Geum.ru

Дискуссии, проблемы

Вид материалаДокументы

Содержание


Кейнс Дж.М. Избранные произведения. – М.: Экономика, 1993.
Областническая «идея» и поэтика литературы сибири
Подобный материал:
1   2   3   4   5

Литература




  1. ^ Кейнс Дж.М. Избранные произведения. – М.: Экономика, 1993.
  2. Плановое ценообразование / Под ред. Ю.В. Яковцева. – М.: Экономика, 1996.
  3. Российский статистический ежегодник: Стат. сб./ Госкомстат России. – М., 1998.
  4. Экономика и жизнь. Газета. № 3. 1999.





^ ОБЛАСТНИЧЕСКАЯ «ИДЕЯ» И ПОЭТИКА ЛИТЕРАТУРЫ СИБИРИ
ХIХ-ХХ ВВ.

Чмыхало Б.А., Анисимов К.В.




Чмыхало Борис Анатольевич, д-р филол. наук (1993), профессор (1995), проректор по научной работе, зав. кафедрой русской литературы КГПУ. Окончил факультет русского языка и литературы Красноярского педагогического института в 1971 г. Кандидатская и докторская диссертации посвящены региональным проблемам истории русской литературы ХV11–ХХ вв. Общее количество научных публикаций – 74, в том числе 3 учебных пособия и монография: «Молодая Сибирь: регионализм в истории русской литературы». – Красноярск (1992).





Анисимов Кирилл Владиславович, доцент каф. русской литературы КГПУ. В 1998 г. защитил кандидатскую диссертацию по теме «Круг идей и эволюция сибирской прозы начала XX века». Работы по истории региональной литературной традиции в Сибири.


Сибирская литература становилась объектом рассмотрения в огромном количестве исследований. Феномен сибирской региональной словесности был осознан еще в первой половине ХIХ в.; тогда же появилось и само понятие «сибирская литература» [1]. С тех пор она изучалась в самых разных аспектах. На сегодня мы имеем довольно четкое представление о периодизации литературного процесса за Уралом, об особой «консервативности» местной литературы, сохраняющей в себе жанровые формы и стилистические приемы, уже исчерпанные в традиции столиц (например, городское летописание ХVIII-ХIХ вв.); учеными введено в научный оборот множество ценных историко-литературных материалов (достаточно только назвать серию «Литературное наследство Сибири»), опубликован целый ряд библиографических справочников. Наконец, есть и пример целостного взгляда на региональную словесность: двухтомник «Очерки русской литературы Сибири» (1982). После выхода этого издания количество трудов по литературному сибиреведению несколько сократилось: очевидно, что «Очерки...» подвели черту под целым периодом научной работы.

На рубеже 80-90 гг. проявила себя новая тенденция: культура сибирского регионализма, идейное и публицистическое наследие областничества ХIХ в. стали использоваться в целях чисто политических, не имеющих ни малейшего отношения к подлинно научному интересу [2]. Видимо, такая резкая смена акцентов (как бы к ней не относиться) должна обозначать определенный рубеж в истории сибиреведения вообще и в исследованиях локальной литературы в частности.

В конце ХХ в. определились основные закономерности, присущие литературоведческой «сибирке». Наиболее результативными оказались исследования древнерусской традиции на территории Сибири (широко известные работы А.И. Андреева, С.В. Бахрушина, А.А. Введенского, Н.А. Дворецкой, Е.И. Дергачевой-Скоп, Е.К. Ромодановской, В.И. Сергеева и др.). Тщательные текстологические изыскания совмещаются в большинстве этих работ с интересными наблюдениями над поэтикой текстов [3]. Написанные в последние десятилетия статьи и монографии о древнерусских памятниках Сибири (в основном, о летописях: Строгановской, Есиповской, Ремезовской) несколько отстоят от большинства работ по сибирской литературе ХVIII-ХХ вв., образуя особую компактную группу. По своей методологии, понятийному аппарату они тесно связаны с классическими исследованиями ученых Пушкинского Дома. Показательно, что в одной из ключевых работ Д.С. Лихачева «Русские летописи и их культурно-историческое значение» немало внимания уделено именно летописанию Сибири [4].

Что же касается более поздних этапов сибирской литературной истории, то они освещены куда более фрагментарно, проблема поэтики произведений ХIХ-ХХ вв. ставилась крайне редко. Из отдельных работ на эту тему можно назвать лишь статью М.К. Азадовского «Поэтика гиблого места» (1927) [5]. В ней ученый рассматривает очень любопытный и характерный почти для всех текстов, связанных с Сибирью, феномен: различные типы восприятия огромного региона, осознающегося чаще всего как экзотический. Предшественником Азадовского в разработке этой весьма перспективной темы был А.Н. Пыпин [6]. Проблема, однако, заключается в том, что исследование Азадовского посвящено творчеству В.Г. Короленко, писателя хоть и связанного с Сибирью биографически, но все-таки не местного литератора. А материалом работы Пыпина вообще являются западноевропейские оценки Сибири. Следовательно, описание образов пространства, открывающее выход к такой поэтической категории, как хронотоп, осуществлялось при весьма скромном привлечении местного оригинального материала. А это опять-таки говорит о своеобразном исследовательском «молчании» в вопросе о поэтике сибирской литературы.

Творчество отдельных писателей-сибиряков (П.П. Ершова, И.В. Федорова-Омулевского, Г.Д. Гребенщикова, А.Е. Новоселова и др.), конечно, характеризовалось с точки зрения художественности, особенностей языка и стиля (см. многочисленные монографии и статьи Ю.С. Постнова, Н.Н. Яновского, В.П. Трушкина). Но делалось это чаще всего в заключительной части исследований, как своего рода обязательное дополнение в анализу проблематики и идейной составляющей текстов. При таком подходе общие закономерности на уровне поэтики, естественно, обнаружены быть не могли.

Очень важны для нашей темы несколько фрагментарные, но все-таки чрезвычайно ценные замечания М.М. Бахтина об «областной поэтике», высказанные им в работе «Формы времени и хронотопа в романе» [7]. «Самый основной принцип областничества в литературе, – пишет Бахтин, – неразрывная вековая связь процесса жизни поколений с ограниченной локальностью...» [8]. «В областническом романе самый жизненный процесс расширяется и детализируется..., в нем выдвигается идеологическая сторона – язык, верования, мораль, нравы, – причем и она показана в неотрывной связи с ограниченной локальностью» [9]. «В областническом романе иногда появляется герой, отрывающийся от локальной целостности, уходящий в город и либо погибающий, либо возвращающийся как блудный сын в родную целостность» [10]. По существу, ученый конспективно описывает сюжетно-жанровую модель областнического текста. О близости этой модели к сибирскому материалу говорит хотя бы то, что роман Г.Д. Гребенщикова «Чураевы» (особенно его первая часть, опубликованная в 1921 г. в Париже) совершенно адекватен предложенной Бахтиным схеме [11]. Но проблема опять-таки заключается в том, что сибирские тексты Бахтин не рассматривал. Его выводы основаны на произведениях немецких и швейцарских писателей: И. Готхельфа, К. Иммермана, Г. Келлера. Следовательно, вновь суждения о поэтике областнической литературы не касаются наиболее яркого русского ее проявления – литературы Сибири ХIХ-ХХ вв.

Нельзя не сказать о весьма серьезной традиции регионоведения, сложившейся в американской науке. За более чем столетнюю историю эта традиция сформировала настолько значительный библиографический потенциал, что называть отдельные работы не имеет никакого смысла. Сошлемся лишь на сравнительно недавний подробный библиографический указатель, составленный M. Steiner и C. Mondale [12]. Американская наука создала развитый понятийный аппарат, применяющийся при анализе текстов с областной спецификой: «топофилия», «чувство места» и т.д. Нередко «пространственность» художественного произведения привлекает столь пристальное внимание, что появляются труды, объединяющие литературоведческий подход с географическим [13]. Показательно, что в русле региональной методологии в 1993 г. в США появилась и чисто сибиреведческая монография [14], в которой сибирская литература рассматривается в хронологическом интервале от Аввакума до В.М. Шукшина. Как в этом исследовании, так и в целом ряде других, американским специалистам удалось описать психологические аспекты привязанности человека к определенному пространству, разные виды осмысления пространства в культуре, особенности литературного пейзажа с регионалистской точки зрения и т.д. Зарубежная научная традиция, конечно, не догма, но пример успешной работы с тем материалом, который иногда именуют «провинциальным».

Как уже говорилось в самом начале, в последние годы интерес к сибирской словесности возрос. Но реализуется он пока, главным образом, в издательской практике (публикация романа Г.Н. Потанина и Н.М. Ядринцева «Тайжане» (Томск, 1997); книги Г.Д. Гребенщикова «Гонец. Письма с Помперага» (М., 1996). Активно проводящиеся исследования в области культуры русского зарубежья также открыли новый материал, касающийся литературной сибирики. Речь идет о ряде сибирских эмигрантских организаций, активно исповедовавших областнические взгляды [15]. Это особенно характерно для харбинской ветви зарубежья [16]. Между тем большая часть работ такого рода скорее презентует новый материал, чем исследует его. Вопрос о поэтике региональной литературы здесь опять-таки не ставится.

Думается, что анализ поэтики сибирской областной словесности ХIХ-ХХ вв. должен начинаться с разностороннего описания областнического начала в местной литературной традиции. Не секрет, что до сих пор оценки, звучащие по адресу того движения, в которое входили Г.Н. Потанин, Н.М. Ядринцев и др., носили преимущественно социологический характер [17]. По-другому, очевидно, и быть не могло. В советское время отношение к тому же Потанину, считавшему, что «большевиковский эпизод в истории Сибири совершенно излишний» [18], было, мягко говоря, неоднозначным. В областниках видели прежде всего одну из сторон обширной идеологической полемики в России на рубеже ХIХ-ХХ вв. Показательно, что и издание романа Потанина и Ядринцева «Тайжане», начатого еще в 1872 г., было осуществлено совсем недавно, в 1997 г. Литературное, культурно-мировоззренческое начало в областничестве исследовалось явно недостаточно. А без понимания мировоззренческих аспектов их деятельности невозможен и анализ их литературного творчества, его поэтики. "Как идеальное выражение художественного сознания поэтика не может быть изолирована не только от искусства, литературы, но и от истории, идеологии, вообще от культурного контекста", – пишет Л.А. Софронова [19]. В русле такого подхода поэтические закономерности обнаруживаются не только на уровне конкретных художественных произведений, но и на уровне идеологии и даже бытового поведения. Сибирское областничество предоставляет богатейший материал такого рода.

Так, например, в публицистических выступлениях Г.Н. Потанина и Н.М. Ядринцева присутствует один часто повторяющийся мотив: оценка европейской России как «чужой» территории. «Я замечал, – пишет Ядринцев в «Сибирских литературных воспоминаниях», – что вообще мои земляки чувствуют свою близость и родство только на чужбине, но на родине это весьма редко дает себя чувствовать, разве только тогда, когда среди сибиряков является наезжий «человек» и подзадорит их, ругая Сибирь» [20]. Речь у Ядринцева идет о землячестве студентов-сибиряков в Петербурге на рубеже 50-60-х гг. ХIХ в., и под «чужбиной» имеется в виду именно русская столица. Умножать подобные высказывания просто не имеет смысла: ими буквально наполнена вся областническая публицистика. Даже названия некоторых статей Ядринцева до крайности показательны: «На чужбине», «На чужой стороне» и т.д. Эти и другие работы написаны на разные темы, но все их объединяет навязчивое разделение русской территории на «наше» (Сибирь) и «не наше» (все остальное). Антитеза эта имеет, конечно, идеологический оттенок (все-таки в 1865 г. областников обвинили именно в сепаратизме), но на идеологии дело не заканчивается.

В частично опубликованных в 1931 г. судебных показаниях областников на процессе 1865 г. есть заявления Потанина, касающиеся этики сибирского патриота. «Сидоров, – говорит Потанин об одном из своих столичных знакомых, – принимал участие в сходках, но чтоб он был искренний патриот, я очень сомневаюся – патриот не стал бы сидеть в России десять лет» [21]. О Н.И. Наумове говорится совсем иное: «Николай Иванович Наумов во время моего знакомства в Петербурге был патриотом – т.е. хотел непременно возвратиться на родину и ей посвятить свою деятельность» (там же). Потанин совершенно отчетливо разъясняет, как должна выстраиваться биография областника: пребывание вне исконной территории («локальности» в терминах Бахтина), нежелание вернуться в нее – ненормально, «непатриотично». Возвращение, наоборот, есть благо.

Потанин не бросал слова на ветер. Через много лет после «дела об отделении Сибири от России...» один из виднейших деятелей областничества начала ХХ в. А.В. Адрианов так выскажется о себе: «Я был один из тех, кто сознательно по окончании университета застрял в Сибири, отказавшись от всяких стремлений выехать из нее, и с 1879 по 1903 г. я ни разу не переваливал за Урал» [22]. Эта пространственная «интроверсия» имеет культурно-семиотическую природу. Какого-то серьезного политико-сепаратистского или этнического содержания за ней не стоит, что в науке уже отмечалось: «Все время своего существования движение это (областничество – К.А.) носило характер чисто русского (теперь даже сказали бы великорусского) общественного движения...», – писал в 1929 г. С.Г. Сватиков [23].

Незадолго до своей смерти Г.Н. Потанин опубликовал брошюру «Возрождение России и министерство народного просвещения» [24], в которой описал два разных типа биографии, чья противоположность обусловлена различным отношением человека к определенному пространству.

Интернационалист или «экстерриториальный человек» (с. 4) у Потанина – это ребенок, которого родители «увозят из страны, к которой он привык и которую он начал уже любить» (с. 3), превращающийся в человека, «у которого нет родины» (с. 4) и который «под родиной будет разуметь всю Россию... или даже всю вселенную» (с. 4). «Он вырос человеком без детских традиций» (с. 4). «Он не чувствует себя окруженным живой средой, и потому ему приходится правила для своего поведения и социального мышления вычитывать из книг и журналов» (с. 5). И как результат: «Он не заражен местными инстинктами или местными предрассудками и свободнее воспринимает крайности социальных утопий» (с. 5).

Биография человека с областническим «темпераментом» является диаметрально противоположной. «Если ... накопление впечатлений (от окружающей природы и пространства – К.А., Б.И.) пройдет у человека с раннего детства до зрелого возраста без нарушений, то перед вами будет темперамент, сросшийся с местной природой и местным обществом всеми фибрами души» (с. 3). Далее у людей, «которые не прерывали со своими детскими воспоминаниями» (с. 4), «... медленно и неуклонно вырастает идея о служении той среде, в которой проходила их жизнь» (4). Такой человек «...думает, что, служа местному населению, он тем самым оказывает услуги отечеству» с. 4-5).

Зародившееся у Потанина и Ядринцева еще в середине ХIХ в. ощущение «отдельности» их родины, чувство мыслимого рубежа, отделяющего «свою» территорию от «чужой», сформировалось наконец в настоящую областническую антропологию, в которой «патриотизм» является не суммой идей (вспомним известные «сибирские вопросы»), а скорее психологическим переживанием, духовной связью с местом.

Описываемый аспект мировоззрения областников нашел свое выражение в поэтике значительного количества текстов, реализовавшись в первую очередь на уровне сюжетосложения. В сибирской литературе конца ХIХ – начала ХХ вв. особенно отмечен сюжет о различных переездах-перемешениях героя. Осмысление «своей» территории не может осуществляться без сопоставления ее с «чужим» пространством. Так, в рассказе Г.Д. Гребенщикова «Пришельцы» (1912) переселение крестьянского семейства «з Рассеи» приводит к развалу устоявшегося быта сибирской деревни, наделенного идиллическими чертами. Нищий переселенец становится кулаком, а привыкший к вольготной жизни сибиряк идет к нему в работники. Идеологические акценты в рассказе расставлены явно в областническом ключе: вторжение извне привносит дисгармонию. Но антитеза двух пространств и перемещение героя между ними может описываться и вне явной зависимости от идеологического спектра областничества. В малоизвестном гребенщиковском рассказе «Как Гурьян стал образованным», изданном в Париже в 1926 г. [25], также противопоставлены два пространственных мира. Но это уже не Сибирь и «Рассея», а деревня и город. Герой оценивается резко отрицательно. Мать родила его «на шестом десятке», когда «старухе-то бы надо уж давно на сухарях да на воде, молитвой жить» (с. 144); повзрослев и научившись грамоте, Гурьян «упорно собирался» уехать в город, а в деревне только дрался и бездельничал. Наконец, уезжая, он произносит родному селу: «Гори ты двенадцатью огнями!» (с. 148). В городе Гурьян становится вором. «... Такой талант мне даден» (с. 150), – объясняет он отцу. Проблематика рассказа несколько иная, чем в «Пришельцах». На первом плане скорее соотношение подлинного и ложного образования. Умение читать – не панацея от зла, пытается доказать Гребенщиков. Однако сюжетное строение текста продолжает развивать областническую традицию. Перед нами две «территории»: конкретная деревня и безликий, абстрактный город. Герой, персонаж ярко отрицательный, «экстерриториальный человек», по словам Потанина, бросает свою исконную «локальность» и исчезает, растворяется в чужой. Этот эмигрантский рассказ в известном смысле предвосхищает тематику русской «деревенской прозы» второй половины ХХ в.

Сложные, драматические взаимоотношения героя и какого-то пространственного ареала формируются целым набором сюжетных разновидностей прозы Сибири второй половины ХIХ – начала ХХ в. Утопическая земля может безрезультатно искаться («Беловодье» А.Е. Новоселова); она может быть обретена героями (как Москва в «Чураевых» того же Гребенщикова), но затем оставлена, чтобы по-потанински «возвратиться на родину». Таким образом, мотивы областнического мировоззрения могут оказывать определенное воздействие на поэтику региональных художественных текстов.