С. П. Поцелуев политические

Вид материала

Монография

Подобный материал:

• Политическая социализация: социально-политические основы исследования, 734.6kb.
• Лекция Политические партии и общественно-политические движения. Группы интересов, 315.64kb.
• Политические аспекты этнических конфликтов в современной европе, 294.84kb.
• Роль политического дискурса в политических изменениях: глобальный, региональный и национальный, 297.69kb.
• Германские политические партии в процессе и после объединения германии: механизмы конкуренции, 2473.69kb.
• Политические технологии в региональных избирательных процессах 23. 00. 02 Политические, 324.34kb.
• Политические технологии информационно-коммуникационного взаимодействия россии и США, 294.13kb.
• Шифр специальности, 29.75kb.
• Институциональные уровни и практики интеграции инокультурных сообществ (на примере, 439.79kb.
• Опыт Республики Казахстан в решении проблем международной безопасности и миротворчества, 715.86kb.

305

ки его воле. «Насилие - есть узурпация свободной воли. Оно есть посягательство на свободу человеческой воли»¹. В этом же ключе определяет насилие и норвежский философ Йохан Галь-тунг. Для него насилие имеет место там, «где на людей влияют так, что их актуальная телесная и духовная самореализация оказывается меньше их потенциальной реализации»².

Это понятие насилия хорошо, во-первых, тем, что оно не ото­ждествляется с понятием власти и отличает в политике насиль­ственное принуждение от добровольного: правового (договор) и/ или патерналистского (авторитет) принуждения. Во-вторых, так понятое насилие не отождествляется со злой разрушительной силой или с агрессией как психологической (тип поведения) или политико-правовой (акт военной агрессии) характеристикой.

Такой взгляд на политическое насилие отвечает лингвистиче­скому повороту в обществознании и тесно связанной с ним крити­ке институционального дискурса. Уже X. Арендт придает важный диалогический смысл насилию, определяя его как «молчание, как действие силы без слов»³. Современный итальянский философ Джанни Ваттимо определяет насилие также в контексте диалога, как «принуждение кого-либо к молчанию», как «то, что мне пре­пятствует спрашивать дальше»⁴. Оба этих определения насилия предполагают определенный философский идеал политического, на который «покушается» насилие. У X. Арендт — это идеали­зированный античный полис, у Д. Ваттимо - постмодернистская «свобода интерпретаций». Но для научного анализа политического языка лучше, когда определение насилия не ориентируется на по­литический идеал и не строится по абстрактно-этической оппози­ции добра и зла.

Правда, в лингвистике определения речевой агрессии не­сколько разнятся по своим акцентам. По словам О. Н. Быковой, агрессия как форма речевого поведения нацелена на «оскорб­ление или преднамеренное причинение вреда человеку, группе людей, организации или обществу в целом. Речевая агрессия мотивирована агрессивным состоянием говорящего и зачастую преследует цель вызвать или поддержать агрессивное состояние

адресата».¹ Здесь, как видим, автор трактует речевую агрессию как проявление соответствующего психического состояния го­ворящего.

В других определениях, напротив, подчеркивается мораль­но-правовая сторона этого феномена. Несколько модифицируя определение О. Н. Быковой, Ю. А. Пеленкова видит в речевой агрессии «способ намеренного речевого воздействия на прямого или косвенного адресата с целью его дискредитации, оскорб­ления (унижения чести и достоинства), который (способ) осу­ществляется использованием инвектив, грубого просторечия и жаргона, наклеивания ярлыков и других пейоративных средств языка»².

При всех различиях в акцентах, оба приведенных определе­ния подчеркивают совершенно осознанный, целенаправленный характер деструктивного воздействия речевой агрессии на ад­ресата. Этот момент в особенности акцентирует Ю. А. Пеленко­ва. По ее словам, характерные для вербальной агрессии оскор­бительность и дискредитация состоят в умышленных речевых действиях, унижающих честь и достоинство адресата, ведут к умалению его авторитета и т. п.³. Здесь, на наш взгляд, проле­гает существенное отличие вербального насилия от вербальной агрессии. Насилие в языке не обязательно сопряжено с деструк­тивным воздействием на адресата, тем более, с сознательным стремлением такого воздействия.

Приведенные трактовки насилия и агрессии в языке (в раз­говоре) не всегда совпадают с понятием вербального насилия, развиваемого юристами и юрислингвистами.

Так, по словам Б. Я. Шарифуллина, «языковая агрессия и языковое насилие (а также языковое манипулирование, язы­ковая демагогия и т. п.) рассматриваются как формы речево­го поведения, негативно воздействующие на коммуникативное взаимодействие людей, поскольку они направлены всегда на минимизацию и даже деструкцию языковой личности адреса­та, на его подчинение, манипулирование им в интересах авто-


1. Там же.

2. Galtung J. Strukturelle Gewalt. Beitrage zur Friedens- und Konfliktforschung. Reinbek bei Hamburg: Rororo, 1975. S. 8.

3. Капустин Б. Г. К понятию политического насилия (фрагмент книги) // По­лис (виртуальное эссе): studies.ru/universum/esse/13kap.php. 4. Ваттимо Д. Насилие - это то, что препятствует задавать вопросы // Ин­декс/Досье на цензуру. 1998. № 6. С. 28-29.

306

1. Быкова О. Н. Речевая (языковая, вербальная) агрессия // Теоретические и прикладные аспекты речевого общения. Красноярск: Красноярск, ун-т, 1999. Вып. 1 (8). С. 22.

2. Пеленкова Ю. А. Механизмы речевой агрессии в современной российской прессе // Речевое общение (Теоретические и прикладные аспекты речевого общения). Красноярск: Красноярск, ун-т, 2006. Вып. 5-6 (13-14). С. 178. 3. Там же. С. 179.

307

pa высказывания»¹. В случае вербального насилия речь идет о «форме психического деструктивного воздействия на личность адресата с помощью вербальных действий (например, угрозы)»². Получается, что в таком понимании языковой агрессии «уже заложена возможность рассматривать подобные явления и с по­зиции юрислингвистики, ибо при таких формах речевого пове­дения и коммуникативного взаимодействия всегда права лич­ности адресата будут ущемлены и даже узурпированы автором высказывания (курсив наш. - С. П.)»³.

«Юридическую подоплеку» имеет для Б. Я. Шарифуллина и понятие речевого насилия. Последнее он тоже рассматривает как форму психического деструктивного воздействия на адре­сата с помощью речи. Автор, по сути, отождествляет вербаль­ную агрессию с вербальным насилием и в аспекте практической юридической практики. Он пишет, что «в принципе, любой гражданин Российской Федерации может обратиться с иском против государства в целом, если оно, по его мнению, нанесло ему оскорбление или причинило какой-либо вред посредством языковой агрессии (или языкового насилия)»⁴.

Если согласиться с такой трактовкой речевого насилия, тогда все случаи теледебатов с участием Жириновского можно делать объектом судебного разбирательства. Ведь дискурс таких диало­гов полон инвективных приемов в виде прямых или косвенных оскорблений, навешивания ярлыков, чудовищных и необосно­ванных обвинений, немотивированных прерываний, ответов вопросом на вопрос, использования вульгаризмов вплоть до от­кровенного хамства, тяжких угроз и т. д. Все это тоже направ­лено «на минимизацию и даже деструкцию языковой личности адресата, на его подчинение, манипулирование им в интересах автора высказывания»⁵.

Анализ феномена речевой агрессии в юрислингвистике берет за точку отправления юридическое видение конфликта. Это хоро­шо заметно уже по терминологии такого анализа. Н. Д. Голев, к примеру, пишет о речевых вариантах воровства, мошенничества,

¹ Шарифуллин Б. Я. Языковая агрессия и языковое насилие в свете юрис­
лингвистики: проблемы инвективы // Юрислингвистика 5: Юридические
аспекты языка и лингвистические аспекты права. Барнаул: Изд-во АГУ,
2004. С. 120.

² Там же.

³ Там же.

⁴ Там же. С. 121.

⁵ Там же. С. 120.

308

хулиганства и даже убийства¹. Впрочем, и Р. Барт писал в свое время о «языковом терроре» и «дискурсивном оружии»². Однако такая квалификация языковых явлений остается по сути своей метафорической и не может служить прямым каналом вхожде­ния в правовую практику.

Б. Я. Шарифуллин не только отождествляет языковую аг­рессию с языковым насилием, но и ставит в один ряд с ними языковое манипулирование и языковую демагогию. Получает­ся, что любая речевая демагогия тоже направлена на деструк­цию языковой личности адресата, на его подчинение в интере­сах автора высказывания. Такая трактовка приходит в проти­воречие с лингвистическим пониманием языковой демагогии. А. Д. Шмелев - как мы уже упоминали выше - понимает под ней приемы непрямого воздействия на речевого партнера, когда внушаемые идеи не высказываются прямо, а навязываются на микроуровне языковых единиц³. Из этого определения вполне вытекает манипулятивная функция языковой демагогии. Одна­ко не всякую манипуляцию можно квалифицировать как вер­бальное насилие, тем более, как агрессию в языке.

Вопрос можно сформулировать так: следует ли считать язы­ковую демагогию одним только вербальным насилием или про­явлением вербальной власти как таковой? Скорее, верно по­следнее, и нам надо в известной мере реабилитировать репута­цию демагогии в речевой практике. Демагогия на уровне макро­образований смысла и языка (т. е. внушение идей посредством необоснованных суждений, софизмов и псевдоаргуменитов, а также лести, театральных приемов и т. п.) существенно отлича­ется от демагогии на уровне языковых единиц. В первом случае идет (объявленная) борьба за власть, во втором случае - неявное установление власти на микроуровне общения. Но это не следу­ет понимать только как хитрый прием манипуляторов или как форму насилия; прежде всего, речь идет о властных потенциях языка как такового, точнее, языковой игры.

Языковая игра понимается лингвистами как спонтанное языковое творчество, которое выражается в нарушении семан-

1. Голев Н. Д. Правовое регулирование речевых конфликтов и юрислингвисти-ческая экспертиза конфликтогенных текстов // Правовая реформа в Рос­сийской Федерации: общетеоретические и исторические аспекты: межвузов­ский сборник статей. Барнаул: Изд-во АГУ, 2002. С. 110-123. 2. Барт Р. Война языков // Избранные работы: Семиотика, Поэтика. М.: Про­гресс, Универс, 1994. С. 538. 3. Булыгина Т. В., Шмелев А. Д. Языковая концептуализация... С. 461.

309

тических и прагматических канонов языка, в игровом «прощу­пывании» его границ, в попытках их раздвинуть, одним сло­вом, в развитии языка. По словам В. 3. Санникова, языковая игра есть «сознательное манипулирование языком, построенное если не на аномальности, то, по крайней мере, на необычно­сти использования языковых средств»¹. Говоря иначе, языковая демагогия плотно завязана на языковых играх, когда манипу­лирование с языком легко переходит в манипулирование при помощи языка. Само событие языковой игры имеет определен­ный манипулятивный потенциал, причем не обязательно созна­ваемый участниками коммуникации. Одним из ярких примеров такого рода являются игры с местоимением «мы», о которых мы говорили выше при анализе парадиалога Жириновского и Про­ханова. Таким образом, языковая демагогия в исходном смыс­ле — это не просто сознательное использование средств языка, чтобы ввести кого-то в заблуждение. Это — захват власти по­средством языка, это манипулирование людьми посредством спонтанной игровой стихии языка.

А. Д. Шмелев подчеркивает, что в основе всего разнообразия приемов языковой демагогии лежит один и тот же механизм: навязываемые адресату мнения «подаются как данность, обсу­ждать и тем более отрицать которую просто глупо»². Именно эта практика есть типичное упражнение власти наименова­ния, а не насилия в языке. «Язык, - по глубокому замечанию П. Бергера и Т. Лукмана, - предусматривает фундаменталь­ное наложение логики на объективированный социальный мир. Система легитимации построена на языке и использует язык как свой главный инструмент»³. В этом заключен исходный властный потенциал языка. По словам П. Бурдье, властвуют в языке те, «кто является обладателями монополии на офици­альную номинацию, на "правильную" классификацию, на "пра­вильный" порядок»⁴.

Необходимость в насилии со стороны языковой власти (как и любой другой власти) возникает в случае, когда ставится под вопрос ее легитимность. А откуда возникает этот вопрос? «Из

¹ Санников В. 3. Русский язык в зеркале языковой игры. М.: Языки русской
культуры, 1999. С. 37.

² Булыгина Т. В., Шмелев А. Д. Языковая концептуализация... С. 477.

³ Бергер П., Лукман Т. Социальное конструирование реальности (Трактат по
социологии знания). М.: Асайеггна-Центр, Медиум, 1995. С. 109.

⁴ Бурдье П. Социология политики. М.: Socio-Logos, 1993. С. 76.

310

самой возможности спрашивать, ставить под вопрос, из разрыва с доксой, которая воспринимает обычный порядок как сам по себе разумеющийся», - замечает Бурдье¹.

Это верно, что насилие есть только один из способов властно­го принуждения. Но власть - это не только актуальное насилие, но и сама возможность его. Это - пространство принуждения, его поле, его ситуативный контекст. Власть прежде всего кон­струирует реальность, в которую оно помещает подвластного как в клетку, даже если эта клетка большая и роскошная. Впрочем, метафора «поля» подходит здесь лучше: власть, очерчивающая границы своего властвования, как бы искривляет пространство обычной коммуникации, порождая в нем, как в кэрролловской стране чудес, нелепицы и парадоксы.

В языке эта «клетка» или «рамка» властной реальности выражается, прежде всего, в наименованиях, определениях, классификациях и т. п. Все эти приемы имеют одно общее: они фиксируют, полагают, устанавливают. А именно, полага­ют границы, пределы, рамки дискурса. Причем полагаются границы и рамки, в нарушение которых можно играть. В этом смысле власть в языке полностью отвечает классическому при­меру Э. Канетти, каким он иллюстрирует отличие власти от насилия².

Но власть может быть еще более позитивной, чем даже в примере Канетти. Власть не просто ограничивает, запрещая и насилуя, но она нечто дает, к чему-то подталкивает, что-то инициирует, провоцирует и — тем самым — ограничивает. Этот постулат биовласти становится в постиндустриальную эпоху очевидным, но он работал и раньше. Р. Барт резонно заметил в своем анализе языковой власти, что «сущность фашизма не

¹ Там же. С. 77.

² «Кошка, поймавшая мышь, осуществляет по отношении к ней насилие.
Она ее настигла, схватила и сейчас убьет. Но если кошка начинает играть
с мышью, возникает новая ситуация. Кошка дает ей побежать, прегражда­
ет путь, заставляет бежать в другую сторону. Как только мышь оказыва­
ется спиной к кошке и мчится прочь от нее, это уже не насилие, хотя и
во власти кошки настичь ее одним прыжком. Если мышь сбежала вовсе,
значит, она уже вне сферы кошкиной власти. Но до тех пор, пока кошка в
состоянии ее догнать, мышь остается в ее власти. Пространство, пере­
крываемое кошкой, мгновения надежды, которые даны мыши, хотя кошка
при этом тщательно за ней следит, не оставляя намерения ее уничтожить,
все это вместе - пространство, надежду, контроль и намерение уничтоже­
ния - можно назвать подлинным телом власти или просто властью». См.:
Канетти Э. Масса и власть. М.: Ad marginem, 1997. С. 304-305.

311

в том, чтобы запрещать, а в том, чтобы понуждать говорить нечто»¹.

Тем самым становится более понятным отличие власти от насилия в языке. Даже если понимать манипуляцию посред­ством языковых игр (языковой демагогии), как «эквивалент насилия в условиях массового общества», это никак не проти­воречит пониманию властного принуждения как формы взаи­модействия и сотрудничества².

Когда Р. Барт в духе леворадикальной борьбы «против всех разновидностей власти», причем власти как «паразитар­ном наросте на транссоциальном организме», утверждает, что «всякая классификация есть способ подавления»³, он освеща­ет только одну сторону языковой власти. Имена, концепты, классификации и другие мыслеречевые средства именно по­тому и могут подавлять, что способны давать средства для осмысления и восприятия мира. Впрочем, и сам Барт хорошо это понимал, усматривая власть в самой способности владеть фразой: «быть сильным — значит прежде всего договаривать до конца свои фразы»⁴.

В этом смысле, изменение рамки разговора (переход на мета-уровень) или резкое изменение темы разговора в поль­зу ведущего ток-шоу стоит отнести к актам его власти, но не к актам насилия как такового. Так, гость ток-шоу находится в поле власти его хозяина, поскольку хозяин может менять коммуникативную рамку беседы, а гость - не может, ибо у него нет на это права. Если он, тем не менее, попытается это сделать (как гость) — он будет речевой экстремист. Он совер­шит акт языковой агрессии (не речевой, а именно языковой, или коммуникативной, потому что суть здесь не в словах, а в их коммуникативном обрамлении). Когда же хозяин изменяет рамку, но не нарушает конверсационных прав гостя, он про­сто упражняет свою (законную) власть, но не совершает акта речевой агрессии.

К тому же изменение рамки в пользу хозяина только по­тенциально, а не актуально уменьшает альтернативы речевого

¹ Барт Р. Лекция // Избранные работы: Семиотика, Поэтика. М.: Прогресс,
Универс, 1994. С. 549.

² См. анализ этого сюжета: Макаренко В. П. Русская власть (теоретико-со­
циологические проблемы). Ростов н/Д: Изд-во СКНЦ ВШ, 1998. С. 59-60.

³ Барт Р. Лекция... С. 548.

⁴ Барт Р. Война языков... С. 539.

312

поведения гостя. У последнего всегда есть возможность обойти (обыграть) эту рамку или незаметно ее трансформировать. На­силие со стороны хозяина шоу возникает в том случае, когда, например, он резко прерывает гостя или отпускает в его адрес уничижающую реплику, или использует грубый прием речевой демагогии. Однако не любое насилие хозяина шоу является в данном случае агрессий. Ведь оно может выполнять и чисто по­лицейскую функцию - пресекать агрессивное поведение гостя.

Как и в макрополитике, в микрополитическом простран­стве языка (разговора) тоже есть свое безвластие и свое без­законие. Это ситуация, когда очевиден дефицит координации участников разговора: одновременные старты выступлений, накладывание реплик друг на друга и т. п. Виной тому слу­жит модератор: его почтительность (страх) перед участниками, неспособность использовать логические и речевые средства для обозначения и выдерживания рамок дискуссии и т. д. В поли­тических ток-шоу нередко случается так, что их ведущий(ая) не выполняет своих властно-речевых функций. В результате один из гостей шоу может перехватить у модератора комму­никативную власть и учинить «речевую расправу» над своим оппонентом.

Отсюда ясно отличие вербального насилия от вербальной аг­рессии: вторая представляет собой вид противозаконного пове­дения в коммуникативном пространстве.

До этого наши попытки развести понятия вербального (кон-версационного) насилия, власти и агрессии молчаливо предпо­лагали, так сказать, серьезный разговор о политике. Но что счи­тать «серьезным» в политических разговорах? Вопрос отнюдь не тривиальный, если учесть, что диалоги о политике в стенах парламентов или на подиуме телевизионных передач часто весь­ма похожи на карнавальную игру, к тому же с постмодернист­ским оттенком.

Ключевой вопрос, который здесь встает: вправе ли мы назы­вать вербальной агрессий то, что фактически является игрой в такую агрессию? Ведь именно этот случай типичен для поли­тических парадиалогов. Очевидно одно: вербальную агрессию нельзя рассматривать в качестве таковой без учета реальных интенций участников соответствующей коммуникации, ее рам­ки, ее конкретного социального контекста.

Очень ярко игровой статус вербального насилия и агрессии обнаруживается в политических ток-шоу, выстроенных в жанре

313

confrotainment¹, где структурным центром дискуссии выступает сама борьба и в этом смысле сама дискуссия. Выставляемые и приводимые сторонами аргументы и факты при этом вторичны. По меткому замечанию М. Лугинбюля, позиции гостей полити­ческого ток-шоу известны уже через пару минут после его нача­ла. Остается только одна интрига: кто кого побьет словами?²

Заметим, что вербальная агрессия, которой подвергаются участники ток-шоу в стиле конфронтейнмент, носит не только личный, но и структурный характер³. В серьезных ток-шоу гос­ти имеют право завершить свою мысль, а другие участники дис­куссии обязаны их выслушать. Когда же гость далеко уходит от темы разговора или прибегает к нечестным приемам ведения спора, он может быть прерван модератором. В этом случае нет вербальной агрессии, хотя есть вербальное насилие. А вот если модератор, злоупотребляя своими правами, отвечающими жан­ру ток-шоу, перебивает не понравившегося ему гостя, он совер­шает акт личной языковой агрессии.

Но в конфротейнменте мы имеем нечто большее. Здесь моде­ратор систематически ведет себя как коммуникативный хули­ган: он бесцеремонно перебивает реплики своих гостей, отпус­кает в их адрес иронические или откровенно оскорбительные замечания, жесты и т. п. Это — типичный пример структурной речевой агрессии, задаваемой самим жанром ток-шоу. Поэтому те политики, которые недооценивают этот (рамочный) момент или не способны играть по правилам инфотейнмента, рискуют оказаться в глупом положении «мальчиков для битья». Может показаться, что для государственных чиновников перспектива участия в таких шоу должна иметь фатальные последствия для имиджа. Однако дело так просто не обстоит.

Ведь если акты вербального насилия предсказуемы для участников разговора, если такое насилие есть предполагаемая часть ток-шоу, то можно ли в этом случае вообще говорить о насилии и «негативных последствиях для имиджа»? Вопрос, -подчеркивает Лугинбюль, - тем более, закономерен, если учесть,

¹ Этот термин, произведенный из слияния английских слов confrontation
(противоборство) и entertainment (развлечение), получил широкое распро­
странение для обозначения субжанра телепередач, в которых жаркие деба­
ты специально инсценируются для потехи публики. См. об этом: Plasser F.
TV-Confrontainments...

² Luginbiihl M. Conversational violence... P. 1377.

³ Различие личной и структурной агрессии ввел Йохан Гальтунг. См.:
Galtung J. Strukturelle Gewalt...