Олег Слободчиков – Заморская Русь
| Вид материала | Документы |
- Олег Слободчиков по прозвищу пенда, 6268.35kb.
- Уважаемые отец Олег, Олег Александрович, Михаил Иванович, представители духовенства, 120.22kb.
- Тема : Узагальнення з теми „Княжа Русь Україна, 48.74kb.
- Первые Киевские князья, 99.29kb.
- Е. Е. Пронина, В. В. Абраменкова, В. И. Слободчиков. Заключение медиапсихологической, 658.14kb.
- Программа вступительного испытания по предмету «История» Тема Древняя Русь (до ХIV, 24.7kb.
- -, 574.37kb.
- Прокуратурой Асекеевского района проведена проверка исполнения законодательства о несостоятельности, 98.97kb.
- О. П. Федорова Допетровская Русь. Исторические портреты. Ольга федорова допетровская, 3780.49kb.
- Итоговый тест по теме "Киевская Русь", 58.28kb.
Вскоре он приковылял к Тимофею, лежавшему под гротом.
- Даже старик понять не может, где нас носило. Говорит, нет в той стороне островов. - Сысой вытащил из-под кафтана флягу: - Выпей еще. Меня уже отпустило...
На другой день "Феникс" подошел к кочесовскому лагерю. Десяток кадьякских каяков и алеутских байдарок бросились навстречу кораблю - плясать. На "Фениксе" приготовили чай и сладкую кашу.
- Не устроить ли диким подарок? - захохотал Бочаров. - Слободчик, мурло-то сполосни, мою парку надень и к штурвалу. Тимоха, га-га-га, станешь у грота встречать гостей. Остальные - прячься.
Дикие подошли к борту. Корабль сбросил паруса. Тимофей, скрывая лицо, столкнул штормтрап. Алеуты и кадьяки, полезли на палубу, вдруг сбились в кучу, бросились обратно и стали прыгать в байдарки под хохот команды.
С борта свесилась седая борода капитана:
- Куда ж вы, гости дорогие? - кричал он, хохоча. - Чай кяхтинский, кутья сладкая...
- Бизань приводи к ветру! - скомандовал и сам встал к штурвалу. "Феникс" подошел ближе к берегу. А от всполошившегося лагеря отошла двулючка.
- Кочесовы идут! - хмыкнул капитан. - Этих и пеклом не напугаешь.
"Феникс" бросил якорь в четверти мили от берега. Вскоре к борту подошли передовщики, поднялись на палубу и нос к носу столкнулись с пропавшими своими промышленными.
- Живые, что ли?
- Живы!
- Вот радость-то! Грешным делом уже не верили, что вернетесь.
"Феникс" загрузился добытыми мехами, жиром, принял партию Кочесовых и взял курс на Якутат. Добыча была богатой: кадьяки и алеуты были довольны русскими. Без них не смогли бы промышлять в этих местах.
Кадьяки стали собираться кучками и о чем-то горячо спорить. После пришли за советом к Сысою с Тимофеем.
- Плохо камлал шаман, ошибся. Не надо ему давать обещанное после промыслов.
- До дома еще не добрались. В пути всякое может случиться! - сказали русские. Мысль эта показалась им дельной.
Возле Якутата не стояли и суток. Управляющий поселением Иван Поломошный отказался выдать добытые меха, сказав, что сам доставит их на Кадьяк. Бочаров спорить не стал, принял часть якутатской партии, которой предписано было зимовать на Кадьяке и повел судно к Нучеку, решив там дозаправиться водой.
"Феникс" прибыл в залив Константина и Елены четырьмя днями позже возвращения лебедевских партий с промыслов. Гуляла Константиновская крепость. Только хмурые караульные с тоскливыми лицами торчали на стенах. Сысой отправился в гости вместе с Бочаровым. Навстречу выбежала Ульяна с красной лентой в золотых волосах. По лицу видно было - что-то произошло.
В казарме были шум и галдеж, грязь и обычное после промыслов пьянство. Один Терентий Лукин был чист и трезв: линная борода расчесана по широкой груди, рубаха в оберегах подпоясана крестами. Он тоже вышел навстречу гостям, приветливо здороваясь со всеми. Вскоре подошел Прохор с синяками и припухшим носом.
- Вас-то я и жду! - сказал, обнимая старика Бочарова и Сысоя.
Ульяна вытащила из каменки сковороду, поставила на стол, смахнув в сторону грязные чарки и кружки. Освободив место, усадила гостей.
- Что не уберешь? - проворчал Прохор.
- Не наше! Пусть сами убирают, - кивнула она на гулявших.
- Дожились! - пробурчал Прохор и повернулся с перекошенным лицом к Бочарову. - Мы с Ульяной решили к Баранову идти, авось возьмет, хоть и к зиме?! Терентий Степаныч остается ... Бог с ней, с выслугой, - мотнул лохматой головой с опухшими в щелку, глазами. - Годом больше, годом меньше... Андреич меня должен взять... Митрий Иваныч, я тебе бобра дам - всем бобрам бобер, возьми нас на Кадьяк?
- Обижаешь! Так возьму. Стану немощен - опохмелишь когда-нибудь.
- У вас там порядок, не то что здесь, - обернулся к гулявшим Прохор.
Сысой усмехнулся:
- То меня барановские дружки не били?!
- Баранов - власть крепкая. Где власть - там порядок. Без порядка какая жизнь?
Терентий Лукин печально покачал седеющей головой.
- Пойдем с нами, Терентий Степаныч? Сроднились мы, как останешься тут один? - не первый раз, видно, Прохор уговаривал его.
- Нет! - мягко, но решительно отрезал тот. - Какой ни есть порядок в Константиновской крепости - это русский порядок и жизнь русская. Велика беда - свои побили... Завтра пожалеют и приласкают.
По той дороге, какую ты, Прошенька, выбираешь, я уже хаживал. А ведет она в холопство. Сперва на Кадьяке крест никонианский поцелуешь... На дедовом-то, - кивнул Прохору на грудь, - "Сын Божий" писано, на том - "Царь Жидовский" - насмешка Пилатова... Правитель на Кадьяке уже немецкое платье надел, немецкого штурмана завел. Скоро бояре прибудут - верные есть тому приметы. Заведут обычаи латинские, над бородами потешаться начнут. После не только закабалят, но и в душу полезут, силком ее исправлять. И достанутся нам от порядка иноземного только кнут да работа.
Я, Прошенька, давно живу, по свету побродил, повидал свое. За тобой не пойду и тебе уходить не посоветую. Разве для того, чтобы хлебнуть лиха, вытрезветь да вернуться?!
Ульяна, пламенея лицом, сжала губы в нитку:
- Прости, если что не так было, Терентий Степаныч, - поклонилась в пояс. - Сам видишь - не место здесь девице. Спасибо за все, век доброты твоей не забуду.
Прохор, кривя разбитые губы, спросил Терентия с задором:
- Сколько терпеть-то, пусть и от своих? Среди иноземцев тоже есть хорошие люди. Хоть бы и Шильц...
- Среди всех народов есть хорошие люди, - ответил тихо Лукин. - Только Шильц, про которого ты говоришь, прежде чем стать у нас служилым да русским, от своих корней отрекся, от своего народа и от своей веры. Своих предал, предаст и наших - по-другому ведь не бывает...
Сысой, поглядывая то на одного, то на другого, не зная, что делать и что говорить, понимал - это продолжение старого семейного спора, о котором ему знать не дано.
- Ну, с Богом! - Прохор поднялся, перекрестился на образа, расцеловал Лукина. Тот и вовсе пригорюнился.
Через четверть часа они с Ульяной собрали свои вещи, паевые меха и вместе с шелиховскими промышленными вышли из крепости. Заправившись водой, трудяга "Феникс" направился к Кадьяку.
- За что тебя били? - спросил Сысой Прохора.
- Петька Коломин с Гришкой Коноваловым грызутся, как коты. Кто за Петьку, кто за Гришку, а я сам за себя. За то от всех и получаю.
6. Распри
Не прошло и полугода, как разошлись партии на
дальние угодья. И вот, на "Фениксе" вернулся в
крепость первый креститель Уналашки и Алеутских островов иеромонах Макарий. Отец Афанасий побывал летом в Чугацкой губе, в Константиновской крепости, в Якутате и на устье Медной реки. Оба монаха ни во что не ставили свои заслуги, глядя на то, что было сделано без них: крепостная церковь приобрела благообразный вид и большей частью была расписана. Церковь для инородцев, против строительства которой так упорно настаивал Баранов, была подведена под крышу.
Коллежский регистратор Шильц, побывал на северных широтах. "Северный Орел" вернулся из вояжа основательно потрепанный, а Шильц - отощавший, обросший бородой и обрусевший.
В отсутствие Баранова и старовояжных передовщиков правили крепостью отставной прапорщик Чертовицын и приказчик Бакадоров. Строительными работами заправляли монахи. Руки их огрубели: на литургии торчали из поручей как грабли.
Прибывшие парились в бане, выстаивали обедню и с жаром пускались в долгожданный разгул, после каждодневного риска, трудов и лишений взахлеб упиваясь недолгой радостью, благополучием и сытостью. По традиции тойонам партий и передовщикам Баранов сам подносил по чарке, неторопливо и чинно расспрашивал о промыслах. Возле запасного магазина партовщики хвастались добытыми мехами. Приказчики, как им положено, приценивались и придирались к шкурам, промышленные - к товару. Какой-нибудь алеут или кадьяк подолгу выбирал товар, приказчик терпеливо ждал. Ждали и другие, давая человеку испить заслуженную радость. В конце концов безолаберный алеут набирал безделушек для родни и отходил от прилавка.
Здесь же бренчали балалайка да домра, ходил по кругу штоф. Подобревшие удачливые добытчики совали неудачникам кашлока или выпоротка. К вечеру русские выплясывали так, что не знающие сносу китовой кожи подметки, подшитые к сапогам из сивучьих горл, мелькали за полторы сажени от земли. Притопывали алеутские пятки, выли и скакали индейцы, извивались в похотливых танцах кадьяки. Гуляла Павловская крепость.
Васька и Сысой, встретившись после промыслов возле колониального магазина, обрадовались друг другу, обнялись, перекрестившись, выпили по первой. Сысой, не отдышавшись, спросил:
- Ты Ульяну еще не видел?
Васька смутился, отворачиваясь, знал уже, что Прохор с Ульяной перевелись в шелиховскую Компанию.
- Она по тебе, дураку, сохнет!
- Ну, уж!? - пролепетал Васильев, краснея.
- Точно тебе говорю! - с жаром заговорил Сысой. - Весной еще заходили к лебедевским, она меня все пытала про тебя... А Прошка так и сказал - никакого сладу с девкой, и все с тех пор, как Ваську увидела.
- Брешешь!? - покрытые светлым пухом щеки Васильева пламенели. Он налил себе в кружку, выпил, посопел, занюхал рукавом. - Чего бы Прошка так говорил о своей девке? Врешь, поди... Вся ваша порода брехать горазда...
- Ей богу! - перекрестился Сысой. - Чтоб мне провалиться... Так и сказал... Прошка блудливый, должно быть, на девке жениться не хочет и по дикаркам таскается... А может, опозорил, что она за него так держится, бедная, все терпит... Да вон и он, сам спроси!
К магазину подошли Егоров и Тараканов. У Прохора лицо было уже хорошим, только под глазами оставалась чернь. Увидев Васильева, он кивнул, а черт возьми и дерни его за язык:
- Ульяну видел? - спросил Ваську. - Мы с ней в казарме, где каторжные... Сходи, откланяйся. А то она все боится, что женишься на проколотой кадьячке, Прохор захохотал, глядя на поглупевшее Васькино лицо в пятнах.
Степенный Васильев схватил полуштоф, хотел налить Прохору и Тимофею, но невзначай расплескал водку. Сысой перехватил его руку, плеснул в кружку, подал ее Прохору, потом налил Тимофею, а дружку подмигнул:
- Что я тебе говорил? Иди к ней!
- Не могу! - пролепетал Васильев с несчастным лицом. - Коленки трясутся.
- А ты выпей!
Васька налил полкружки разом, выпил одним духом, похрустел сухарем, ухмыльнулся вдруг, перекрестился и чеканным шагом двинулся к казарме. Темнело. На берегу горели костры. Возле них пели и плясали. Одни в танцах трепыхались как птицы, стремясь взлететь в небо, другие извивались, трясли бедрами и грудью, желая восхитить и очаровать любовной истомой, русские ссыльные бабенки, притопывали, выказывая стать, играли глазами, с разбойным посвистом летали над землей промышленные, неутомимо выплясывали алеуты, индейцы с воплями изображали кровавые побоища.
В казармах разгул был еще хмельней. Стены сотрясались от хохота и драк. Водка, ром и пиво, отпускаемые за добытые меха несколько дней сряду, лились рекой. Рядом с куполами церкви пышно цвели распаленная зельем похоть и нескрываемый блуд.
Потрясенная безнравственностью соотечественников свирепствовала миссия. Монахи уже не спорили между собой, как удержать промышленных от соблазнов плоти. Доставленный указ Иркутского генерал-губернатора Пиля разрешал венчать крещеных туземцев с колониальными служащими, и даже рекомендовал миссии и управляющим отделами Компании содействовать смешению браков для дальнейшей пользы Отечества.
Отец Ювеналий, ворвавшись в казарму, пудовыми кулаками пробивал себе путь к нарам, перемежая молитву с бранью, стаскивал промышленных с дикарок, крещеных и неженатых венчал насильно. Так, своею властью, он объявил мужем и женой едва успевшую овдоветь ссыльную каторжанку преклонного возраста и молодого промышленного. Кадьячек, носивших на шее крест, венчал с любовниками, не спрашивая, есть ли у них мужья и дети.
Ульяна вдоволь повеселившись, страдая икотой от рома, зевала до слез и мучительно хотела спать. Лягнув очередного назойливого женишка, она уже забиралась под одеяло и тут увидела Васильева, пробиравшегося к ней сквозь пляшущих, поющих и валяющихся на полу. Васька шел неестественно прямо, руки болтались, как обломленные. Увидев Ульяну, он подступил к нарам, зашипел, стараясь что-то сказать, но споткнулся и чурбаном свалился к ее ногам. Отдохнув с полминуты в неудобной позе, он поднял голову, желая сказать что-то важное, пополз на нары, и тут мозолистая рука отца Ювеналия схватила его за шкирку. Другой рукой иеромонах схватил Ульяну, приволок из казармы в церковь, с рыком прислонил к стене и обвенчал. Бросив их в храме, он ринулся в казарму за очередной жертвой, но был выкинут оттуда с поцарапанным носом. Хрипящего от ярости, его подхватили под руки монахи и увели к себе. Детина, придя в чувства, заливался слезами и просил Господа дать сил пережить и это испытание.
Сысой, радуясь возвращению, к ночи тоже напился, да так, что уснул без чувств прямо возле пристани. Лежал он в праздничной крестьянской рубахе, в новых добротных сапогах, и снилась ему жена. Открыл он глаза - звезды, море, Фекла, склоненная над ним. Сгреб ее Сысой в охапку, стал целовать в губы, подмял под себя, добрался до тела, прижался, избавляясь от наболевшей тоски. Женщина, обмякнув, вытянулась под ним, как неживая, и вдруг захрапела.
То-то было веселье нечистому: отодвинулось облако, и в мутном свете луны открылось татуированное, безносое лицо старой кадьячки, жившей неподалеку от крепости и носившей, по примеру русских, сарафан. Разом прошел хмель и вскричал Сысой страшным голосом:
- Боже! Милостив будь мне грешному! - отплевываясь, бросился в море мыться. "Кроме как утопиться ничего не остается", - насмешливо пискнул поганый голосок за левым плечом. Кинулся Сысой вглубь, но волна ударила его, перевернула через голову и вышвырнула на берег. Поднялся он, плача и отплевываясь, молясь и матерясь, шатаясь, побрел в крепость. Наткнулся на Баранова.
- Прости, Андреич! - припал, рыдая, к его плечу.
- Что случилось, сынок? - обеспокоенно ощупал его, насквозь мокрого, управляющий. Вынул из кармана плоскую фляжку. Сысой почувствовал запах спирта, влил его в себя, с ревом прополоскал рот и выплюнул. Отстранившись, пошел дальше, на четвереньках вполз в притвор церкви, распростерся перед иконой Николы-чудотворца и тут почувствовал чью-то руку на своем затылке. Сысой поднял голову: над ним склонился отец Герман. Он смотрел с сочувствием, с пониманием и с грустной насмешкой в глубине умных глаз.
- Помоги, батюшка! Прими исповедь! Великий грех на мне! - вскричал Сысой, рыдая.
- Что за грех? - спокойно и тихо спросил инок.
- Убью я себя сейчас! - ударился Сысой лбом о тесовые плахи так, что кровь закапала на пол.
- Это слишком великий грех, - вздохнул монах. - Даже помыслы о нем отмолить трудно.
- Как же жить теперь с этой поганой харей, с этими руками?..
- Что лицо? О душе позаботился бы. Много тебе дано было при рождении, много и спросится. А ты все летишь и летишь в бездну... Остановись, Сысоюшко, - простонал инок знакомым голосом святого покровителя. - Твоя вина - зелье пил, в остальном - оно виновато!
- Все, батюшка, отгулял, - пробормотал Сысой, всхлипывая и успокаиваясь.
- Бог милостив, молись!.. Шел бы поскорей да переоделся - простудишься, не дай Бог.
Васька Васильев продрал глаза, будто задыхаясь, всплыл из мрачных подводных глубин. В казарме было светло и смрадно. Ульяна сидела, завернувшись в шерстяное одеяло, и странным взглядом смотрела на него: печально, удивленно и смиренно. Будто тень сна мелькнула перед его глазами: злющий отец Ювеналий. "...Желаешь ли ты взять в жены рабу божью Ульяну?.. Только вякни, пес блудливый, удавлю в божьем храме, прости, Господи!" Вспомнился батюшкин преогромный кулак, в ссадинах и царапинах.
- Что теперь делать? - спросила Ульяна, глядя в проясняющиеся Васькины глаза.
Он сел, прокашлялся, удивленно взъерошил волосы:
- А что, ты от Прошки брюхата? - спросил, глупо улыбаясь.
Румяное, в веснушках лицо Ульяны еще больше порозовело. Она опустила глаза и сказала смущенно:
Я - девица невинная!
Васька замотал головой, ничего не понимая:
- А Прошка тебе кто?
- Он мой братец названый! - прошептала она.
- Видать судьба! - Васильев тоже смутился. - И как я с тобой, мещанкой, в слободу заявлюсь? Ну, хоть люб ли я тебе? - спросил, краснея.
Она опустила глаза и ничего не ответила.
- А я тебя первый раз увидел на Нучеке - обомлел. Подумал, мне бы такую! - он придвинулся, робея, попробовал обнять венчанную свою жену.
Ульяна легонько оттолкнула его руку.
- Не дикие ведь мы... Истопи баню, я все перестираю, - она помолчала, краснея, и выдавила из себя: - Нельзя так просто, - сняла с головы красную ленту, задумчиво улыбаясь, разорвала ее и стала заплетать золотые свои волосы в две косы.
Времена были сытые. Кадьяки, ходившие на промысел с партиями, получили паевой продукт и были благосклонны к русским. Василий поставил палатку возле озера под горой, так, что видна была крепость. Толстый слой мха заменил перины. Здесь, возле клокочущего ручейка, с пистолетом у изголовья началась семейная жизнь дочери вдового горнорабочего и пахотного Василия Васильева.
Была тихая сентябрьская ночь, одна из последних сухих ночей перед слякотью и дождями: как радость с грустинкой, как покой перед бурей, как сама осень. Молодые лежали, обнявшись, возле костра и смотрели на звезды.
- Какая у нас жизнь получится? - шептала Ульяна. - Мужа я себе приворожила спокойного, степенного, сильного, не то, что Прошка с Сысоем - юнцы драчливые. - Она тихо рассмеялась. - Я тебя еще первый раз увидела и сразу подумала - мой будет!
Устав отбиваться от избалованного местными нравами, звереющего без женщин мужичья, она, как опостылевшее ярмо, сбросила затянувшееся свое девство и со всей нерастраченной страстью льнула к мужу, удивляя его неожиданной нежностью и лаской.
В те шумные и непутевые гульные дни случилась история, долго веселившая промышленных разных артелей. Из дальнего жила приплыла на байдаре крещеная кадьячка с двумя мужьями, что в обычае среди островных народов, как и две-три жены у проворного мужа. Постреливая глазами, женственно вихляясь всем телом перед преподобным отцами, она изъявила желание венчаться.
Был приглашен толмач-креол. Через него гостям терпеливо объяснили, что православная жена может иметь только одного супруга. Кадьячка легко согласилась с этим, указав на главного мужа, а половинщик покорно отошел в сторону. Громовым голосом, так, чтобы слышали все догуливавшие промышленные, иеромонах восхищался чистотой помыслов и детской невинностью туземного народа, укорял своих блудников. Храм готовили к венчанию. Иеромонах Макарий ударил в колокола. Отец Ювеналий вышел на крыльцо, чтобы пригласить молодых... И остолбенел. Задрав парку, невеста мочилась на угол церкви, придерживая рукой совершенно мужской детородный орган. Буйный иеромонах завопил, как раненый секач, в три прыжка подскочил к "невесте" и, содрав с нее парку, обнаружил под ней мужика.
Слухи о том, что среди эскимосов встречаются содомисты, по здешнему названию - анухчики, доходил до монахов, но явно никто с ними не встречался. Поговаривали, что кадьяки-родители, заметив в новорожденном сходство с любимой умершей дочкой, воспитывали его как девочку. Проворные и работящие анухчики имели по несколько мужей, которые считали себя вполне счастливыми в семейной жизни и не осуждались сородичами.
Приплывшие к венчанию понять не могли, отчего ревет и рвет на себе бороду белый шаман, отчего хохочут и плюются косяки.
Отец Ювеналий, сурово наказанный за гнев и буйный нрав, с неделю отмаливался и постился, благодаря Бога, что не допустил до кощунственного совершения обряда. Потом с неделю еще он ходил по крепости со смиренным видом, набожно опуская глаза. Если и укорял промышленных за грехи, то сдержанным голосом, всегда прибавляя, что из всех грешных на свете первый "есмь аз". Но с тех пор при венчании и крещении эскимосов он без смущения требовал предъявить детородные органы, дабы не опростоволоситься вновь.
После очередной проделки нечистого Сысой шлялся где-то два дня, скрываясь с глаз. Гадали промышленные, что случилось с неутомимым плясуном, первым песенником. На третий день, напарившись в бане, он явился к Баранову. Постучал в дверь, перекрестился на образа:
- Давай работу, Андреич!
В тесной конуре Баранова сидел бывший якутатский управляющий Кусков со своей креолкой в желтом барском платье. И здесь был праздник. На столе стоял штоф. Хозяйка и гостья весело лопотали на индейской тарабарщине. За спинами гостей гукал чернявый младенец - дочь Баранова, крещеная Ириной.
- Садись, Сысоюшко, гостем будешь! - приподнялся хозяин. - Туда вон втискивайся, к печке. Она не топлена, не обожжешься.
Кусков кивнул через стол. Улыбнувшись, сверкнула черными глазами знаменитая кусковская Катька, знавшая полдесятка местных наречий.
- Выпей-ка чарочку! - плеснул рома в кружку Баранов.
- Спасибо, Андреич, напился уже впрок, - отказался Сысой.
- Тогда чая?! - предложил хозяин. - Зелье не могу принуждать пить - грех!
- Чая можно! - кивнул Сысой. Отхлебнул из китайской расписной пиалы и напомнил: - Работу давай!
- Прохор лебедевский гуляет еще? - спросил управляющий.
- Пьет! Ульку-то отец Ювеналий у него отобрал и силком за Васильева отдал. Прошка то воет, то хохочет...
- Слышал! - нахмурился Баранов, кивнул Кускову, напоминая о чем-то уже говоренном. - Вот ведь что делают, черные шапки!.. Третьего дня заявляют: "Кто имеет детей от невенчанных девок, не должны допускаться в церковь!" Я им говорю, что быть того не может в регламенте, мудрейшими нашими Государями изданном... Осерчали на меня!