Олег Слободчиков – Заморская Русь

Вид материала

Документы

Подобный материал:

• Олег Слободчиков по прозвищу пенда, 6268.35kb.
• Уважаемые отец Олег, Олег Александрович, Михаил Иванович, представители духовенства, 120.22kb.
• Тема : Узагальнення з теми „Княжа Русь Україна, 48.74kb.
• Первые Киевские князья, 99.29kb.
• Е. Е. Пронина, В. В. Абраменкова, В. И. Слободчиков. Заключение медиапсихологической, 658.14kb.
• Программа вступительного испытания по предмету «История» Тема Древняя Русь (до ХIV, 24.7kb.
• -, 574.37kb.
• Прокуратурой Асекеевского района проведена проверка исполнения законодательства о несостоятельности, 98.97kb.
• О. П. Федорова Допетровская Русь. Исторические портреты. Ольга федорова допетровская, 3780.49kb.
• Итоговый тест по теме "Киевская Русь", 58.28kb.

Ответив на вопросы, спросив о здоровье и делах, как учили с малолетства, Сысой снова уставился на управляющего.

- Дел всегда много, - вздохнул тот. - Пока погода позволяет, сходить бы кому из наших на Карлук. Швецов с партией еще не вернулся, без него алеуты работать не будут. Надо птицей и мясом запасаться на зиму. Возьми Прохора, Тимофея, Васильева... Хотя, Васильев пусть остается здесь. Идите-ка вы туда и алеутов заставьте вернуться по домам. Для их же пользы зимний припас начинайте промышлять.

- Винтовку давай! - отодвинул пиалу Сысой. - Ту, что у Труднова была - мне, а Васильевскую - Прошке?!

Баранов подумал, поскреб бритый подбородок:

- Новые дам. С транспортом прислали сорок стволов. Сдай свою фузею приказчику, он тебе винтовку даст.

- Я сам выберу!

- Выберешь! - проворчал управляющий и вытер полотенцем пот со лба. - Пристал как репей.

- Еще скажи, чтобы припас приказчик дал! - напомнил Сысой и спохватился: - Пойдем сейчас, ты скажи ему - мне все равно не поверит.

- Ну, поимей совесть, - взмолился Баранов, - гости у меня, чай стынет, а ты тянешь за рукав. Посиди лучше с нами.

- Тогда я пойду, поищу Прошку, - встал Сысой.

- Ну, раз тебе наша компания не подходит - сходи!

- Всем довольны, Александр Андреич, благодарствуем. - Сысой откланялся и ушел.

- Талант у парня редкий! - кивнул вслед управляющий. - Промаха не знает. Дай в руки заступ вместо ружья - и то в глаз попадет. Но заносчив как колош - сын крестьянский из богатой семьи, не нам, купцам, чета, - и захохотал, топорща котовые усы. - Давеча ночью, сдуру, на безносую каюрку залез, бывшую тойоншу чиниакского жила. Идет, ревет белугой, мокрый - утопиться хотел: думал она от любовной болезни безноса... Тойона-то чиниакского помнишь? - спросил Кускова. - Позапрошлый год он ей нос отрезал, чтобы не виляла задом перед русскими, и говорит: "Теперь тебя никто не полюбит!". Эта стерва, как у них принято, два месяца вида не показывала, что обижена, а после отхватила тойону уд ножом и говорит: "Теперь ты никого любить не будешь!"

Большеглазый Кусков передернул плечами, будто озяб. Катька захохотала и стала тараторить, переводя сказанное индианке.


Прохор с бобровой шкурой через плечо шел в запасной колониальный магазин клянчить у приказчика штоф.

- Опохмеляешься? - спросил Сысой. - А я уже отгулялся.

- Мне чего? - усмехнулся Прохор, глаза его блеснули холодом. - Кобылу замуж выдал, управляющий взял на жалованье, обещает контракт перевести на вашу Компанию: через три года заявлюсь домой в котовой шубе с золотой цепью на брюхе. Все девки - мои.

Приказчика, ведавшего запасным магазином, на месте не было. Сысой пошел искать его. Караульные подсказали - у монахов. Промышленный робко постучал в дверь рубленого дома миссии. Открыл отец Герман. Улыбнулся в бороду, взял под руку, ввел в светлицу. На лавке вдоль стены сидели пятеро монахов. За столом беседовали архимандрит с приказчиком. Сысой перекрестился на образа, откланялся седобородому отцу Иоасафу и братии.

- Приказчик мне нужен, - сказал архимандриту. - Андреич приказал сменить оружие мне и Егорову. А еще дать припас для промысла.

Губы приказчика под провалившимся от американской болезни носом скривились. Он бросил многозначительный взгляд на архимандрита, и Сысой понял, что говорили до его прихода об управляющем.

- Давно ли ты видел Александра Андреевича? - вкрадчиво спросил отец Иоасаф.

- Только от него!

- И чем же занят наш дражайший управляющий?

- Чай пьют с Кусковым.

- Только ли чай? - спросил архимандрит и, не мигая, уставился прямо в глаза Сысою.

Стрелок смутился, пожал плечами:

- Чай пьют с конфектами, беседуют, - поежился, переминаясь с ноги на ногу, - штоф на столе, как полагается... А что, ныне постный день?

Миссионеры загалдели, закивали:

- Вот она, первопричина разврата и блуда, - прогнусавил приказчик.

- Тебе чарку подавали ли? - язвительно продолжал расспрашивать архимандрит.

Сысой смутился еще больше:

- Что они, нехристи, чтобы не предложить гостю чарку, если штоф на столе? Предлагали, но я отказался.

- Молодец, - подобрел седобородый глава миссии, сунул тоболяку под нос изработанную руку со вздувшимися жилами и благословил.


Приказчик вместе с Сысоем пошел в магазин, возле которого давно сидел Прохор со скучающим лицом, запустил стрелков в склад и, терпеливо улыбаясь, дождался, когда они выберут оружие с припасом. За бобра он дал три штофа, удивляя молодых промышленных своей щедростью.

Лисьевские алеуты, жившие в старом шелиховском остроге, были все еще возле Павловской крепости, хотя Баранов настрого запретил давать им спиртное. Сысой нашел Ыпана с Тынилой, не первый день собиравшихся домой к семьям. Показав штоф, легко убедил их отправиться восвояси.

Наутро Сысой, Прохор и Тимофей пошли за алеутами вдоль берега на полдень. Лисьевские партовщики легко уходили вперед, оглядываясь на презираемую ими русскую трехлючку, в которую никогда не сел бы даже подросток-островитянин. Возле Толстого мыса пал туман, при котором русские видят чуть дальше лопасти весла. Алеуты же гребли без остановки и пристали точно возле Игацкого селения.

Туман к ночи поредел. На берегу стали видны четыре бараборы. К воде вышли старики и дети - все мужчины селения были еще на промыслах. Тимофей дал селянам сушеной рыбы, и они стали кланяться, повторяя: "Ладно! Ладно!"

Партия переночевала на берегу и с рассветом двинулась дальше. Тимофей указал веслом на прибрежный камень, на котором были воткнуты тополиные тесаные колья, и спросил, что это? Алеутский тойон Ыпан ответил, что здесь, должно быть, недавно утонул байдарщик и это знак - не подходить близко.

К вечеру байдары пришли к Килюдинскому селению. На берег вышло несколько кадьяков и их тойон, пригласили русских в бараборы. Алеуты же, как всегда, устроились на ночлег под своими лодками.

В бараборе молодая девка стала кидать на Прохора игривые взгляды, смотреть на него пристально и ходить рядом, задевая то татуированным плечом, то голой грудью. Девка была видная: если бы не кости, торчавшие из носа и щек наподобие крысиных усов, да не синяя наколотая "борода" на скулах, ее можно было принять за красавицу.

Прохор то и дело поглядывал на молодуху. Потом погладил огромной ладонью по горячей девичьей спине. Не зная, как сказать по-кадьякски, сказал по-чугацки, что она ему приглянулась. Девка и вовсе стала кривляться возле него. Прошка в рубахе с распахнутым воротом, притиснул ее к себе, она, извиваясь змеей в его ручищах, положила голову на плечо гостя и вдруг зарыдала.

- Ты чего? - с недоумением отстранился Прохор. - Нельзя так нельзя! - проворчал разочарованно. - Я ж тебя не хотел обидеть, - он сел на место и отвернулся.

Девка метнула молнии черными глазами, презрительно вскрикнула и выскочила из бараборы. Утром промышленные поднялись затемно, пошли к своему лагерю. Ночью приморозило. Прибрежные скалы покрылись ледком и были скользки. Алеуты спали, укрывшись парками. У иных на голых плечах или на спине белел иней.

Чуть развиднелось, алеуты начали вставать, голыми шли на берег, смотрели на восток и глотали ранний свет, считая его полезным. Потом они шли к ручью, били ладонями по воде и вытягивались с поднятыми руками, по которым стекала вода им на плечи. Без этого алеуты, обычно, не начинали день.

Кадьякские мужики с крыш своих барабор наблюдали рассвет, обсуждали, каков он был этим утром, и шли купаться к морю. Из барабор выходили женщины. Увидев Прохора, они начинали хохотать. Егоров пожал плечами и спросил у алеутского тойона, говорившего по-русски:

- Чего это они?

С непроницаемым лицом, как принято у алеутов, Ыпан сказал, что женщины смеются над Прошкой, у которого не хватило сил переспать с приглянувшейся девкой.

- Ну и дуры!? - удивленно проворчал промышленный. - Эти, однако, еще поглупей чугачек... Что же она слезами заливалась?

Ыпан кивнул большой головой на короткой шее, соглашаясь, что все девки глупы, и добавил:

- Должно быть, ты сильно понравился девке, раз пролила слезы.

На другой день, при хорошей погоде партия вошла в Трехсвятительскую гавань. Возле Разбитовского селения к ней пристали два кадьяка на двулючной байдарке: один пожилой, с седыми волосками на подбородке, другой молодой, сносно говоривший по-русски. Он сказал, что в детстве жил в шелиховской школе. Несколько раз русские пробовали его научить грамоте, но так и не научили.

Тимофей стал расспрашивать кадьяка, своего ровесника, про здешние места и названия. Молодой переговорил на своем языке со стариком и сказал, что первый большой корабль появился в этих местах двадцать семь лет назад, но ему не дали долго стоять здесь. И уже, на памяти молодого, пришли сюда два больших корабля и потребовали от жителей аманат. Кадьяки собрались на скале в крепости против восточной стороны острова Салтхидака. Русские стали палить из ружей и пушек, разорили крепость и заставили пленных работать на себя... Старики не знают, хорошо это или плохо, так как в те годы кадьяки много воевали между собой и чуть не перебили друг друга из-за пленных рабов и женщин.

Хотя обветшавшие и полусгнившие шелиховские казармы пустовали, лисьевские алеуты жили здесь на свой манер в большой бараборе, врытой в землю по самую кровлю. Вход был с крыши по бревну с зарубками. В середине - жупан с очагом, где в морозы жили все родственники. По обе стороны от него - завешанные циновками клетушки, где уединялись алеутские семьи. Возле клетушек - зловонные кувшины с мочой. Кое-где горели жировики для тепла и света.

Тимофей отказался от приглашения зайти в барабору и наводил порядок в казарме. Сысой с Прохором ушли следом за партовщиками. Спустившись в полутемное сырое жилье, алеуты разошлись по своим клетушкам. Тынила потащил за собой Прохора, Сысой пошел следом за Ыпаном.

Они откинули полог, сели на циновку с края, как чужие. Полная алеутка с шитыми бисером ушами, сидела возле горящего жировика и острым длинным ногтем на мизинце резала травяные стебли, вымоченные в моче. Из-за ее спины выглядывали раскосые глазенки. Женщина, бросив равнодушный взгляд на мужа, ни словом не обмолвилась с вошедшими и продолжала свое дело. Так прошла минута.

- Что, приехал? - спросила она наконец.

- Да, приехал! - ответил тихо Ыпан.

Помолчав еще, она опять спросила равнодушно:

- Однако, есть хочешь?

- Хочу немного, - сказал Ыпан. - Не ел еще сегодня.

Женщина неохотно поднялась на ноги и вышла. Ыпан поманил ребенка, протянул ему гостинец из мешка.

- Кто это? - спросил Сысой, кивнув вслед алеутке.

- Жена! - ответил Ыпан.

- Что так плохо тебя встречает?

- Хорошо встречает. Хорошая жена.

Женщина принесла блюдо шикши с корой и жиром. Сысой, вынув ложку из-за голенища, попробовал угощение, чтобы не обидеть хозяев, и стал ждать мясо. То и дело за полог заглядывали родственники. Ыпан запускал руку в мешок, одаривал. Те равнодушно забирали подарки. Подходили другие. Мешок пустел. Блюда наполнялись мясом, рыбой и жиром, без которого алеуты не ели ничего.

Сысой, зевая, сказал, что пойдет ночевать в казарму. Ыпан удивился, насколько способен удивляться алеут: косяк покидал барабору в разгар веселья.

- Покажу тебе хорошую бабу, - сказал он, - спи с ней.

- Монахи запретили мне любить баб до большого праздника... А то удачи в промысле не будет, - щадя алеутское гостеприимство, вздохнул Сысой.

Ыпан чуть улыбнулся, показывая острые рыбьи зубы, которые у алеутов не бывают плохими, - то ли он смеялся над глупым русским законом, то ли сочувствовал стрелку.

В протопленной казарме, без пузырей на узких окнах, пахло золой и чем-то своим. Тимофей возле горящего жировика читал книгу. Сысой вытянулся на нарах в стороне от него. После многолюдья прошедших дней он хорошо себя чувствовал и уснул, не дождавшись Прохора.

Дружок вернулся только на рассвете, предовольный ночлегом и гостеприимством: ночевал с алеуткой, похожей на креолку. Взошло солнце. Трое позавтракали и ушли на трехлючке осмотреть места. Вернулись они к вечеру, набив из луков и ружей до полусотни уток.

Тимофей стал потрошить птицу. Сысой затопил печь. Прохор выбрал полдюжины жирных тушек и ушел к своей алеутке, дескать, баба накормит. Вернулся он через час со странным лицом. Вошел в казарму, широко расставляя ноги, на нары вполз по стариковски. Лег и уставился в потолок.

- Ты чего? - подошли к нему Тимофей с Сысоем.

- Помру, наверное! - сказал Прохор. Лицо его было печально.

- С чего бы? - обеспокоились друзья. - Час назад скакал, как яман, и вдруг...

- Зад нарушился, - всхлипнул Прохор. - Как ни зажимаю - течет в сапоги. Кровь должно быть.

- Тебя алеуты чем потчевали? - спросил Тимофей.

- Ягодой и... жиром!

Вдруг Тараканов схватился за живот, захохотал, упал на нары и стал кататься, задирая ноги.

Прохор удивленно приподнялся на локте, глаза его оживились.

- Ты чего?

Смеясь и кашляя, Тимофей, наконец, сказал:

- Слышал я, у алеутов в обычае кормить назойливых гостей жиром какой-то акулы, которую они называют морской собакой. Жир этот в животе не держится, тут же и выливается.

Прохор сел, резво скинул сапог, брезгливо заглянул в него:

- От сучка, от шалава, - пробормотал, захлебываясь от негодования. Он вышел, придерживая руками штаны, нараскорячку поплелся к морю: стирать одежду и мыться.

На другой день русские пошли звать алеутов на птичий промысел и попали на праздник. Вокруг бараборы горели костры из плавника, пахло печеным мясом. От костра к костру ходили возбужденные островитяне. Смеялись женщины в праздничных парках, расшитых бисером. Русских подхватили под руки и усадили возле костра, подвинув котел с китовым языком.

- Кит пришел! - радостно сообщил Тынила.

По рассказам алеутов больше недели плавали три кита возле устья Карлучки. Вчера ночью ревели страшным голосом, будто на них напали касатки. Утром пошли алеуты на берег, глядят: кит тридцати пяти футов длиной трется о скалы. Думали - чешется. А он выбросился, чтобы съели.

На том месте, где замечен был кит, с редкой для алеутов поспешностью был сооружен балаган. В нем горел огонь, уважаемый старик подливал в жировик китовый жир днем и ночью. Шаман, пританцовывая, вынес из бараборы деревянное чучело кита в два аршина длиной. Все встали и закричали по-своему:

"Кит пришел! Кит пришел!"

После плясок тушу начали разделывать. Мясо развешивали на ветру. Кишки полоскали и наполняли жиром. Алеут, первым увидевший кита, с важным видом распоряжался, кому какие куски дать, что отделить для Компании.

На другое утро в казарму приковылял Ыпан.

- Плохо дело! - покачал головой в длинной берестяной шляпе. Спохватившись, снял ее и перекрестился на образа в углу.

Объевшись жира, умер один из сородичей: наверное, обидел чем-то кита. Другой говорит, что першит в горле и тоже собирается умирать. Жена его уговаривает погодить хоть до весны, шаман уговаривает, а он все равно собирается умереть. Люди стоят у входа в барабору, машут палками, смерть не пускают, но скоро у всех силы кончатся.

- За монахом ехать надо! - сказал Ыпан. - Пусть смерть далеко отгонит.

Пока готовили большую байдару, пока неторопливые алеуты таскали в нее мясо, сородич их умер, огорчив жену и детей. Оставив Тимофея дожидаться передовщика Швецова, Сысой с Прохором и несколько кадьяков из Беглецкого селения повели тяжелую байдару в Павловскую крепость.

Сдав приказчику мясо и жир, они зашли к управляющему и рассказали о новостях. Партия Швецова была уже в крепости. Возвращаться Сысою и Прохору не было необходимости.


Давно закончилось веселье. В крепости шла обычная осенняя жизнь: стрелки свозили отовсюду птицу, рыбу, солили, вялили, - готовились к зимовке. Монахи пилили бревна на доски возле церкви, строящейся, против воли управляющего, вблизи от крепостной стены. Болеющий спиной седобородый архимандрит в рваной камлее, затолкав бороду за пазуху, стоял внизу, дергал пилу. Все опилки летели на него, усыпав ресницы, брови и усы. Монахам помогали несколько ленивых работных кадьяков. Они азарта в общественной работе не понимали, часто отлынивая от дел, но на этот же раз в их поведении и в лицах было что-то новое. Кадьяки то и дело присаживались на корточки, злобно посмеиваясь, приглушенно переговаривались. Знакомые каюры прошли мимо Сысоя, задрав нос, не отвечая на приветствие. Он заглянул в поварню, но и там, среди крещеных туземцев, заметил перемену настроений.

Прохор с Сысоем записались на работы в миссию. Прошел день, другой. И вдруг Прошка сказал:

- Носом чую смуту среди кадьяков. У нас бунт чугацких каюров так же начинался.

Кадьяков, строивших церковь, монахи готовили в местные священники. Сначала работных у них было даже больше чем необходимо. Потом поубавилось. Когда закончили внутреннюю отделку, готовя храм к росписи, осталось у миссии всего полдюжины кадьяков, и те шевелились неохотно.

На обед монахи звали работных к себе за братский стол. Прежде те шли с интересом, а тут у каждого появилась причина, чтобы обедать на стороне.

- Монахи китового жира на стол не ставят? - спросил Сысой знакомого по кочесовской партии кадьяка. Тот простодушно сморщил приплюснутый нос:

- Молиться там надо долго, - и посмеялся. - Русский бог - сильный бог, но почему-то вредный, как старик. Зачем его беспокоить попусту? За котел садись - молись. С женой поспать хочешь - молись... Это не ешь, другое не ешь...

- Ты архимандрита спроси! - посоветовал Сысой, настороженно переглянувшись с Прохором.

- Главный шаман, а работает, как калга, - раб! - презрительно обронил кадьяк.

Прохор кивнул Сысою и скорчил кислое лицо:

- Что один говорит - то все думают: у туземных иначе не бывает!

Монахи по традиции угощали работных у себя в доме. На этот раз в просторную светлицу вошли только двое - Сысой с Прохором. Кадьяки разбежались. Отец Ювеналий добродушно посмеивался над ними: на паек дикую баранину дают, гусей да уток, вот и не пошли за братский стол, где только рыба.

После молитвы сели, по монашескому обычаю, четверо за одно блюдо. Прохор с Сысоем остались двое за одной чашкой, и келарь, чтобы не смущать работных, искушая обжорством, сделал вид, что отлил часть ухи обратно в котел.

За травяным напитком во время отдыха и братского веселья Сысой высказал свои опасения архимандриту. Тот посмотрел на него ласково и беспечно, стал успокаивать:

- Народ местный темен разумом, зато душой чист, как ребенок. Тянется к вере... Дитя оно и есть дитя - не без проказ, но греха великого от него ждать не следует.

Сысой с Прохором терпеливо выслушали старшего, перечить не посмели. После молитвы тишайший инок Герман вышел следом за промышленными в сени.

- Смута среди кадьяков, батюшка. Не только я, Прошка тоже чует, - кивнул на товарища. - Не можем мы оба ошибаться

Кротко улыбнувшись, инок опустил глаза долу, а, когда поднял их снова, на губах уж был вопрос:

- Не могли бы вы вдвоем или с надежными друзьями сплавать к кенайцам? Надо пригласить на Кадьяк тойонов и их близких для крещения. Ты, Сысой, в вере вырос, обряды знаешь, хотелось бы, чтобы от миссии разговаривал с дикими ты.

Сысой понял вдруг, что это не простая просьба, а дело, затевающееся в обход управляющего. Он замялся. Отец Герман понял его смущение и терпеливо пояснил:

- За год мы окрестили не больше сотни креолов, кадьяков и алеутов. Это очень мало. Если так и дальше пойдет - присутствие на архипелаге целой миссии - тщетно. Нужно собрать всех, окрестить разом, и тогда конец всем распрям и войнам. Что делить между собой православным?

Прохор усмехнулся, уж он-то никак не мог согласиться со сказанным.

- Надо Андреича спросить! - пролепетал Сысой. - По контракту - без его решения никак нельзя.

Отец Герман осекся вдруг, опустил голову, вздохнул и шагнул было к двери. Сысой схватил его за рукав:

- Погоди, батюшка, давай я поговорю с управляющим... И Прошка тоже... Он нас послушает. И если скажет - мы хоть на Уналашку...

- Не надо! - холодно обронил монах.


Сырым прохладным утром перед Покровом возле Павловской бухты появился "Святой Георгий" - пакетбот из Константиновской крепости. Баранов с Кусковым вышли из ворот в урильих парках. Прохор Егоров, увидев знакомое судно, воткнул топор в колоду и пошел к причалу. Пакетбот ткнулся в стенку. С борта со швартовым концом прыгнул Галактионов. Увидев Прохора, замахал руками, закричал радостно:

- Прошенька, друг дорогой. Взяли мы твоего мучителя. Отведи душеньку, добавь душегубу!

Баранов с Кусковым поднялись на палубу. К мачте был привязан управляющий Константиновской крепостью Григорий Коновалов. На ногах его - колодки, половина головы обрита, под глазом синяк, в бороде кровь.

- Не стесняйся, Прошенька, дай-дай в поганое мурло! - вертелся Галактионов и стрекотал, как сорока.

Коновалов смотрел на него насмешливо и с вызовом. Прохор присел напротив, раскурил трубку, сунул чубук в запекшиеся губы бывшего управляющего. Тот жадно затянулся.

- Как это они тебя скрутили? - спросил без злорадства.

- А по глупости! - равнодушно ответил Григорий. - Окружил себя холуями да суками, вроде этого, - указал глазами на Галактионова, - они и предали... Ты бы не предал, знаю. Жаль, не стали с тобой друзьями. Из-за Ульки все. Моя вина. Склонял я ее к себе, замуж звал. Не далась она. Верная у тебя девка. А чего в тебя, дурака, вцепилась, не пойму.

На палубе появились Васильев с Сысоем.

- Не моя она, Васькина! - кивнул на дружка Прохор. - Обвенчалась с ним и живет теперь.