что достойных переводов Евангелий на кадьякское наречие до сих пор нет.

Резанов негодовал, глядя на четырех монахов миссии в залатанных рясах, в разваливающихся сапогах. Он топал ногами, называл их невеждами, ставил в пример иезуитов, которые дают диким свет знаний, а не лезут от безделья в коммерческие дела Компании... Он грозил выслать их в Россию и ходатайствовать перед Святейшим Синодом, чтобы всех четверых расстригли.

Монахи вытирали слезы, не позволяя себе гнева и обиды. Они во всем винились, говорили, что штурмана и приказчики их подстрекают ко греху.

Иеромонах Гедеон удивлялся столь раздраженному состоянию камергера, которого знал как человека воспитанного и на редкость сдержанного. Резанов же распалялся, вымещая на бедных миссионерах все снесенные оскорбления. Гедеон, уличив миг, осторожно заметил, что миссия была принята сюда по Высочайшему повелению на иждивение Компании, но служит одиннадцатый годик без всякого жалования.

Ревизор осекся в недоумении.

- Такого не может быть! - не поверил сказанному

Монахи смущенно отвечали, что Епархия, должно быть, думает, что жалование платит Компания, а правление Компании - наоборот... Отчего снабжают их только провизией. За одежду же платить надо, а денег нет... Вот и поизносились.

Резанов тоже проинспектировал училище. Он остался доволен знаниями креолов, алеутских и кадьякских детей, повозмущался невежеству немногих семей несмешаных браков, не отдающих своих детей природного русского происхождения в училище, и, сменив гнев на милость, обещал похлопотать о жалованьи хотя бы для директора училища.


На Ситхе шла обычная жизнь промышленных на новом месте: русские строили. С утра до вечера работные и промышленные валили лес, тесали, таскали: обносили Ново-Архангельскую крепость частоколом, закладывали казарму, баню, пакгауз на берегу, наспех срубили избенку для правителя. Партии промышляли припас на зиму. Неподалеку от Ситхи убили пять сивучей, ловили палтуса по шести пудов весом, стреляли уток.

Ситхинцы напоминали о себе: в лесу, неизвестно кем, был убит байдарщик. В Хуцновском проливе несколько селений разом стали строить крепости. Из разных мест доносили, что видели корабли, торгующие оружием. О возвращении домой Сысою рано было думать. Новое поселение Российско-Американской компании укреплялось и готовилось к трудной зимовке.

В конце октября на "Неву" приехал стахинский старик, тот самый, женатый на ситхинке. Он привез новых аманат и двух бобров в подарок правителю от хуцновских тойонов, передал, что тойоны явились бы к Баранову сами, но не хотят мешать строительству. Понимая, что это разведка, Баранов одарил старика и сказал, что хочет жить со всеми в дружбе и с ситхинцами тоже.

В многословных рассуждениях старика правитель почувствовал какую-то корысть, стал расспрашивать о ситхинцах. Старик ругал их, называл сумасшедшими, говорил, что все его сородичи так считают. Снова стал рассказывать об их происхождении, нажимая на то, что именно стахинцы хотели взять в плен двух братьев, живущих на Ситхе, но дали им жен... Старик взглянул на правителя, и тот понял, к чему он клонит в беседе.