Geum.ru

Олег Слободчиков – Заморская Русь

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   43   44   45   46   47   48   49   50   51

Палили пушки на батарее, салютовали ружья на байдарах. Правитель Баранов, залечивший хвори, отмоливший напасти, браво вышагивал по причалу в броне и в дворянской шляпе. Усы его торчали, как два штыка.

- Благословите, батюшки, на дело многотрудное! Уж лучше мне в бою погибнуть, чем вернуться, не отвоевав Ситху в число земель моего августейшего покровителя!


Караван вышел из залива и растянулся на несколько миль. Таракановские промышленные повернули к старой, захиревшей без Шильца и Медведникова, верфи. Там, при фактории, жили Гаврила Ворошилов и Василий Бусенин, с ними - с десяток вдовых кадьячек с детьми, получавшими пособие от Компании.

Антипин, высадившись первым, пошел к старовояжным дружкам и, увидев их, вздохнул:

- Не помолодели вы, братцы. Знать, и я такой же стал!

Но печалиться долго архангельский мещанин не мог: разглядывая баб и детишек, сдвинул на брови шапку, рассмеялся:

- На десять верст вокруг ни одного мужика, кроме вас да инока Германа, а кадьячки брюхаты. Отчего бы?

- А ветром надувает! - не моргнув глазом, ответил Ворошилов.

К жилью подходили другие промышленные, здоровались со старовояжными, спрашивали о делах. Узнав, что Баранов зовет дружков воевать под Ситху, Василий Бусенин перекрестился.

- Слава Богу! Спохватились! Медведников снится, ругает нас...

Возле Александровского мыса, где в фактории жили два Федора, Острогин и Рысев - один с овдовевшей каторжанкой, другой с крещеной индианкой племени Ворона, - партия опять высадилась на берег, поджидая ушедших к северу байдарщиков и парусные суда. Старовояжные, по случаю встречи, вытащили из погреба бутыль раки и подливали в чарки, выспрашивая подробности о гибели Коновалова и Галактионова, о разорении Якутата и о других новостях. Федор Острогин, захмелев, схватился за казачью саблю, стал крушить посуду на полках. Жена спокойно наблюдала за бесчинством стрелка, не вмешиваясь в дела мужчин. Седобородого промышленного еле утихомирили дружки, отобрав саблю. Утром Рысев и Острогин заявили, что пойдут с партией на Ситху. В фактории пусть остается, кто хочет. Через три дня из верховий Кенайской губы вернулись пополненные партии и направились к Новоконстантиновской крепости.

Близ устья Медной реки Сысой с Васькой высадились на берег, отправились к тойону Михейке и к шаману с подарками. Но горбатый шаман умер зимой - подарки передали его родственникам. Тойон был жив и здоров, узнал гостей и встретил их ласково, угощая икрой в березовом соке. Приняв дары, он сказал, что зимой из Якутата присылали посольство с подарками, что с плавучим льдом спустились по реке материковые индейцы голцанского селения, спрашивали, как найти Кускова. Было их четверо мужчин и здоровенная девка на коротких ногах, потому тойон не стал ничего утаивать. Должно быть, гости и сейчас в Якутате, а Лукин второй месяц на мысу Святого Ильи строит дом на месте сгоревшей фактории.

Караван, не останавливаясь, пошел мимо мыса. Галера правителя и большая байдара таракановской партии направились к берегу. Навстречу им вышел Терентий Лукин в залатанном кафтане. Борода его стала еще белей. Он опять жил один, своей обычной скромной жизнью. Жена и сын остались в крепости под надзором Кускова. Неподалеку от погорелой избы стоял шалаш из веток. Возле него тлел костер. На дереве висела икона, писаная неверной рукой, больше привычной к топору и ружью, чем к кисти. На другом дереве - тесаный восьмиконечный крест в полтора аршина.

Усадив гостей возле тлеющего костра, Лукин стал неторопливо расспрашивать о жизни на Кадьяке. Баранов так же чинно отвечал на вопросы. Едва старшие умолкли, Сысой, увлекаясь, заговорил о вояже Швецова к полуденным землям, о неудачном таракановском промысле. Но Терентия рассказы эти не заинтересовали. Слушал он вполуха, спрашивал о сапожниковском хозяйстве, об Ульяне и Фекле.

Баранов походил вокруг сгоревшей фактории, вернулся к шалашу и сел с печальным лицом.

- В стороне легче было бы строить: не надо расчищать! - кивнул на черные кучи головешек и обгорелые камни.

- Пожалуй! - согласился Лукин. - Да только место освящено, - пожал плечами.

- Так-то оно так! - вздохнул правитель. - Тебя жалко. Шестой годик в нашей Компании, все строишь, воюешь, живешь по шалашам... А мы опять к тебе с поклоном - на войну звать?! Пойдешь ли Ситху воевать?

Лукин усмехнулся в бороду, блеснул глазами:

- Видать, судьба такая у всех нас: первыми прийти, первыми построить и отвоевать, - он помолчал, глядя на огонь, - потом придут другие - хитрые и торговые, влезут в наши дома убогими странниками, а станут хозяевами и начнут над нами потешаться. Плюнем мы, уйдем и начнем все заново... И вся Русь, видать, на том стояла и стоит.

Острогин зубами заскрипел:

- Тебя наслушаешься - хоть в петлю, прости, Господи!.. У нас в партии - ни одного дворянина, ни одного чиновного: только свои да новокресты. Отобьем Ситху, отстроим все по старине!

Лукин покачал головой:

- Все верили, что так и будет, да ни у кого не вышло!

- Здесь не выйдет - дальше пойдем! - беззаботно тряхнул головой Сысой. - Говорят, до самой Калифорнии на полдень дорога открыта.

Лукин усмехнулся:

- Все одно, ничего не выйдет!

- Что ж ты тогда воюешь и строишь? Не за жалованье же в десять целковых?

- Должно быть, нет нам третьего пути, - вздохнул он. - Не монастырь - так война! Сколь ни думай - все к одному сводиться! Видать неспроста, деды запирались в скитах и жгли себя, как та Птица Феникс, чтобы спасти дух, коли не пришло время явить его.

- В монастырь идут те, кого Сам Бог позвал! - еще не споря, заявил Баранов, но усы его задергались, поползли кверху. - Кто-то из наших монахов сказал: "Служить России - все равно, что служить Богу! Возлюбишь Россию - возлюбишь все в ней!"

Лукин покачал головой и добродушно возразил:

- Красиво сказано... Боярином сказано, для которого, что природный русский, что крещеный: лишь бы ясак платил да тягло не бросал. Нерусь ему даже породней будет... Кому служить? Дворянам, которые нынче в твоей крепости пьянствуют, да тобой, слышал, помыкают? Это они - Россия?

Баранов смутился. Сысою стало жаль старика и за себя обидно.

- Грех так говорить, Терентий Степанович, - тряхнул он головой. - У нас в слободе на чужой манер не живут, чужаков не празднуют и холопов искони не было. То, что мои предки в вере не так крепки были, как твои, так это не всем дано и не всем понятно, чего ради на рожон лезть... Где в Евангелии что-то без "Истинный" писано, где вместо двух букв одна... Мы, где надо, поясные поклоны кладем, где хотим - земные... А еще старики сказывали, что раскол и Никон-антихрист даны были от Бога попам, за то что при царе Алексее шныряли по мужицким дворам, выискивали гусли, рожки, домры - все жгли и ломали, медведей ручных стреляли, скоморохов - вешали, кто русские песни пел, а не одни церковные - зубы выбивали... Вот и поплатились. Мужики о старообрядцах никогда дурного не скажут, всегда беглым помогут. Мы от вас не отрекались, это вы нас все хулите, - Сысой обернулся к Тараканову и бросил с раздражением: - Скажи чего-нибудь! Ты у нас самый грамотный!

Все обернулись к Тимофею, сидящему в стороне, наблюдающему за спором с насмешкой в глазах. Передовщик пожал плечами и сказал бесстрастным голосом:

- Человек рожден для счастья! Нет на свете такого государства, которое заботилось бы о своих гражданах и давало им волю. Нет и царства Беловодского - есть мечта угнетенных о справедливости. А Бог - это истина и разум. Потому и жизнь должна строиться разумно! - по лицам друзей своих Тараканов понял, что те вот-вот разразятся бранью и спором. Он поднял руку и остановил их: - Вы хотели знать, что я думаю?! Так слушайте! - Все истинное - разумно. По слухам и по размышлению, есть еще на свете незаселенные земли. Нужно найти их, поселиться независимо. На себя все хорошо работают. Богатеют при этом быстро. А чтобы самим не народить царей и дворян - богатство должно быть общим, власть - соборной! Умные люди подсчитали, что при такой жизни через три-четыре года дети ваши будут мочиться в золотые кувшины и играть драгоценными камнями. Вот вам и счастье, и порядок, и Бог - высшая справедливость...

Рысев с Острогиным ерзали на местах. У Баранова, по-тараканьи дергались усы. Лукин теребил бороду.

- Доказывать я ничего не буду, оправдываться - тоже, - смеясь, добавил Тараканов. - Захочу узнать, что думаете, - сам спрошу.

- Нет, погоди, - не удержался Баранов. - Про богатство спорить не буду - считать ума не хватит, но жить-то для чего без царя и государства?

- Я же сказал - для счастья! - рассмеялся Тараканов.

Лукин и правитель переглянулись. Теперь Лукин, дергая себя за бороду, спросил:

- Какое счастье? Досыта есть и много работать?

Тараканов вздохнул насмешливо и покачал головой:

- Это уж сами думайте, какое человеку счастье надобно.

- Так я с весны о том думаю! - развел руками Лукин. - Бостонец, капитан на бригантине, был в Якутате: тот, что с Афоней Швецовым на полдень ходил. Звал меня к себе старшим помощником и приказчиком, жалованье хорошее сулил. Говорил, работать не будешь, в шелк и бархат оденешься, узнаешь, что такое счастье... Ему, видишь, нравится, что я языков много знаю. Я, конечно, басурманам не служу, но с тех пор все думаю: какое такое счастье у них в жизни есть?

Так как Тараканов не отвечал, загадочно улыбаясь, Баранов проворчал:

- Меня давно зовут служить в Гудзонову компанию. Вся работа - советы купцам иноземным давать. А взамен дом, тихая жизнь, про пистоль и саблю - забудь. Иногда так захочется туда - хоть вой. Мы с тобой, Терентий Степанович, послужили на своем веку. Может, хватит?

Лукин долго молчал, глядя на закипающий жестяной котел, потом спросил вдруг:

- У тебя на "Александре" кто мореходом?

- Петров - вольный штурман из мещан. На "Катерине" - Потаж. Мы с ним только благородные. И то знаете, какое из меня, ряженого, "благородие", - Баранов тряхнул буклями старомодного парика. - Ну, что? Пойдешь на Ситху?

- Пойду! Куда деваться. Одному не выжить... Сына поднять надо. Остается - воевать и строить. Вдруг чего и получится?! - Лукин хлопнул ладонью по колену и, обернувшись к Тараканову, на которого наседали Острогин, Рысев, Урбанов, спросил:

- А в умное твое государство всех будут брать или только природную русь?

Тараканов взглянул на него, загадочно улыбаясь, и не ответил.

- Так-то! - вздохнул Лукин. - Не рассудил ты нас, только хуже заморочил, - обернувшись к Сысою, добавил: - Если бы мои деды отреклись от твоих, они бы с ними воевали. Но мои деды, не желая проливать родной крови заблудших сородичей, жгли себя, уходили в тайгу и в другие страны. Кто от кого отрекался - Бог рассудит!


Галиоты "Александр Невский" и "Екатерина" покачивались на уютном Якутатском рейде, защищенном с моря островами. Они ждали дальнейших распоряжений правителя. Партия Демьяненкова и Кондакова промышляла, растянувшись на десятки миль по побережью. В крепости появилась новая восьмигранная башня, на сажень были подняты стены. На якоре покачивался новопостроенный пакетбот без мачт, на нем велись такелажные работы.

Увидев два прибывших судна и караван байдар, на берег высыпало все население крепости и "Славороссии" - индейцы в одеялах и плащах, алеуты и кадьяки в парках. Среди них терялись несколько природных русских и креолов, одетых кто во что горазд. Индейцы столкнули на воду лодки, стали кривляться в них еще за сотню шагов до "Ольги" и "Ростислава", выплясывая в честь прибытия правителя. Подойдя к борту, они подняли обычный вой и стали плясать на палубах. Старосты, по традиции, угощали всех сладкой кашей и чаем.

Баранов, поговорив с каждым тойоном, ждал своего друга и помощника Кускова. Он подошел к борту галеры на деревянном индейском бате вместе с Прохором Егоровым.

- Парик привез? - спросил Баранова вместо приветствия.

- Привез, да только женский! - рассмеялся правитель, махая рукой. - Башку-то покажи. Говорят, лыс стал, как и я?!

Кусков с Егоровым поднялись на палубу, расцеловались с Барановым и со старовояжными. Прохор пошел от одного друга к другому, радуясь встрече.

- Не робей! - посмеивался правитель, поглядывая на шапку Кускова. - Лысых девки пуще любят.

Кусков нехотя обнажил голову. Ото лба к темени косо тянулся клин нежной розовой кожи.

Баранов достал из мешка белый парик.

- Других не прислали, - сказал, оправдываясь. Зато волос как настоящий. Обстрижешь под себя и носи...

- Слышал, наверное, - спросил Кусков. - Голцанское жило послов присылало за одеялами. Я шаману сказал: "За то, что обезобразили русского тойона, - с вас шестьдесят одеял причитается!" Так он стал оправдывать молодого сородича, который первый раз с живого человека кожу драл, а меня ругал, за то, что сильно дергался, - улыбка на лице приказчика покривилась, большие глаза сузились и побелели. - При том шаман в такой раж вошел: давай показывать, как правильно делать надрез и за волосы тянуть, чтобы до самых ушей кожу снять.

- Ну и как, сторговались? - спросил, улыбаясь, Баранов.

- На десяти сошлись! - развел руками Кусков. - Мы у них многих ранили, семерых убили.

- Ну и ладно! Я привез одеяла... А что у тебя одни креолы? Русичи где?

- Откуда ж им быть? - пожал плечами Кусков. - Поселенцев почти всех перебили. Три семьи осталось, и те на Кадьяк отпросились с детьми малыми. Вдов новоконстантиновские к себе заманили. Все уж замужем: и старые, и не совсем старые. Молодых-то нет давно.

Баранов снял шляпу, крестясь на восток.

- Десять лет всего минуло, как прислали нам три десятка красавиц. Редко уже кого встретишь, и те по одиночкам, по факториям. На каторге целей бы были.

Слава Богу, не знал правитель, что еще через десять лет, когда закончится срок ссылки, в живых останутся трое бывших томских мужиков, царской милостью определенных на поселение вместо каторги, и одна женщина, что в те поры он все еще будет тянуть лямку правителя и подпишет им, четверым, прошения на вечное поселение в Америке: каждому живущему легче наперед не знать своей доли.

Закончив пляски, якутаты сели в лодки и уплыли в селение. Баранов с Кусковым отправились осмотреть новопостроенный пакетбот. Сысой, Василий, Прохор и Терентий Лукин сидели на "Ростиславе" и вспоминали прожитую зиму.

- Богатырша моя приезжала! - хвастался Прохор. - С брюхом уже. Не обманул я голцанского тойона...

Лукин засопел громче.

- А Толстяк, вспоминая про кухню Степаныча, хотел к нам в почетные аманаты идти. Но пожил с неделю на промышленных харчах и раздумал... Так что, Терентий Степаныч, скоро нас с тобой на крестины позовут в Волчий род.

Лукин не выдержал, выругался в сердцах:

- Что мелешь-то, что мелешь? - замотал седой бородой. - Семя бросил в чужой стороне - породишь сына-врага и отцеубийцу!

Прохор с Сысоем беззаботно рассмеялись. Василий опустил глаза, сжал зубы. Заходили желваки под бородой.

- Как сестрица? - спросил его Прохор не первый уж раз.

- Слава Богу! - ответил он.

Чтобы сгладить невольную неловкость, Сысой стал рассказывать про Баженова, венчавшегося со своей "волчицей". Промышленный с помощью монахов уговорил ее выбросить деревянное корытце, которым индианки безобразят лица. Губа у нее зарастает. Сажей она уже не мажется, даже умывается, и кожа стала у Баженихи белей, чем у иной европейской бабы. Только вот платье и башмаки идут ей, как корове седло и подковы...

- Уж лучше бы в одеяле и босой ходила, только сиськи прятала, - посмеивался Сысой. - А так, жена послушная и работящая: ягод наберет, продаст, каждую копейку - в дом.


Галиоты, по приказу правителя, отправились к Ситхе. Промышляя в пути, под их прикрытием ушла сводная партия Демьяненкова и Кондакова. В Якутате, как обычно, кадьяки и алеуты получили компанейские ружья. Баранов с Кусковым торопливо оснащали парусами и пушками новопостроенный пакетбот, который был наречен "Ермаком". Вскоре отправился в Хуцновский пролив "Ростислав" под началом передовщика Урбанова. На кутере, в большинстве, были седые барановские дружки, пришедшие с ним из Охотска четырнадцать лет назад. При них - тоболяки: Сысой с Васькой. Тараканов с партией промышлял под прикрытием судна.

Васька Васильев, в кожаной рубахе, с казачьей саблей на боку, то и дело поглядывал на берег, глаза его мерцали синью льда. На лице Урбанова индейской маской застыл мстительный оскал. Спасшиеся алеуты его партии были опоясаны саблями и терпеливо ждали мщения. Но байдары промышлявших двигались медленно, "Ростислав" то и дело бросал якорь. Возле Ледового пролива и вовсе простоял три дня. Наконец, при хорошей погоде вошли в Хуцновский пролив. Жители селений, грабивших Михайловский форт, завидев кутер и байдары, бросали дома и убегали в лес. Не останавливаясь, не причиняя никому вреда, караван прошел мимо селений Какнаут, Каукотан, Акку, Таку, Цултана, Стахин. Возле селения Кек, где была перебита партия Урбанова, алеуты высадились на сушу, прокрались к жилью, зарубили и зарезали нескольких жителей, а одного пленили. Остальным удалось скрыться.

Урбанов вышел на берег, взглянул на пленного. Алеуты готовили орудия пытки. Индеец смотрел вокруг с презрением и называл их русскими рабами.

- Мы народ добрый! - сказал Урбанов, зловеще усмехаясь. - Мы тебя мучить не станем, как ты мучил нас, - он надел на шею плененного петлю и, к неудовольствию алеутов, выбил чурбан из-под ног.

- Сжечь все! - кивнул на селение.

Промышленные и алеуты с факелами пошли по домам. Не в пример эскимосским народам и кенайцам, жилье побережных индейцев было сделано с большой аккуратностью из расщепленных на доски деревьев. Над низким входом - резные тотемные знаки семьи: лапа Ворона, след Волка и Медведя. Каждая доска была отстрогана, покрыта резьбой и краской. Вокруг жилья и внутри - чистота. Войдя в один из опрятных индейских танов, Сысой взял искусно сделанную маску, которую издали не пробить пулей фузеи.

- Похоже, что у них каждый - мастер! - разглядывая, вертел ее в руках.

- Похоже! - хмуро сказал Васька и ткнул факелом под сухую кровлю.

Партия ушла от берега, оставив за собой черную тучу дыма. Следующее селение, Кую, тоже было выжжено дотла. "Ростислав" бросил якорь в Бобровой бухте, на том самом месте, где четыре года назад стоял "Северный Орел" со зловредным Гавриилом Терентьевичем Талиным, уволенным со службы Компании. Вспомнил Сысой своего недруга, пять лет баламутившего промышленных, чиновных и штурманов на Кадьяке, и показался ему мореход шкодливым юнцом по сравнению с нынешними кадьякскими горлохватами.

Через два дня в Бобровую бухту вошел "Ермак" с правителем на борту. Его партии и партия Тараканова растянулись по заливам на несколько дней пути. Но Баранов спешил. Он решил не ждать, когда соберутся все, наказал тойонам и передовщикам, где будет общий сбор. "Ростислав" поднял якорь и следом за "Ермаком" пошел в бухту Креста. Около пяти часов после полудня суда шли вдоль высоких берегов, покрытых густым лесом, к горе Эчком, возвышавшейся над всеми другими хребтами и пиками. В Крестовой бухте, на рейде, стояла целая эскадра. Здесь были компанейские галиоты "Александр Невский" и "Святая Екатерина", обособленно стоял настоящий фрегат "Нева" под Российским флагом. У второго мыса от горы Эчком покачивалась на якоре знакомая бригантина с новым названием "Окейн" под звездным флагом Соединенных Штатов.

Пакетбот и кутер салютовали кораблям из фальконетов. С галиотов ответили холостыми выстрелами пушек, с фрегата пустили две ракеты, на мачте подняли сигнальные флаги, призывая "командора". Едва "Ермак" коснулся борта "Невы", рыжий капитан-лейтенант, не представившись, стал выговаривать Баранову, что ждет его здесь целый месяц при несносном климате и постоянных нападениях индейцев. Младшие офицеры и матросы с недовольным видом поглядывали на промышленных. Правитель поднялся на палубу фрегата один.

Тридцатилетний капитан-лейтенант Юрий Федорович Лисянский провел в кают-компанию долгожданного гостя, о котором был много наслышан. Гарсон принес коньяк, кофе и сигары. Правитель Русской Америки был молчалив, сдержан и учтив. Одет он был, как одевались дедушки нынешних офицеров, на шее висела золотая медаль. Вид Баранова задобрил раздраженного командира корабля. Он закурил сигару и стал рассказывать, насмешливо поглядывая на допотопный напудренный парик гостя, что совершает по Высочайшему указу кругосветное путешествие.

"Нева" прибыла на Кадьяк всего лишь неделю спустя после ухода оттуда самого правителя. Она отремонтировалась в Павловской бухте, заправилась водой. Пятнадцатого августа Лисянский взял курс на Ситху, а девятнадцатого был уже здесь. Через неделю в бухту вошла бригантина "Окейн", две недели назад - "Александр" и "Екатерина". Штурман Петров подходил к фрегату на байдаре, передал, что ждет Баранова. В последний день августа капитан Окейн на баркасе ездил на берег за лесом и был атакован ситхинцами. Индейцы на лодках подошли к бригантине, стали стрелять из ружей, повредили баркас и катер, которые спускались на воду. Самому Окейну прострелили расшитый узорами ворот.

- Безобразие! - капитан-лейтенант изящно отхлебнул кофе из чашечки.

- Безобразие! - кивнул правитель. Залпом выпил рюмку коньяку, пошевелил усами, раздумывая, - закусывают или не закусывают у нынешних благородных. - Ваша помощь очень кстати. Хоть и собрал я до двух тысяч человек - природных русских и креолов едва ли сотня наберется... Чудо да и только - ваше появление здесь! У ситхинцев одних мужчин до тысячи... Крепость...

На другой день капитан-лейтенант провел смотр компанейского флота и был очень огорчен увиденным. По его мнению, галиоты и пакетбот называть морскими судами было нескромно: это всего лишь перевозные боты, вооруженные старинными фальконетами. На галиотах было по две шестифунтовых и по две четырехфунтовых пушки, запас пороха мал, такелаж плох, к некоторым пушкам ядра не подходили по калибру. Лисянский приказал снять с "Невы" шесть пушек, чтобы вооружить ветхие компанейские суда, дал пороха и снарядов.