Олег Слободчиков – Заморская Русь

Вид материала

Документы

Подобный материал:

• Олег Слободчиков по прозвищу пенда, 6268.35kb.
• Уважаемые отец Олег, Олег Александрович, Михаил Иванович, представители духовенства, 120.22kb.
• Тема : Узагальнення з теми „Княжа Русь Україна, 48.74kb.
• Первые Киевские князья, 99.29kb.
• Е. Е. Пронина, В. В. Абраменкова, В. И. Слободчиков. Заключение медиапсихологической, 658.14kb.
• Программа вступительного испытания по предмету «История» Тема Древняя Русь (до ХIV, 24.7kb.
• -, 574.37kb.
• Прокуратурой Асекеевского района проведена проверка исполнения законодательства о несостоятельности, 98.97kb.
• О. П. Федорова Допетровская Русь. Исторические портреты. Ольга федорова допетровская, 3780.49kb.
• Итоговый тест по теме "Киевская Русь", 58.28kb.

Сысой потолкался среди пьяных штурманов и камчадальских матросов в казачьих шароварах, в тесноте все бестолково суетились, кричали и веселились, всяк на свой лад. Не найдя никого из друзей, он пришел к Баранову рассказать о новостях в сапожниковском хозяйстве и тут узнал, что неделю назад Тараканов с небольшой партией алеутов ушел промышлять бобров в южных водах на бостонской шхуне Натана Виншипа. Сысой вскочил от негодования - близкий друг предал!? Баранов стал смущенно виниться:

- Мой грех! Скрыл! Знал, что удержу тебе не будет! Ты нужен мне там, сынок, - кивнул в восточную сторону, - неотмщенная кровь друзей наших вопиет... Прости уж старого!?

Сысой сел с невольной обидой под сердцем: опять не его выбирала судьба в те края, куда двадцать лет стремились Трапезников с Андрияном Толстых, где пропал блуждающий галиот "Михаил" и замечен был последний след чудо-корабля "Феникса". Правитель напоил стрелка чаем и отправил с подарками к прибывшему судну.

Выбрав с собой двух знакомых кадьяков, Сысой вышел на трехлючке в залив. Крутая волна то и дело захлестывала байдарку. Передовщик отплевывался горько-соленой морской водой, кадьяки, при каждом надвигавшемся гребне, кричали: "ку! ку! ку!" - как это у них принято. И вот они подошли к борту бригантины "Святая Елисавета". На палубу высыпали команда и пассажиры. Кто-то кричал, узнав Сысоя. Он всматривался в сотню радостных лиц, махал рукой. Офицеры ругались, отгоняя пассажиров от борта, называли всех остолопами: судно опасно кренилось на волне. Байдарщики поднялись на шканцы. Сысоя обступили старовояжные, вернувшиеся на службу Компании после увольнения. Высвободившись из их объятий, Сысой передал двум молодым офицерам подарки от Баранова: рыбный пирог и печеного гуся. Те были кучерявы, как молодые барашки, с любопытством поглядывали на стрелка в топорковой парке пером наружу, в сапогах с голяшками из сивучьих горл, удивлялись босоногим, "двуротым" кадьякам с костяными усами в носу. Сысою поднесли двойную чарку, он выпил, перекрестясь, и раскурил трубочку, отвечая на вопросы лейтенанта Хвостова и мичмана Давыдова. Кадьяки отплясывали босыми пятками в честь прибытия судна.

На другой день ветер ослаб и "Елисавета" вошла в Павловскую бухту, паля из пушек. На причале стоял Баранов в шинели и в шляпе поверх старомодного парика. С транспортом прибыли сто двадцать промышленных, из которых пятнадцать были прежние старовояжные служащие.

На берегу жгли костры, пели и плясали. Туземцы и старовояжные то и дело узнавали Сысоя, звали к себе. Он кивал им, шел дальше, надеясь встретить земляков. И вот увидел одного в знакомой шапке. Прислушался - выговор был родной, тобольский. Подошел ближе.

Мужик лет тридцати орал песню про Иртыш, из кармана торчал штоф.

- Не тобольский ли ты, братец? - спросил Сысой.

- Из Тары, поверстан! - обернулся тот с торговой хитринкой в глазах.

- Бывал и там! - сказал Сысой, протягивая руки к огню. И почувствовал вдруг, что говорить ему с этим мужиком не о чем. - На "Елисавете" пришел?

Тот кивнул, разглядывая старовояжного в перовой парке.

- А ты на чем? - спросил без интереса.

- На "Фениксе"!

- Что такое "Хвеникс"? Нет такого транспорта, - заявил самоуверенно.

Сысою тошно стало от такого разговора. Пошел он дальше, не находя то, что душа искала. У ворот крепости с фузеей в руках, трезвый и тоскливый, стоял стрелок Алексей Карпов, енисейский мещанин. Увидев Сысоя, вцепился в него, стал расспрашивать, как погиб его земляк Григорий Коновалов. Из казармы доносились вопли, звон битой посуды и пистолетная стрельба. Кто-то выскочил в сени, завизжал, как свинья под ножом:

- Караул!!!

- Что это? - удивленно спросил Сысой.

Енисейский мещанин сердито сплюнул:

- Благородное сословие опять перепилось... Караул звать изволят... Пусть сами разбираются.

Карпов сказал, что приказчик заперся в магазине, и указал, в какую ставню стучать, чтобы открыл. В двери запасного магазина были свежие дыры от пуль. На уровне живота, изогнувшись дугой, покачивалась шпага. Сысой постучал условным стуком, которым собирали собутыльников старые мореходы Бочаров и Измайлов. Ставня скрипнула, открылась, из окна высунулся сам грозный Бакадоров, узнал тоболяка.

- Залазь тихонько. Расскажешь, как Гриха погиб да Кускова оскопили...

- Не оскопили, а ошкурили! - поправил Сысой. Выпил налитую чарку и стал рассказывать, в который раз, вспоминая вояж к Волчьему племени в голцанское жило, воинов которого почитали за храбрость индейцы и эскимосы.


Стараниями Филиппа и Феклы зима в хозяйстве началась сыто и припас был. Беспокоили семью плохие приметы: то вороны на крыше рассядутся, то мыши среди белого дня возню учинят. Филипп стал не в меру говорлив, часто вспоминал молодые да глупые годы. Услышав, что последний транспорт пригнали из Охотска за восемнадцать дней, долго вздыхал, рассуждая о тех временах, когда годами добирались до Кадьяка.

- Что же делается?! - качал седой головой. - Мала становится земля-матушка. Тесно уж на ней. Мне-то ладно, помирать скоро. Ты как жить будешь? - гладил по голове Петруху.

Тот брыкался, смотрел сердито, избалованный дедовой любовью, говорил, что жить будет хорошо.

- Как теперь жить? - сокрушался Филипп, крестясь, и опять начинал рассказывать сказку про вольного казака Вольгу и пахотного мужика Микулу Селяниновича: как захотел атаман, крестьянский внук, пахотным стать, да сил не хватило фартовому - оторвался уж от земли-матушки.

Скотник был вычищен, сено подброшено, дрова наколоты, в сенях в рост человека висел подвяленный трехпудовый палтус, в бочке - китовина, а Сысой с Петрухой собирались на рыбалку: вязали китовый ус на удочки, грели жир, чтобы смазать байдару. Фекла возле печи гремела котлами и ворчала - было бы ради чего идти в море?!

В ночь на Рождество, пока черти в силе и дерутся на кулачках, сколько ни просили Феклу погадать - она отказывалась. Ульяна попробовала сама, но бросила все и разревелась. Сысой с Филиппом переглянулись, но словом не обмолвились. На Новый год Васильевы ходили в полночь слушать, о чем говорит скот в загоне. Вернулись озябшие - ничего не услышали.

На другой день к ночи задуло с севера, туман осел на земле и на стенах, стало бело, как в России. Заиграл на небе молодой задиристый месяц. Мужики вышли на крыльцо с трубками.

- Ну, чего ты все маешься с кислой рожей? - спросил дружка Сысой. Васька помолчал, глубоко затягиваясь табаком, казалось, корчит его изнутри и держится он из последних сил. Вдруг сорвался, застонал, как раненый сивуч:

- Снасильничали Ульку каюры. Один Бог знает: от меня ли, от них ли приплод ждать.

И зиму, и весну пережила задружная семья Филиппа ожиданием. Ульяна все тяжелела, и всякая примета истолковывалась о ней, всякий сон толковали для нее. И вздорный месяц, и печальная луна, игры их с зорями - все высматривали, стараясь утешить и успокоить. Весной Сысой с Васькой не пошли в птичью партию: махнув на компанейский заработок, занимались делами по хозяйству.


Любовь - не пожар, а загорится сердце у иного молодца - и смерть потушить его не может. Перед Радуницей морская птица села на землю возле креста у устья речки. Сысой глянул на нее и подумал: должно быть, раненой прилетела к дому. Васька долго смотрел на птицу и на жену, стоявшую в стороне. И показалось ему, что птица, не отрываясь, глядит на Ульяну. Он тихо вошел в дом, перекрестился, снял свечку с божнички, зажег от лампадки, прикрывая язычок пламени ладонью, пошел к кресту. Птица подпустила его близко, потом побежала, неловко размахивая крыльями, кое-как поднялась в воздух и закружила над крышей.

Василий поставил свечку на то место, где сидела она. Сысой, задрав голову, следил за полетом. Василий встал рядом, кивнул на жену:

- Видать, Гришка прилетал посмотреть на нее. Поди, и там сохнет, бедный. За что ему так назначено? Царствие небесное, хороший мореход был и друг верный!

Ночью родители-покойники дышали теплом и веял ветерок из полуденных стран. Утром семья долго молилась, перед тем как выйти из дома. А перед полуднем Ульяна заохала. Фекла выскочила на крыльцо и крикнула мужикам, чтобы грели воду. Васька, как чумной, схватил топор и бестолково забегал вокруг бани. Сысой подошел к нему, толкнул в бок:

- Иди куда-нибудь! Или раки напейся, чтобы себя не изводить.

Филипп стал таскать березовыми ведрами воду из речки, Сысой растопил каменку. Васька за баней сел лицом к восходу, уставился в одну точку и стал ждать.

Когда запищал младенец - он не поднялся с места, все пускал и пускал дым из бороды. Вышла Фекла, распрямилась у двери. Он взглянул на нее и все понял. Бросив трубку, встал бледный.

Ульяна лежала на сенной подстилке, накрытой старым одеялом. Глаза ее были широко открыты и, не мигая, смотрели в низкий черный потолок. На груди, как паук, возился чернявый ублюдок. Слезы покатились по щекам Васильева. Он прижался лбом к влажной от мук щеке жены. Она вздрогнула и зарыдала.

- Ничего, милая! - прошептал он. - Жива, и слава Богу! Остальное приладится.


Через день у Елового острова показалась бригантина, идущая в Павловскую бухту. Сысой побросал все дела, схватил парку и убежал в крепость. Добрался он туда, потный и усталый. На причале уже служили молебен. Шла разгрузка знакомого судна с новым названием "Бостон", толпа не расходилась. Русские, кадьякские и алеутские каюры толкались у борта. Сысой протиснулся вперед. В это время по трапу сводили странного человека в заморском сюртуке и в шляпе. Правая рука его висела плетью, правая нога волочилась, отчего трудно было ступать вниз. Калеке протягивали руки, предлагали снести его, но он верещал тонким голоском и сердито размахивал палкой.

Наконец, убогий спустился на причал. Глянул Сысой ему в лицо - правая половина была мертва, с левой равнодушно смотрел глаз стрелка Баламутова, пропавшего, по слухам, на призраке "Феникса" в позапрошлом году.

Васька Труднов подскочил к дружку, стал тискать его, радуясь встрече. Баламутов отчужденно вырывался и попискивал чужим, тоненьким голоском:

- Не надо! Не надо! Не надо!

Васька отстранился, глянул в живой глаз дружка, и мурашки побежали по его спине: в том глазу не было стрелка Баламутова, и вообще не было ничего, кроме равнодушного мрака. Труднов смущенно отступил. Другие тормошили чудом спасшегося.

- На "Фениксе" был? - спрашивали.

- Был! Был! Был! - озирался калека.

- Владыка жив ли?

- То жив - то не жив, то жив - то не жив! - забалаболил бывший стрелок, наводя суеверный ужас на толпу.

- Шильц на борту ли? - подступались другие.

- На борту! На борту! Все на борту!

От калеки отхлынули последние из любопытных. Толпа зашумела, требуя передовщика. На палубу поднялся Афанасий Швецов, занятый дележом добычи. Был он в бобровой шапке, в шелковой рубахе и в иноземном сюртуке. Поседевшая борода лежала на груди сивучьим загривком. Афанасий откланялся толпе и на возмущенные крики стал отвечать, не стесняясь присутствия самого Баламутова.

- На камнях близ Калифорнийского залива нашли его с двумя пустыми флягами из-под спирта. Такой и был уже. Должно быть, последний умишко пропил. А как попал туда - не говорит. Бывает, придет в себя, бормочет что-то: все покойников считает... Спаси и сохрани! - перекрестился передовщик.

Толпа опять загудела - ничего не объяснил Афоня, только перебаламутил души, желавшие правды и ясности.

- Ты расскажи, что за жизнь там, в полуденных странах?

- Все расскажу, братцы, ничего не скрою. Только после... Жизнь там: у-у-у! - передовщик закатил озабоченные глаза к небу: от восторга, от тоски ли?! - Среди зимы тепло как летом. Травы в рост человека. Еды столько, - ленивый захочет запоститься - не сможет: кто рот разевать умеет, тот не пропадет. Знали, куда стремились Толстых и Трапезников, царствие им небесное...

По казармам партовщикам Швецова не давали напиться вволю, все выспрашивали о чудных землях, об островах, где, по слухам, скрываются беглые промышленные с Аляски. Те рассказывали, что после падения Ситхи испанцы и англичане оставили свои крепости до самой Калифорнии. Говорили, что там, в теплых странах, туземцы мирные и добродушные, как дети. О партии Тараканова не было никаких известий.

Сколько ни ждал Сысой, так и не сумел поговорить со Швецовым, занятым делами и отчетами. Баранову тоже было не до него: он собирал старую гвардию, чтобы воевать Ситху, отправлял партии на промыслы, на "Елисавету", под началом первых дебоширов - Хвостова и Давыдова - грузил мехов больше чем на миллион рублей.

Сысой после всего услышанного и увиденного вернулся домой в задумчивости. Вечером за столом рассказал, что знал. Удивлялись домочадцы, додумывая непонятное, дивились странному возвращению Баламутова. Рассказы о полуденных странах, об островах и Калифорнии потрясали всех. Завороженный услышанным, Филипп уже не ругал загубленную молодость:

- Вдруг мы не в ту сторону шли? - спрашивал, волнуясь, и начинал считать, загибая пальцы: - Трапезников с Андрияном Толстых до шестидесяти пяти дней правили курс на юго-восток. По тем временам галиоты больше сорока миль в сутки не давали. Сколько ж это будет?

Все умеющие считать с азартом начинали складывать и множить на пальцах и по черточкам. Сошлись на том, что уходили они не дальше чем на две тысячи миль от Камчатки, а до Калифорнии, по слухам, восемь.

- Знать, не судьба! - с облегчением крестился Филипп. - Куда смогли, туда пришли! Эти дальше уйдут! - кивал на Петруху и новорожденного младенца Ульяны.

Она уже оправилась от пережитого, смотрела на ребенка ласково и даже находила в нем сходство с мужем. Думала про себя: "Мало ли русские колошек перебрюхатили, - мне выпала расплата". Только муж не желал говорить об этом, обижая жену, а однажды сказал Сысою:

- Вот Ситху отвоюем и возвращайся домой, подальше от греха. Два контракта отбыл, одной выслуги с тысячу получишь... А мне уж нет пути назад!

- Куда же я со своими через всю Сибирь? - развел руками Сысой. - Не видишь, что ли? Фекла-то тяжела. - И спросил вдруг, желая свести все на шутку: - Голову-то змеиную все носишь на шее?

Но Василий даже не улыбнулся, вспомнив детство.

- Прошлый год еще утерял вместе с крестом. Оттого и беды!

Переменился Васька: не копил больше денег, не скупясь швырял жалованье на всякие пустяки, жертвовал церкви без счета.


Триста алеутских байдарок под началом передовщиков Демьяненкова и Кондакова ушли к Якутату еще второго апреля. Партию прикрывали галиоты "Александр" и "Екатерина". Наконец-то, отправлен был в Охотск транспорт на "Елисавете". Выход других объединенных партий к дальним промыслам откладывался чуть ли не с апреля: или суда были не готовы, или припаса на хватало. Только в июне, залатав прорехи, Баранов послал гонцов во все стороны Кадьякского архипелага, объявляя сбор на двенадцатое июня: день Всех Святых в земле Российской просиявших.

- Дождались! - усмехнулся Васильев, встречая байдару с посыльными в устье Сапожниковской реки. В глазах его мерцал лед.

Сидя за столом, посыльные рассказали последние новости: в Павловскую бухту опять заходил "Юникорн", привез подобранную на каком-то острове партию Тараканова - двадцать пять отощавших алеутов и самого передовщика. Как компанейское жалование, Барабер забрал мехов на десять тысяч пиастров и ушел в Кантон. "Вот ведь, бесовское отродье, - ворчали промышленные. - То ли в сговоре был с бостонцем, бросившим партию, то ли по совести спас партовщиков!?"

Страхи домочадцев перед войной и дальним вояжем давно перегорели от долгого ожидания. Чему быть - того не миновать! Говорили за столом много и бестолково. Старик вспоминал молодые годы, не давая другим рта раскрыть. Домашние много раз все это слышали и не слишком-то жаловали вниманием хозяина.

Как положено от века, перед дальней дорогой в доме поели, попили, попели и поплясали. О плохом не говорили и старались не думать: придет ко двору беда - Компания не бросит, Христа ради никто просить не будет.

Смеркалось. Мужики вышли на крыльцо. Веяло с гор лесами и травами. Слышался шум прибоя. Сысой достал трубку и, пока не испоганил воздух дымом, жадно втягивал запахи носом:

- А хорошо мы зимовали! - сказал.

На рассвете, поцеловав спящего Петруху, он перекрестился на образа и вышел из-под родного крова. Васильев с трубкой в зубах уже грузил байдару. Кутаясь в парки, на берегу стояли жены. Фекла тихонько всхлипнула, привычно прощаясь с мужем на несколько месяцев. Сысой ткнулся бородой ей в шею, подумав, что пару дней будет еще чувствовать на себе запах жены, потом останутся память и тоска.

Ульяна с младенцем на руках голосила, шепча мужу, чтобы не лез под пули. Васильев улыбался в бороду, гладил ее плечи, глядя стылыми глазами в одну точку. Чтобы сделать жене приятное, впервые внимательно посмотрел на младенца, будущего штурмана и служилого сибирского дворянина Васильева. Байдара, покачиваясь, пошла от берега, а на востоке, за морем, расправляла уж крылья Птица зоревая да рассветная, летела по волнам огненная стрела на запад, к Отчине.


Павловская бухта была забита лодками, крепость и селение - народом. Все шумели, все толкались, все что-то искали. Сысой с Василием походили по казармам да так и не нашли своего передовщика. Они направились к Баранову, но к дому его пробиться было непросто. Так бы и ждали тоболяки, когда о них вспомнят, но Сысой, растолкав молодых и наглых креолов, самовольно вошел в землянку правителя.

Баранов в камзоле сидел за столом, заваленным грудой бумаг, вокруг него на китовых позвонках - полдюжины знакомых передовщиков. Среди них был и Тараканов в новом сюртуке. Как ни занят был правитель, но поднялся навстречу .

- Вот ведь какая жизнь наступила, - сказал, обнимая, - и поговорить со старыми друзьями некогда.

Сысой, еще сердитый от стычек с охраной, проворчал:

- Вырастил нам смену?! Креолы, как псы тебя стерегут. Хорошо - узнали, сразу "дядя Сысой", да "дядя Сысой..." А то бы горло перегрызли...

- Бежит времечко! - посмеиваясь, усадил стрелка Баранов. - Давно ли вы юнцами были - мужики уже. А моя гвардия девяностого года где? В земле сырой... Последних по пальцам пересчитать можно, - правитель блеснул глазами, перекрестился на образа и добавил: - Васеньку Баламутова на той неделе похоронил. Хороший был стрелок, хоть и вспыльчив... А теперь прости старого меня, дел много. С передовщиком поговори, он все знает.

Сысой обнялся с черным от загара Тимофеем Таракановым и потащил его из тесной избенки на чистый воздух. Там они с Васильевым стали расспрашивать его о новостях и приключениях.

Василий Баламутов мирно отошел, придя почти в человеческое сознание. Его соборовал отец Нектарий, директор училища, но, сколько ни выспрашивал о судьбе экипажа "Феникса" - ничего толком не добился. Монах удостоверился только, что судно с мертвыми носится по воле ветров. Похоже, Баламутов, взобравшись на борт, оказался среди покойников, нашел большой припас спиртного и запил. Говорил он перед смертью сбивчиво, не совсем разумным языком. Но можно было понять, что, увидев землю, бросился за борт с припасом в медных флягах... Единого мнения о судьбе "Феникса" не было даже среди миссионеров. Среди промышленных и вовсе ходили всякие толки.

Так сухо и просто рассказал Тимофей Тараканов о таинственном "Фениксе". Тоболяки глянули на него с осуждением: сами знали, что накануне выхода судна из порта, в 1799 году, в Охотске была эпидемия желтой лихорадки. По факториям и одиночкам пересказывались слова покойного Баламутова, как по ночам оживает мертвый экипаж, как в кают-компании служит всенощную Владыка, а после становится к штурвалу и держит курс на погрязшие в грехе селения, предвещая беду и кару.

Сысой, выслушав Тараканова, усмехнулся, процедил сквозь зубы:

- Скажи еще, отчего молнии бывают... Помним-помним, как от покойника бегал!..

Тараканов улыбнулся, разводя руками:

- Хотите, верьте, - хотите - нет!

Сысой хмыкнул с недовольным видом, мотнул головой:

- О том еще узнаем... Расскажи лучше, где бывал, что видел?

Васька придвинулся к Тимофею, его выстывшие глаза ожили, заблестели. Тараканов, уставший от таких расспросов и обиженный недоверием, воскликнул:

- Вот вам крест, ничего не видел, а все думают, что-то скрываю... Две недели шли к югу, не видя земли. По уговору харч был обещан капитанский - наша юкола. Бостонец в пути чуть не уморил вареными бобами и тех давал мало, как курам. Увидев сушу, с неделю шли вдоль берега, бобров искали. Алеуты от бобов болеть стали, я начал обещанное требовать. Виншип высадил нас, чтобы рыбой и жиром запаслись. Сам пошел разведать, куда бобры делись, и... пропал. На жарком безлюдном острове, почти полгода мы ждали его и выживали, как могли. Слава Богу, подошел "Юникорн"... Вот вам крест, больше и сказать нечего.

Тоболяки глянули на дружка удивленно и подозрительно: не хочешь, мол, говорить, значит есть на то причина.


Через три дня на всех судах, стоящих в Павловской бухте, были вывешены цветные флаги. Трубачи и барабанщики играли зарю. Звонили колокола, отлитые монахом и кузнецом Ювеналием. На Кадьяке верили, что от этого звона, пуще чем от пороховой стрельбы, бежит в ужасе нечисть, черти с воплями запирают подземные ворота и несколько суток не показываются в грешном мире: ни на суше ни на воде.

При полных торжествах на берегу служили молебен иеромонах Афанасий, оставшийся за архимандрита в миссии, и иеродьякон Нектарий. Седые уже, инок Герман с братом Иоасафом, скромно пели вместе с бывшими школьниками, уходившими на Ситху. Больших байдар и байдарок набиралось до трех сотен. Монахи, не в силах освятить все разом, выстраивали партии у берега в одну линию, кропили святой водой, после приводили к целованию Животворящего Креста и отправляли с Богом одних следом за другими.