Литература (по всем темам курса)

Вид материала

Литература

Содержание 3. Ленинская культурная революция 4. Советская тоталитарная культура: становление и развитие 5. Сущность и смысл советской культуры в целом

Подобный материал:

• Литература ко всем темам курса, 93.99kb.
• Е. Л. Невзгодина предпринимательское право российской Федерации Омск 2006 Е. Л. Невзгодина, 5096.62kb.
• Название курса, 106.28kb.
• Английская литература. , 57.37kb.
• Пособие для учителей. М.: Просвещение, 1972. 240с., 63.53kb.
• Программа элективного курса «Генетика наука будущего», 163.54kb.
• Задачи. Суммарное количество баллов 20 Вторая контрольная работа включает задания, 7.81kb.
• М. Ш. Экономика и пла­нирование на предприятиях торговли и питания: Учебное пособие, 36.77kb.
• Курс лекций по спецкурсу для студентов высших юридических заведений и юридических факультетов, 5264.96kb.
• Льности содержит практические занятия по всем темам, развивает навыки и умения по анализу, 363.95kb.

^ 3. Ленинская культурная революция


Октябрьский переворот, приведший к установлению большевистской диктатуры и вызвавший длительную кровопролитную гражданскую войну в России, положил конец мировоззренческому и стилевому плюрализму Серебряного века. Марксизм-ленинизм стал официальной идеологией; любая философия или система идей, которая выходила за пределы марксизма (в его ленинском варианте), неизбежно квалифицировалась как "буржуазная", "помещичья", "клерикальная" и признавалась контрреволюционной и антисоветской, т. е. опасной для самого существования нового политического строя и советской власти. Идейная нетерпимость, утверждавшаяся Лениным еще со времени его программной работы "Что делать?"(1902) в качестве наиболее эффективного средства борьбы с "несоциалистической идеологией" (и прежде всего "буржуазной идеологией" как наиболее распространенной, "старшей" по происхождению), стала основанием официальной политики советской власти в сфере идеологии и культуры как диктаторской, монополистической, насильственной.

Ведя свое происхождение от русского радикализма (позднего Белинского и Чернышевского, Добролюбова и Писарева, Ткачева и — негласно — Нечаева), молодая революционная культура усвоила все "беззаконные" средства русской контркультуры (непримиримость в борьбе с классовыми врагами, с господствующей культурой, включая религию; неспособность пойти на компромисс с идейными противниками и стремление не спорить с оппонентами, а насильственно устранять их со своего пути) с тем, чтобы использовать эти средства в качестве культуры господствующей и официальной при советской власти. Стоит подчеркнуть, что экстремистские по своей сути средства борьбы оппозиционного (а нередко и запрещенного) движения, являющиеся нередко “жестом отчаяния”, многократно усиливаются, оказываясь в распоряжении господствующих в обществе сил и становясь инструментами власти, т. е. сознательными и планомерными рычагами социального насилия.

Однако был и другой, не менее важный источник (кроме русского радикализма) революционной культуры — традиции российского деспотизма, русского самодержавия оставшиеся для русских марксистов-ленинцев социокультурным и политическим идеалом советской цивилизации — и до, и после революции (Г.Плеханов иронически характеризовал эту тенденцию большевизма и его лидера Ленина “идеалом иранского шаха”). Эти наклонности большевизма Н. Бердяев сумел разглядеть еще в 1905 г., в самом начале событий "первой русской революции". В статье "Революция и культура" будущий автор "Вех" проницательно писал, что революционный нигилизм — это дитя нигилизма русского самодержавия; некультурность радикализма — отражение некультурности консерватизма, революционное якобинство несет в себе дух политического самодержавия и деспотизма. Непримиримые полюса русской культуры оказались тесно и неразрывно связанными между собой, объединенными общими ценностно-смысловыми эквивалентами и установками.

Подобная смысловая зеркальность полярных начал была по-настоящему открыта для себя многими деятелями русской культуры лишь после Октября 1917 г., когда и деспотизм, и "некультурность", и вандализм русской революции проявились и в разрушении памятников культуры, и в уничтожении и продаже за рубеж культурных ценностей, и в изгнании деятелей отечественной культуры в эмиграцию, и, наконец, в создании советского государства, в полной мере усвоившего самодержавные и полицейские принципы социального и культурного устройства. Не случайно Ленин накануне Октября в создававшейся им в это время книге "Государство и революция" пришел к выводу, далекому от классического марксизма, что государственная машина не должна быть сломана и разрушена, но взята на вооружение революционерами как компонент культурного и цивилизационного наследия и в этом качестве использована для укрепления завоеваний революции, став одним из орудий "диктатуры пролетариата".

Соединение, казалось бы, несовместимых традиций: самодержавного полицейского государства и социального радикализма "непримиримой" интеллигентской оппозиции, воинствующего материализма, атеизма и светской религиозности (политический культ вождей, превращение марксизма в религиоподобную идеологию, насаждение quasi-церковных ритуалов в государственные праздники) — в фундаменте молодой советской культуры и цивилизации, дополненных пафосом социального и культурного строительства "нового мира" на руинах мира старого, свергнутого и разрушенного, открывало невиданные возможности для "монополии на истину", приобретавшие опасные гиперболические масштабы, а в условиях "безгласности" — полную бесконтрольность.

Любая демагогия, апеллирующая к социально-политической аргументации, манипулирующая критериями "равенства", "народовластия", борьбы с "врагами народа" и заговором "международной реакции", получала возможность самоутверждения вопреки объективной реальности и выводам мировой науки (которую было легко представить в роли "классового врага", лживого и корыстолюбивого). Напротив, любые, даже очень аргументированные и убедительные возражения подобным демагогическим построениям, принимаемым на веру, отвергались, несмотря на свою доказательность и правдоподобность, подчас вопреки здравому смыслу, — по логике чуда, где самая "абсурдность" оказывается для верующего убедительнее наглядного и логичного опровержения фантастических гипотез.

Так, в 1920-е годы стало возможным "победононосное шествие" богдановской концепции "пролетарской культуры" во многочисленных творческих объединениях "Пролеткульта", а также в еще более радикальных культурных группировках военно-коммунистического толка — типа “Октября”, “Молодой гвардии”, журнала “На посту” (причем в дилетантском упрощении идеи А.Богданова искажались до неузнаваемости); вульгарно-социологическая методология в литературоведении и искусствознании, с легкой руки В.Переверзева и В.Фриче, стремительно распространялась среди их учеников и последователей в еще более примитивном и схематичном виде; в области языкознания восторжествовала "яфетическая" теория Н.Марра, мифологизировавшая языковые процессы в обществе с помощью "нового", псевдомарксистского "учения о языке"; в истории командные позиции захватила марксистская школа М.Покровского, отличавшаяся нигилизмом по отношению ко всей предшествующей отечественной исторической науке и т.д.

Однако все эти теоретико-методологические “новации” могут показаться сегодня всего лишь искренними заблуждениями и “преувеличениями от увлечений” больших ученых по сравнению с позднейшим явлением "лысенковщины" или "ждановщины" в сталинскую эпоху. Здесь теоретический воинствующий дилетантизм и политический монополизм в науке и искусстве, в философии и идеологии оборачивались уже не только идеологическими дискуссиями или кампаниями по "проработке" несогласных, но и прямо их устранением — культурным, политическим или физическим.

Эта культурно-политическая линия советской власти подкреплялась, начиная с Ленина, мерами административно-политическими: декретивными запретами в отношении печати, научных и философских обществ, культурно-просветительных и художественных мероприятий; введением политической цензуры — Главлита; высылкой за границу идейных оппонентов советской власти (в том числе выдающихся русских философов, ученых, писателей, профессоров и преподавателей вузов и т.д.). Революционное насилие, почитавшееся русскими марксистами "повивальной бабкой истории", а потому универсальным средством "перестройки" мира и "перековки" человека, не удовлетворялось в области культуры одними идеологическими предписаниями и политическими декретами: ему на помощь пришли советские административные органы (наркомат просвещения, агитпроп, политпросвет, Пролеткульт и т.п.), причем в тех случаях, когда государственного и партийного вмешательства оказывалось недостаточно, в дела культуры и идеологии вмешивались чрезвычайные органы насилия (ВЧК, ГПУ, позднее НКВД, МГБ), и это давление, принимавшее нередко слепые формы "красного террора", работало очень эффективно (разумеется, не только в области культуры и идеологии), включая механизмы социального страха.

С самого Октября 1917 в стране нагнетается атмосфера подозрительности, борьбы с действительными и мнимыми политическими заговорами, утверждается "синдром осажденной крепости" (враждебное капиталистическое окружение, заговор мирового империализма, происки белоэмиграции и т.п.). В силу принятого большевиками предельно политизированного понимания культуры любое "инакомыслие" в области общественных и гуманитарных наук, а вскоре и художественной культуры интерпретировалось как заведомо враждебная, подрывная деятельность. В августе 1921 г. по недоказанному и необнародованному обвинению (процесс был закрытым) за участие в контрреволюционном заговоре был расстрелян знаменитый поэт Н.Гумилев; по тому же делу о вымышленной "Петроградской боевой организации", инспирированному питерскими чекистами, были расстреляны профессора В.Н.Таганцев, М.М.Тихвинский, Н.И.Лазаревский, скульптор князь С.А.Ухтомский, другие ученые, преподаватели, студенты, медики, рабочие... Не помогло, а, может быть, даже и усугубило вмешательство Горького, поехавшего в Москву для встречи с Лениным по "таганцевскому делу"; возможно, неудача в заступничестве за Гумилева и др. представителей интеллигенции ускорила отъезд Горького из России — в свою каприйскую эмиграцию. В конечном счете это провокационное "дело" было задумано властями как средство устрашения интеллигенции, предупреждающее любые формы выражения ею своей оппозиционности, несогласия с советской властью, возможные связи с эмиграцией и т.п.

Осенью 1922 г. в десятидневный срок, под угрозой смертной казни, по личному указанию Ленина (при активном участии Троцкого, Сталина, Дзержинского и др. видных представителей большевистского руководства страны), из СССР были насильно высланы Н.Бердяев, И.Ильин, Н.Лосский, Ф.Степун, С.Франк, Л.Карсавин, А.Кизеветтер, Ю.Айхенвальд, М.Осоргин и многие другие известные деятели дореволюционной русской культуры. Был вынужден согласиться на депортацию и крупнейший русский социолог П.Сорокин, обвиненный Лениным в идейном "крепостничестве", "поповщине" и т. п. "реакционных" научных взглядах за совершенно невинную публикацию данных социологических исследований о бракоразводных процессах после революции.

Ленин был убежден в том, что интеллигенция, воспитанная и развращенная буржуазным обществом, либо уже подкуплена мировой и отечественной буржуазией, либо обязательно будет куплена ею; профессора и публицисты, писатели и актеры — все это "дипломированные лакеи капитала", и потому от них нечего ждать, кроме контрреволюции, саботажа и лживой информации. Горький, пользуясь своей славой "пролетарского художника" и давней дружбой с Лениным, безуспешно пытался убедить последнего в том, что интеллигенция — это "мозг нации", залог ее будущего процветания, научного и промышленного, политического и художественного. Ленин и его единомышленники были убеждены, что интеллигенция — явление классовое, что она кровно связана с буржуазией и может быть лишь временно использована в культурном и промышленном строительстве, пока не образована новая, "трудовая" интеллигенция, вышедшая из среды рабочих и крестьян.

Ленинский революционный нигилизм (а он был в это время свойствен и Троцкому, и Бухарину, и Каменеву, и Зиновьеву, и Сталину) легко переносился и на его отношение к классическому культурному наследию — будь то воздвижение памятников или книгоиздание, финансирование театров или проведение художественных выставок. Тем более легко относился большевизм к современной ему культуре, служившей ареной политико-идеологической и социальной борьбы; здесь потери даже не считались. Увлеченный идеями мировой революции, Ленин был готов утверждать поначалу, что культура вообще противостоит революции, в принципе мешает ей: против революционного пролетариата на Западе работает “высшая мысль культуры” и поэтому рабочий класс развитых стран Европы находится в “культурном рабстве”. Поэтому, утверждал Ленин, в России революцию было так легко начать и труднее продолжать, в то время как на Западе революцию трудно начать, но зато легче будет продолжить.

Однако мировая революция не наступала, надежда на поддержку российской революции культурным пролетариатом Запада становилась все менее реальной, и продолжение социальной и политической революции в России приходилось связывать с осуществлением культурной революции. В цикле своих последних статей Ленин прямо утверждал, что теперь (после окончания гражданской войны) центр тяжести переносится на мирную организационную "культурную" работу. Призывая своих соратников по партии к "культурничеству", Ленин понимает культуру все так же политизированно и прагматически — как средство достижения социально-политических, экономических, организационных и чисто технических целей. Он ставит, например, утопическую задачу — соединить победоносную пролетарскую революцию с буржуазной культурой, с буржуазной наукой и техникой; превратить всю сумму накопленного капитализмом богатейшего запаса культуры и знаний, техники из орудия капитализма в орудие социализма.

Но главная задача "культурничества", по Ленину, — это "переваривание" политического опыта революции, — "переваривание" экономическое и бытовое, научное и беллетристическое. Ленин повторяет эту мысль не один раз. При этом не случайно в его понимании экономика, техника, наука, быт — всё объединяется в понятии “культура”. Ликвидация безграмотности, распространение книг, овладение полезными научными знаниями и практическими навыками (в хозяйствовании, в экономике, торговле, организации промышленности и транспорта), освоение современной техники и технологии, научной организации труда (включая знаменитую "потогонную" систему Тэйлора) и "уменье управлять" — вот, собственно, и весь нехитрый набор ленинской "культурной революции". Правда, и для освоения этого "культурного минимума", по мнению Ленина, понадобится “целый переворот”, “целая полоса культурного развития всей народной массы”; поэтому в осуществлении культурной революции общими правилами должно стать приноровление культурного прогресса к уровню самого обыкновенного крестьянина, вхождение культуры в быт, в привычки народа, т. е. “минимизация” и утилитаризация культуры в отсталой, крестьянской по преимуществу стране.

Понятно, что ни о какой "высокой" или специализированной культуре речь у Ленина не идет: имеется в виду воспитательная и организационная работа, преобразование производства и экономики, деятельность госаппарата, социального управления и т. п. Изменение "культурного уровня" — это внедрение новых норм, принципов, знаний “в плоть и кровь” экономики, обыденной жизни, в условия существования масс. В конечном счете Ленин добивается всех этих социокультурных изменений путем упрощения культурной ситуации, унификации культурного уровня и культурного стиля в масштабах всей страны, устранения культурных различий в обществе, "многоукладность" которого сам же Ленин безусловно признает (но только в социальном и экономическом плане). Конечно, это была задача не менее утопическая, нежели осуществление всемирной революции или создание коммунизма в одной стране в кратчайшие строки.

В работе, написанной Н.Бердяевым вскоре после изгнания его в эмиграцию, — "Новое средневековье" (1924)— русский философ глубоко объяснил самый стиль молодой советской культуры, восторжествовавший как в декретах советской власти, так и в ее культурной политике, в ленинских статьях и выступлениях по вопросам культуры, — в тех конкретных культурных процессах, которые происходили в Советской России: в ее массовой литературе и просвещении, в выступлениях "агитбригад" и плакатах РОСТА, в развертываемой на улицах и площадях "монументальной пропаганде", — как стиль военный, грубый, “солдатско-мужицко-пролетарский”, стиль "завоевателей", стиль военного коммунизма. И в то же время не случайно, что вместе с введением нэпа наблюдался не только экономический, но и культурный подъем, связанный с ослаблением политического давления на культуру, с "разрешительными" тенденциями в культурной политике, с ростом стилевого, идейного и эстетического многообразия во всех областях культуры.

Период 1920-х гг. в истории советской культуры был, несмотря на диктаторский, милитаристский стиль управления ею со стороны коммунистической партии, временем расцвета. Вместе с политикой нэпа появилась своеобразная формула "равновесия": культурный плюрализм в условиях политической диктатуры. Провозглашался принцип соревновательности пролетарской культуры и творческой деятельности “попутчиков” советской власти — всех тех деятелей отечественной культуры, которые не эмигрировали из Советской России, примирились с большевистской диктатурой и были готовы к сотрудничеству с коммунистической партией по вопросам культуры, в том числе к участию в осуществлении культурной революции. Свой вклад в осуществление этой формулы, позволявшей сосуществовать на протяжении примерно десятилетия авангарду и традиционализму, пролетарской поэзии и "формалистам", "Серапионовым братьям" и "Перевалу", ЛЕФу и РАППу, "новокрестьянской" культуры и "старой", дореволюционной академической и научно-технической интеллигенции внесли Л.Троцкий и А.Луначарский, Н.Бухарин и А.Богданов, А.Воронский и Вяч.Полонский.

Однако “культурный плюрализм” мало соответствовал ситуации “осажденной крепости”, в которой находилась Советская Россия; неадекватным он был и ощущению одержанной большевизмом победы — сил революции над контрреволюцией, социализма над капитализмом, “красных” над “белыми”. В этой ситуации плюрализм естественно воспринимался всеми лишь как “передышка” в борьбе, как переходный период от “старого” к “новому”, как временное равновесие противоборствующих тенденций, как “неокончательность” исторического выбора. Завершение культурной революции имплицитно предполагало смысловую однозначность: жестокое подавление любого “инакомыслия” или “разномыслия” и насильственное утверждение культурного монизма. Политико-идеологическая диктатура в сфере культуры становилась в Советском Союзе неизбежностью.

^ 4. Советская тоталитарная культура: становление и развитие


По традиции, берущей начало в ленинских статьях о партийности, любое отстранение от политики, любые попытки укрыться одеждами специально-научного "аполитизма" рассматривались в 20-е годы как более или менее осознанная оппозиция данной конкретной политике, как контрполитика. Никакого нейтрализма — ни в социально-политических отношениях, ни в идеологии, ни в культуре: "кто не с нами — тот против нас". Подчеркнутая "беспартийность" и "аполитичность" интеллигентов автоматически превращали их в маскирующих свое истинное лицо реакционеров и контрреволюционеров.

Разоблачая тех или иных деятелей культуры как представителей бывших эксплуататорских классов и враждебных политических партий, их критики-марксисты произносили — уже во многом ставшие ритуальными — угрозы по адресу старой интеллигенции, квалифицируемой как буржуазная, классово-враждебная и т.п., и не видели в них той идейной, политической, научной опасности, как это могло показаться из заявлений и политических формул. Важнее было просто политически скомпрометировать противника в глазах читателей, приписав ему враждебные намерения. Проведение же в данном случае идеи "строгой партийности" — "в интересах открытой и широкой классовой борьбы" — предполагало ужесточение процесса отсеивания "чужих" от "своих" по рапповской логике: сегодня "попутчик", завтра мнимый попутчик и скрытый "внутренний эмигрант", послезавтра действительный эмигрант и белогвардеец.

От Ленина Сталин воспринял его большевистский завет отношения к подозрительной интеллигенции, небольшевистскому инакомыслию, к насильственным высылкам как методу "чистки" страны от потенциальных политических противников и идейных оппонентов, к русской эмиграции как сборищу контрреволюции и т.д. Это была целая программа действий большевистского руководства в отношении инакомыслящих — реальных или подозреваемых. Сталин хорошо усвоил наставление Ленина в отношении культурного плюрализма в условиях политической диктатуры. Он понял, что "поставить дело" по излавливанию "военных шпионов" из числа интеллигенции, почитаемой буржуазной, совсем нетрудно. В 1920-е годы многие верили, что Сталин твердо и последовательно выполняет ленинское (философское) завещание — употреблять своевременно власть по отношению к "лакеям капитала". Сталинский метод "очищения от скверны" казался большинству советских людей, как это и хотел представить сам Сталин, синонимом "наступления социализма".

Сохранение напряженной атмосферы "гражданской войны" в сфере идеологии, культуры, науки; искусственное продление во времени методов "военного коммунизма" как универсальных и наиболее эффективных механизмов управления духов ной жизнью (как и жизнью политической, экономической и т.д.); возведение революционного, марксистского, партийного подхода (как его представляли политические лидеры страны) в ранг непременной, долгосрочной политики пролетарской диктатуры (в том числе по отношению к духовной жизни и культуре); недоверие к интеллигенции как представителям буржуазного "спецовства" (если не прямой “агентуры капитала” ) — все это в целом делало невозможным (и чем далее, тем все более невозможным) какой-либо идейный плюрализм, какое-либо — даже самое невинное — "разномыслие", интерпретировавшееся не иначе как "инакомыслие", а затем и как замаскированно враждебную деятельность, вредительство, подрывную, или антисоветскую, пропаганду и т.п.

Ход дальнейшей социокультурной истории Советской России показал, что не все ленинские планы было объективно возможно реализовать. Кампания по "ликвидации безграмотности" не привела, как того предполагал Ленин, к "ликвидации интеллигенции". Ни политико-идеологический деспотизм, ни жестокий антиинтеллигентский террор тоталитарного государства, ни эмиграция значительной части дореволюционной интеллигенции, ни борьба с инакомыслием — действительным или подозреваемым, — ничто не могло предотвратить "нарождения новой интеллигенции" — как бы ее ни называли: трудовой, пролетарски-крестьянской или советской. Русская интеллигенция, почти истребленная революцией, возродилась, как Феникс, о всеми своими традиционными (сильными и слабыми) сторонами. Искусство не удалось свести к его "пропагандной роли" и заменить наукой и идеологией; "вырезать" его "за ненужностью" — тоже не получилось, несмотря на все жесточайшие "чистки" и "проработки". Однако и многие из достижений ленинской “культурной революции” подлежали историческому пересмотру и претерпели серьезные преобразования в сталинскую эпоху.

Достигнутое после завершения гражданской войны "мирное сосуществование" различных социокультурных течений и культурно-политических тенденций оказалось недолгим. С конца 1920-х гг. в стране сворачивается любой плюрализм; разбиты левая и правая оппозиции в партии; начался форсированный курс на индустриализацию и коллективизацию страны, под флагом консолидации культурных сил распускаются литературные и художественные группировки, научные и философские общества. Вся культура стягивается в один тугой узел, политически контролируемый и жестко управляемый партией и государством (единый Союз писателей, единая Академия наук и т.п.). Начались новые политические процессы против интеллигенции, сфальсифицированные органами госбезопасности "дела" буржуазных спецов ("Шахтинское дело", процесс "Промпартии", "Трудовой партии"); были изгнаны с государственных постов последние остатки "ленинской гвардии". Политическая борьба приобрела в стране характер хорошо отрежиссированных театральных спектаклей с предсказуемым финалом — одновременно триумфальным и кровавым. Массы превращались в организованную толпу статистов (наподобие участников физкультурного парада) или зрителей “театра казней”, переживающих восторг и ужас совершающейся через них Истории.

Со времени "Великого перелома" в СССР (конец 1920-х - начало 1930-х гг.) в отечественной культуре начался период тоталитаризма, связанный прежде всего с личностью и деятельностью Сталина. Однако к формированию самого проекта централизованной и унифицированной советской тоталитарной культуры как монолитного целого были причастны в той или иной мере все крупные деятели большевистской партии во главе с Лениным: и Троцкий, и Бухарин, и Зиновьев, и Каменев, и Богданов, и Луначарский, как и все деятели отечественной культуры, признавшие советскую власть и согласившиеся на сотрудничество с нею.

На смену концепции соревнования пролетарской культуры с "попутчиками" (термин Л.Троцкого), представляющими либо остатки старой, дореволюционной интеллигенции, либо представителей крестьянской культуры ("мужиковствующие", - как презрительно именовал С.Есенина, Н.Клюева, С.Клычкова и др. Тот же Троцкий в своей программной для 1920-х гг. книге "Литература и революция") пришла "сталинская культурная революция", осуществляемая аппаратными средствами. Бюрократизация культуры дополнила ее тотальную политизацию и идеологизацию; любые "импровизации" и "самодеятельность" деятелей культуры были исключены; модель "социального заказа", о которой еще шли дискуссии в 20-е гг., стала реальностью: производство литературно-художественных произведений и научно-технических открытий ассоциировалось с плановым промышленным или колхозно-совхозным производством.

Тем самым осуществлялась унификация и шаблонизация творчества в заданных идейно-политических границах, что, в свою очередь, упрощало контроль за культурой и управление ею со стороны партийно-государственных органов, от которых уже не требовалось никакой компетентности (как в ленинские и первые послеленинские времена, когда известная образованность и культурный кругозор партийных руководителей типа Вал.Полянского, Ф.Раскольникова, Г.Чичерина, А.Луначарского гарантировал по крайней мере понимание предмета руководства и его относительно объективную оценку). В сталинское время от работника аппарата (в том числе учреждений культуры, творческих союзов, академических научных институтов и т. д.) требовалось только одно — исполнительность в проведении партийной линии и бдительность в отношении любых — вольных или невольных — отступлений от нее.

Политика партии в области культуры всегда была двойственной (что не делало ее при Сталине гибкой): она состояла из жестких предписаний, "спускаемых" деятелям культуры сверху, и не менее категорических запретов. Предписания адресовались деятелям  безынициативным, ждущим соответствующих указаний, разъяснений, официальных требований политического и иного рода. Запрещения по преимуществу касались деятелей культуры, слишком  активных, инициативных, которых надлежало "держать в руках", ограничивать в творчестве, удерживать в русле партийных установок. Область, ограниченная, с одной стороны, предписаниями и долженствованиями, а с другой — запретами различного рода: это и была "сфера дозволенного" в литературе и искусстве, философии и науке. "Шаг вправо" или "влево" (по законам концлагеря) приравнивался к "побегу", "измене", "враждебным проискам", "ревизии" и т. п. политическим преступлениям и примерно карался "часовыми" от культурной политики — в том числе и для "острастки" остальных, пока еще не оступившихся на трудном и опасном пути “служения” тоталитарной власти.

Вместе с укреплением тоталитарного режима в СССР область "дозволенного" в культуре последовательно сужалась, ограничивалась по различным основаниям: к борьбе с буржуазной идеологией, пережитками дореволюционного прошлого, религиозным "дурманом", связями с "белогвардейской" эмиграцией, стали добавляться то связи с левой (троцкистско-зиновьевской) или правой (бухаринской) оппозицией, то "кулацкая" и "подкулацкая" пропаганда, то недооценка роли коммунистической партии и Коминтерна, то умаление заслуг товарища Сталина и т. д. В то же время возрастала и степень риска в культурной деятельности и мера наказания: все больший размах и влияние приобретали репрессивно-карательные органы; представители чекистов были внедрены во все организации, особенно — связанные с культурой (поскольку недоверие к интеллигенции — то колеблющейся, то склоняющейся к буржуазному либерализму, то проявляющей непоследовательность и мягкость — не только сохранялось со времен "военного коммунизма", но и усиливалось). Однако по мере нарастания Большого террора репрессивно-карательные функции советской культуры стали занимать центральное положение — наряду с политико-идеологической, организаторской и т. п.

Смена партийных руководителей, изменение исторических обстоятельств, рождение новых идей революционного переустройства мира — все это сказывалось на политике партии в области культуры. Менялись установки, критерии оценок, провозглашаемые партией и ее вождями лозунги, конкретные имена и примеры — как для подражания, так и для критики, разоблачения, наказания. От политической опалы практически никто не был застрахован. Так, в конце 20-х - 30-х гг. резкой партийной критике был подвергнут Д.Бедный, верный агитатор большевистской партии еще в дореволюционные времена, а в первое десятилетие советской власти служивший образцом для подражания всем пролетарским писателям (РАПП выдвинул лозунг "одемьянивания" литературы) — за чрезмерную критику советского образа жизни и русского национального характера, за искажение российской истории и т. п. Все попытки поэта-большевика “исправиться”, угодить вождям и режиму оказались неудачными, лишь усугубив высочайший гнев. В конце концов Д.Бедный был исключен из партии и Союза писателей, оставшись безработным до начала войны, когда его агитационный талант все же пригодился. Однако до самой смерти поэт ленинской “Правды” так и не был прощен.

В самый разгар войны с фашизмом из числа сталинских любимцев выпал А.Довженко, провинившийся написанием киносценария “Украина в огне”, который вождь расценил как буржуазно-националистический. Такая же судьба постигла другого сталинского лауреата в области кино — С.Эйзенштейна — за вторую серию фильма “Иван Грозный”, в которой вождь не без оснований усмотрел замаскированную критику своего тиранического режима и нагнетания патологической жестокости. После окончания Великой Отечественной войны резкой критике был подвергнут роман "Молодая гвардия" (уже награжденный Сталинской премией) тогдашнего генерального секретаря Союза писателей СССР А.Фадеева — за недооценку руководящей роли коммунистической партии в Краснодоне. В конце 40-х годов почти все крупнейшие советские композиторы (С.Прокофьев, Д.Шостакович, Н.Мясковский, А.Хачатурян и др.) были подвергнуты гонениям и запретам за увлечение “антинародным формализмом”, будто бы заимствованным на загнивающем Западе. В начале 50-х гг. М.Шолохов неожиданно узнал по вышедшему в свет очередному тому собрания сочинений Сталина о том, что вождь еще в начале ЗО-х гг. критиковал его роман "Тихий Дон" за искажение истории казачества и установления советской власти на Дону, и начал задним числом срочно переписывать событийную канву романа, выбрасывать одних исторических лиц и вставлять других, менять оценки их деятельности и т. п.

В одних случаях преобладающей оказывалась установка партии на "пролетарский интернационализм", в других — на развитие национальных традиций (в частности, русской культуры); культурное наследие то категорически отвергалось (за незначительным исключением) и критически переосмыслялось, подвергалось весьма существенной идеологической селекции (в духе ленинской статьи, представлявшей Л.Толстого, как "зеркало русской революции", или ленинской же характеристики Достоевского как "архискверного" писателя и мыслителя), то ставилось в качестве недосягаемого и непререкаемого образца, примера для подражания (как, например, музыка Глинки, Чайковского, Мусоргского; живопись Репина, Перова, Крамского, других "передвижников"; критика Белинского, Добролюбова и Чернышевского).

Менялись и политические критерии: принцип "партийности" (вылившийся на определенном этапе — в конце 20-х гг. — в лозунг "большевизации" литературы, с которым выступил лидер РАППа Л.Авербах) заменялся принципом "государственности" (с этой идеей в последние годы жизни выступал сам Сталин); различный облик приобретало понятие "народности" — от подражания фольклору и даже его фальсификации (изобретались новые былины — “новины”, воспевавшие Ленина, Сталина, Октябрь, коллективизацию и т. п.; сочинялись псевдонародные песни советского времени, исторические легенды, сказки) до противопоставления критериям классовости ("общенародное" как национальное достояние культуры); идеи творческого многообразия, идейно-эстетического плюрализма — в рамках определенной политической идеологии и философской методологии — сменялись курсом на идейно-политическую "монолитность", творческую унификацию под эгидой единого "стиля эпохи" или общего творческого метода — придуманного Сталиным "социалистического реализма".

За всеми быстротекущими изменениями и изгибами "генеральной линии" партии в области культуры было не только не угнаться, но подчас и не уследить. Политическая конъюнктура становилась чуть ли не основной специальностью деятеля советской культуры, стремившегося "угадать", "подыграть", "приспособиться" к новым политическим веяниям и руководящим настроениям; иногда просто выжить в трудной и опасной ситуации. Здесь открывались безграничные возможности не только для осужденного Лениным в 1905 г. "литературного карьеризма", но и для многосложных "аппаратных игр", столь же перспективных, с точки зрения приближения к власти, сколь и опасных для ее участников.


^ 5. Сущность и смысл советской культуры в целом


Впрочем, в этом отношении ничем существенным не отличались ленинские принципы руководства культурой от сталинских, хрущевских, брежневско-сусловских, андроповских, горбачевских; все различие заключалось в границах допустимого и в масштабе принимаемых мер в отношении выслужившихся или провинившихся лиц. Постоянно менявшиеся "правила игры", политические и идеологические принципы, критерии оценок, лозунги дня и т. п. — все это значительно упрощало методы руководства культурой со стороны партгосноменклатуры: всегда открывалась возможность выявлять допущенные ошибки и просчеты, критиковать заблуждающихся и оступившихся, разоблачать явных и скрытых "врагов", карать одних, поощрять других и подавать пример "кнута и пряника" третьим.

Этот пресловутый "дух борьбы" постоянно насаждался в культурной политике и самой культуре, навязывался самим деятелям культуры, которые были обязаны принимать деятельное участие, а иной раз и выступать с инициативой в критике своих товарищей, в разоблачении "происков" и ошибок, участвовать в полемике по поводу чистоты своих рядов и верности "ленинским принципам" советской культуры. По существу на протяжении всей советской истории партия осуществляла безостановочную борьбу с "классово чуждыми" деятелями культуры, "внутренней эмиграцией" и "скрытой оппозицией", с инакомыслящими и диссидентами.

Начиная с Октября и кончая горбачевской "перестройкой", руководители партии и государства постоянно искали объекты для идеологической борьбы, и неизменно находили — как правило, самых неординарных, талантливых, выбивавшихся из "общего ряда". Можно сказать, что у идеологов коммунистической партии на каждом этапе советской истории проявлялось своего рода "абсолютное чутье" в отношении тех, с кем нужно и должно бороться, кто представляет реальную угрозу существованию режима. М. Горький, с его "Несвоевременными мыслями", А.Блок, трагически оценивавший революцию как "возмездие" интеллигенции, Н. Гумилев, Е.Замятин, И.Бабель, Б.Пильняк, С.Есенин, Н. Клюев, С.Клычков, Н.Заболоцкий, М.Булгаков, А.Платонов, М.Зощенко, Н.Олейников, О.Мандельштам, Д.Хармс, А.Ахматова, Б.Пастернак, В.Гроссман, В.Шаламов, Ю.Домбровский, А.Солженицын, И.Бродский, Ю.Даниэль и А.Синявский... — этот далеко не полный список одних только писателей, подвергавшихся травле, остракизму, запрещениям, изгнанию, наконец, заключению в тюрьмы и лагеря, смертной казни, говорит о том, что идеологическая борьба в культуре и с культурой стала неотъемлемой частью культурной политики тоталитарного государства. В годы сталинского правления одних только членов Союза писателей погибло от репрессий более 600 человек. А ведь были еще и художники, архитекторы, театральные режиссеры (взять хотя бы одного Вс.Мейерхольда), актеры, музыканты, ученые (вопиющий пример — судьба акад. Н.И.Вавилова)!

Всесильная политическая партия, единственная в стране, подменившая собой целое государство и выступавшая от его лица, ожесточенно боролась с наиболее талантливыми, творческими деятелями культуры, не сумевшими или не захотевшими растворить свою индивидуальность в "общепартийном", "общепролетарском", общегосударственном деле. По мере того, как крепла мощь тоталитарного государства и всесилие руководившей им партии, они стремились безраздельно подчинить себе науку, философию, архитектуру, кино, театр, живопись, музыку, наконец, свободное писательское слово. В сталинском "Кратком курсе истории ВКП(б)", переиздавашимся с незначительными изменениями до конца горбачевской эры, была полностью фальсифицирована и мифологизирована история страны, ее политики, ее культурной жизни.

Были объявлены "лженауками" генетика и кибернетика, социология и семиотика, теория относительности и пресловутые "педологические извращения" в педагогике. Сталинскому "надзирателю над идеологией" Жданову не удалось развязать гонения среди физиков исключительно только потому, что было нужно создать советскую атомную бомбу, а дискуссия в области физики была чревата потерями кадров в ядерной физике. Однако общая тональность политической покорности, конформизма была внедрена в сознание большей части советской интеллигенции. Среди тех, кто поступил на службу советской власти были великие художники: Горький и Маяковский, Шолохов и А.Толстой, Фадеев и Твардовский, Станиславский и Немирович-Данченко, Эйзенштейн и Довженко, Прокофьев и Шостакович. Верой и правдой служили режиму и ученые, инженеры, педагоги, журналисты, философы — в каждой специализированной области свои представители.

В их творчестве, официально признанном и вознагражденном, были и свои исключения из правил: свои конфликты с властями, подчас острые и драматические, были свои подъемы и срывы, удачи и творческие поражения; была подчас и халтура, и льстивое угодничество перед вождями, и дешевая конъюнктура, но были и свои шедевры, значения которых в истории советской, отечественной и мировой культуры никто не станет отрицать. Однако трагедией их жизни и творчества было то, что, хотя и творили они, по выражению Шолохова, "по указке сердца", но сердца-то их вольно или невольно были отданы "родной партии", и они были несвободны от своего общества, политического строя, в котором они жили и которому помогали процветать. Независимо от любимых жанров и стилей, эстетических и социальных предпочтений, личных и общественных симпатий и антипатий они были "колесиками и винтиками" породившей их и поглотившей тоталитарной системы и составляли неотъемлемую часть официальной, разрешенной советской идеологии и культуры.

Другое дело, что фактически в каждом из них жило какое-то — более или менее значительное — зерно несогласия, протеста против обезличивающей и подавляющей творческую личность системы, против политического произвола и насилия, против атмосферы страха и террора, порожденных тоталитарным режимом. Это приводило к "двоемыслию" и даже "двоедушию" выдающихся деятелей отечественной культуры, живших и творивших по "двойному счету": для государства и по зову собственной совести, на потребу политической конъюнктуре и ради" спасения души", реализации своих тайных убеждений и таланта.

Однако и самые убежденные оппозиционеры, самые непримиримые противники тоталитарного режима и большевистской культурной политики не избежали, пусть и в более мягкой форме, такого же “двоемыслия”, “двоедушия”, двойственности в поведении и даже творчестве. Практически нигде не печатавшиеся (на определенном этапе своей творческой биографии) М.Булгаков, А.Платонов, О.Мандельштам, М.Зощенко, А.Ахматова, Б.Пастернак и др. использовали любой шанс, чтобы издаться, реализовать свой творческий потенциал в советской культуре. Не останавливались они перед тем, чтобы написать стихи, рассказы, пьесы о советских вождях — Ленине и Сталине (различно это мотивируя и оправдывая в своих собственных глазах и в мнении окружающих), обращались к патриотической и военной теме (не особенно отклоняясь от официальных идеологических установок того времени). Все это понятно и объяснимо: художник не может жить без своего адресата, творить без надежды быть прочитанным, услышанным.

В условиях тоталитарной цельности, социально-политической "монолитности" советская культура находила свои специфические формы проявления культурного плюрализма. Одной из таких характерных форм "латентного" плюрализма была пресловутая "двойная жизнь", деятелей культуры, изматывавшая и физически, и особенно нравственно. Эти внутренние противоречия, раздвоение творческой личности в условиях тоталитарного государства — между стремлением выжить под гнетом репрессивного, тиранического государства и сохранить верность себе, своим нравственным и философским принципам, своей творческой индивидуальности и своему стилю — приводили к тому, что доброе и злое, активное и пассивное, творческое и инертное начала были тесно соединены, даже спаяны в облике великого художника или мыслителя, вступающего в компромисс со своей совестью, страдающего от своей жизненной, подчас житейской слабости и в то же время имеющего силу быть — хотя бы в своем творчестве — самим собой, невзирая на превышающие его личные возможности обстоятельства.

Поэтому так распространены были случаи писем и обращений деятелей культуры к “вождям Советского Союза” (выражение А.Солженицына), в которых они обращались с просьбами и униженными мольбами, просили совета или давали советы, высказывали различные предложения, гипотезы и т. п., — словом, пытались вступить в контакт с властью, добиться взаимопонимания с ней, достичь невозможного единства тоталитаризма с антитоталитарными тенденциями. Письма вождям — от Горького до Солженицына — это особый жанр в истории советской культуры; в нем находила свое выражение и последняя надежда и безнадежность, и попытка компромисса и стремление оправдаться, и смелый вызов оппонента и невольная капитуляция перед непреодолимой силой... Эти письма свидетельствовали о мощи тоталитарной системы и в то же время о ее глубокой неоднородности, о той скрытой борьбе, которая непрерывно велась в недрах советской культуры, подтачивая изнутри ее единство и целостность.

Однако творческое "двоемыслие" имело и другой выход — не поведенческий, а творческий: в силу изначальной многозначности любых явлений культуры (прежде всего культуры художественной) произведения, созданные великими мастерами культуры в условиях тоталитарного режима, обладали не единственным, официально санкционированным смыслом, но нередко двумя и более значениями в многослойной смысловой структуре целого. Это объясняет и идейно-образную неоднозначность классических произведений тоталитарной эпохи. Пьесы "Клоп" и "Баня", поэмы “Хорошо” и “Во весь голос” В.Маяковского, поэмы “1905 год” и “Лейтенант Шмидт” Б.Пастернака, “Хождение по мукам” и "Петр Первый" А.Толстого, “Тихий Дон” и "Поднятая целина" М.Шолохова, "Как закалялась сталь" Н.Островского, "Двенадцать стульев" и "Золотой теленок" И.Ильфа и Е.Петрова, “Я — сын трудового народа” и Время, вперед” В.Катаева, "Разгром" и “Молодая гвардия” А.Фадеева, “Соть”, “Дорога на океан”, “Русский лес Л.Леонова, “Города и годы”, “Первые радости” и “Необыкновенное лето” К.Федина — эти и другие вполне советские произведения литературы далеко не укладывались в трафаретные схемы официозной пропаганды и отличались вариативностью, многозначностью содержания, противоречивым сочетанием правды и лжи, реалистической картины мира и угодливой просоветской апологетики, тонкого, глубокого психологизма и вымученного схематизма, масштабных художественно-философских обобщений и примитивной демагогии, лобовых политических и этических сентенций и многослойного подтекста и даже иносказания. То же можно сказать и о многих знаменитых советских кинофильмах — С.Эйзенштейна и А.Довженко, В.Пудовкина и бр.Васильевых, Г.Козинцева и Л.Трауберга, М.Ромма и С.Юткевича, Ф.Эрмлера и Г.Александрова, И.Пырьева и С.Герасимова. Впрочем, подобные примеры можно почерпнуть и из области изобразительного искусства, музыки, театра, архитектуры и т. д.

Но рядом с теми деятелями культуры, что добровольно или вынужденно стали "колесиками" и "винтиками" тоталитарной партийно-государственной политической машины, жили и работали — в тяжелейших условиях, напоминающих условия подполья, — другие писатели и художники, мыслители и ученые, которые не сдались и не подчинились Системе, несмотря на ее мощь, несмотря на все усилия ее управляющего (командного) и исполнительного (карательного) механизма. Вопреки сформулированному Лениным закону они жили в советском обществе и были от него, по большому счету, свободны! Внутренняя свобода духа и нравственная ответственность перед словом, культурой, памятью народа позволяли всем этим деятелям культуры бескорыстно работать в стремлении изменить, реформировать, преобразовать господствующую систему, сделать ее более гуманной, человечной, освободить от переполняющего ее насилия, лжи, трусливого преклонения перед грубой силой, от унижения творческой личности, от культа безличного и аморфного коллективизма, от духовного и нравственного рабства.

Речь шла не только о том, чтобы самим деятелям культуры освободиться от подавляющей их системы, но и читателям, зрителям, слушателям — всем мыслящим и чувствующим своим адресатам — дать "глоток свободы", через приобщение к свободному духу творчества вызвать представление о духовной свободе вообще; речь шла о том, чтобы раскрепостить саму систему, привить ей навыки свободы — политической и идеологической, нравственной и религиозной, эстетической и житейской. Конечно, на этом пути отечественных нонконформистов ждали также не одни победы: бывали и унизительные поражения, срывы, жалкие компромиссы, уступки режиму, творческое бесплодие и т. п., но эти явления присущи любому творческому процессу и никак не привязаны к его идейной направленности. К тому же творчество инакомыслящих в условиях тоталитаризма имело гораздо меньше шансов уцелеть, сохраниться до нашего времени и не погибнуть в разгар идеологических кампаний, чисток, репрессий.

В этом отношении даже такая — по определению монистическая — модель культуры, как тоталитарная, не устраняла потенциального культурного плюрализма, но лишь "загоняла" его в культурный подтекст, в политическое "подсознание" эпохи. Подспудная противоречивость и многозначность культурных процессов даже в условиях террора и политической диктатуры была практически неустранимой — ни методами "культурной селекции", ни идеологическими предписаниями и запретами, ни целенаправленным воспитанием деятелей культуры в духе преданности политической системе; она была непреодолимой даже чрезвычайными мерами репрессивно-карательных органов, даже показательными акциями устрашения, даже физическим уничтожением деятелей культуры.

Это означало, что культура, претерпевая в своем историческом развитии самые драматические коллизии и трагические испытания, не может в принципе быть без остатка поглощена политической системой или подчинена ей, — даже самой несгибаемой, жестокой и кровожадной; что изначальная многомерность и многозначность культурных феноменов служит надежной защитой от насильственной унификации культуры политическими и репрессивными средствами; что культурный плюрализм никогда и ни при каких условиях не может быть сведен к непротиворечивому монистическому целому, — он лишь меняет свои формы, адаптируясь к самым сложным социально-политическим, экономическим и военным условиям человеческого бытия.

И чем больше старались современные советским “мастерам культуры” общественно-политические и административные силы разрушить художника в человеке или человека в художнике, чем больше эти силы работали, унижая и уничтожая личность в художниках и мыслителях, стирая из сознания народа, изымая из культурного обихода самые понятия личности, творчества, индивидуальности, нравственности, художественности, собственного достоинства, духа, вечности, тем сильнее было сопротивление художественного, нравственного и духовного начала в человеке, чья личность как художника, мыслителя и гражданина была не окончательно сломлена, тем более убедительные свидетельства неистребимости и неодолимости культуры он находил для самого себя и своей аудитории.

Эпоха тоталитаризма, пришедшая в историю ХХ в. с тем, чтобы раз и навсегда доказать приоритет политики над искусством, наукой, философией, вообще культурой; над человеческой личностью и ее неповторимым духовным миром; над "вечными" вопросами и общечеловеческими ответами на них, неожиданно для себя натолкнулась на противодействие своим замыслам и планам всей предшествовавшей культуры (включая литературу и искусство, философию и науку, религию и культуру повседневности), исторического прошлого, аккумулированного в традициях и человеческой памяти выдающихся творческих индивидуальностей, вставших на защиту вечных ценностей.

Поэтому культурно-исторический урок, преподанный тоталитаризмом ХХ веку заключался совсем в ином: культуру оказалось невозможно политизировать и унифицировать даже средствами беспрецедентного насилия и террора; культуру невозможно переделать в соответствии с идеологическими установками и субъективными убеждениями тех или иных государственных деятелей, даже очень сильных и влиятельных; культура не может стать в ХХ веке монистичной и “одностильной”, а творческая индивидуальность не может быть без остатка интегрирована в безличное массовое движение, в аморфную толпу. Политические деятели возмечтали использовать литературу и искусство, науку и философию как слепые и немые средства своей политики, как неодушевленные инструменты своей деспотической власти над людьми и душами людей; они и относились к этому "орудию", или "оружию" как к временным "лесам" начатого ими грандиозного партийно-государственного строительства, революционного преобразования всего мира: им казалось, что "леса" эти "из худшего материала" и что этот отработанный материал может быть выкинут "в печку" (Ленин) и тем самым послужить "растопкой" для поддержания жара классовой борьбы...

Но они слишком плохо знали отечественную культуру и недооценили содержащийся в ней духовно-нравственный потенциал. Они мало размышляли над историей и смыслом классической русской культуры, представлявшей нечто гораздо большее, нежели все, что о ней говорилось с точки зрения политики, социологии, сиюминутной "злобы дня". Вообще они не понимали культуры и ее специфики, логики ее самосохранения и исторического развития. Поэтому вожди тоталитарного государства и не могли прогнозировать ни противоречий и раскола советской культуры, ни тенденций ее эволюции, ни будущего неотвратимого краха и распада самого тоталитарного государства — главной социокультурной ценности тоталитаризма.


ВОПРОСЫ

1. Почему феномен советской культуры исторически возник задолго до установления Советской власти? Какие культурные силы участвовали в формировании “новой культуры” ?
   
2. В чем проявилось культурно-историческое “пророчество” сборника “Вехи” в отношении будущей советской культуры? (Приведите собственные примеры исторической проницательности “веховцев”.)
   
3. Почему революционные взгляды и настроения, поддерживавшие и развивавшие культурный плюрализм до революции, привели после нее к жесткому монизму и идеологической диктатуре экстремистов?
   
4. Почему русская культура в 1917 г. осуществляла выбор между культурой и революцией и как этот выбор повлиял на формирование двух русских культур ХХ в.?
   
5. Каковы культурно-исторические истоки и причины превращения культуры — в средство, инструмент политики в России?
   
6. В чем состояло ленинское понимание культуры, культурной политики и культурного наследия в дооктябрьский и послеоктябрьский периоды российской истории?
   
7. Какие цели и задачи преследовала ленинская культурная революция? Каковы были ее средства и мотивы, к каким результатам она привела в истории культуры? Что и почему осталось неосуществленным?
   
8. Что связывало молодую революционную культуру с русской контркультурой 1860-х гг. и русским самодержавием? Что ее от них отличало?
   
9. Чем объясняется расцвет отечественной культуры и ее стилевое многообразие в 1920-е гг.? Чем объясняется конец плюрализма в истории ранней советской культуры?
   
10. Перечислите основные черты советской тоталитарной культуры, определившие ее своеобразие и исторический масштаб.
    
11. В чем заключалась сталинская культурная политика? В чем она была продолжением ленинской, а в чем, напротив, ей противоречила?
    
12. Чем можно объяснить феномен “двоемыслия”, “двоедушия”, “двойной жизни” среди деятелей советской культуры, отличавшейся целостностью и монолитностью?
    
13. Как соотносятся между собой достижения советской культуры и ущерб, нанесенный ее становлением и развитием за все время Советской власти? В чем состоит историческое значение советской культуры?
    

ЛИТЕРАТУРА

Источники


В.И.Ленин о культуре / Сост. А.И.Арнольдов и И.К.Кучмаева. — М., 1980; 2-е изд., доп. М., 1985.

В.И.Ленин о культурной революции / Сост. Г.Г.Карпов. М., 1967.

Богданов А.А. Вопросы социализма: Работы разные лет. — М., 1990.

Бухарин Н.И. Революция и культура: Статьи и выступления 1923-1936 годов. — М., 1993.

Вехи: Сборник статей о русской интеллигенции. М., 1990.

Горький М. Несвоевременные мысли. Заметки о революции и культуре. М., 1990.

Горький М. "Несвоевременные мысли" и рассуждения о революции и культуре (1917-1918 гг.). М., 1990.

Из глубины: Сборник статей о русской революции. М., 1990.

Из-под глыб. М., 1992.

Луначарский А.В. Статьи о советской литературе. 2-е изд. М., 1971.

О партийной и советской печати: Сборник документов. М., 1954.

Троцкий Л. Литература и революция. — М., 1991.

_________________


Безбородов А.Б., Мейер М.М., Пивовар Е.И. Материалы по истории диссидентского и правозащитного движения в СССР 50-х - 80-х годов. Учебное пособие. М., 1994.

В тисках идеологии: Антология литературно-политических документов. 1917-1927 гг. / Сост. К.Аймермахер. М., 1992.

Гронский И. Из прошлого...: Воспоминания. М., 1991.

Из истории советской эстетической мысли 1917-1932. Сборник материалов / Сост. Г.А.Белая. М., 1980.

История советской политической цензуры: Документы и комментарии. М., 1997.

Латышев А.Г. Рассекреченный Ленин. М., 1996.

Литературное движение советской эпохи: Материалы и документы: Хрестоматия / Сост. П.И.Плукш. М., 1986.

"Литературный фронт": История политической цензуры 1932-1946 гг. Сборник документов/ Сост. Д.Л.Бабиченко. М., 1994.

Сахаров А.Д. Тревога и надежда. М., 1990.

Симонов К. Глазами человека моего поколения. Размышления о И.В.Сталине. М., 1989.

Солженицын А.И. Публицистика: В 3-х т. Ярославль, 1995-1998.

Солженицын А.И. Бодался теленок с дубом. М., 1996.

Соломон Г.А. Вблизи вождя: свет и тени. М., 1991.

Судьбы русской интеллигенции: Материалы дискуссий 1923-1925 гг. / Под ред. В.Л.Соскина. — Новосибирск, 1991.

“Счастье литературы”. Государство и писатели. 1925— 1938. Документы. / Сост. Д.Л.Бабиченко. М., 1997.

Часть общепролетарского дела. Литературная критика в дореволюционных большевистских изданиях / Сост. И.В.Кузнецов. М., 1981.

Шафаревич И.Р. Есть ли будущее у России? М., 1991.


Учебно-методическая и научно-исследовательская литература


Аймермахер К. Политика и культура при Ленине и Сталине. 1917-1932. М., 1998.

Алексеева Л. История инакомыслия в СССР. Новейший период. Вильнюс; М., 1992.

Антонов-Овсеенко А. Театр Иосифа Сталина. М., 1995.

Арефьева Г.С. От какого наследства мы отказываемся? (Опыт философско-социологического анализа советского общества). М., 1992.

Арутюнов А. Феномен Владимира Ульянова (Ленина). М., 1992.

Бабиченко Д.Л. Писатели и цензоры: Советская литература 1940-х годов под политическим контролем ЦК. М., 1994.

Белова Т. Культура и власть. М., 1991.

Блюм А.В. За кулисами "Министерства правды": Тайная история советской цензуры. 1917-1929. СПб. 1994.

Булдаков В. Красная смута: Природа и последствия революционного насилия. М., 1997.

Бутенко А.П. Откуда и куда идем: Взгляд философа на историю советского общества. Л., 1990.

Вайль П., Генис А. 60-е: Мир советского человека. М., 1996.

Волкогонов Д.А. Ленин: Политический портрет: В 2 кн. М., 1994.

Восленский М. Номенклатура. Господствующий класс Советского Союза. М., 1991.

Геллер М. Машина и винтики: История формирования советского человека. М., 1994.

Геллер М. Концентрационный мир и советская литература. Лондон, 1974; М., 1996.

Геллер М., Некрич А. Утопия у власти: История Советского Союза с 1917 года до наших дней: В 3-х кн. М., 1995.

Гефтер М.Я. Из тех и этих лет. М., 1991.

Глазов Ю. Тесные врата: Возрождение русской интеллигенции. Лондон, 1973.

Глебкин В.В. Ритуал в советской культуре. М., 1998.

Головатенко А.Ю. Тоталитаризм ХХ века. М., 1992.

Голомшток И. Тоталитарное искусство. М., 1994.

Голубков М.М. Утраченные альтернативы: Формирование монистической концепции советской литературы. 20— 30-е годы. М., 1992.

Горбунов В.В. В.И.Ленин и Пролеткульт. М., 1974.

Гройс Б. Утопия и обмен. М., 1993.

Громов Е. Сталин: власть и искусство. М., 1998.

Дадаян В.С. Терновый венец России: истоки национальной беды. М., 1994.

Добренко Е. Метафора власти: Литература сталинской эпохи в историческом освещении. Мюнхен, 1993 (Slavistische Beiträge. Bd. 302).

Добренко Е. Формовка советского читателя: Социальные и эстетические предпосылки рецепции советской литературы. СПб.,1997.

Ермолин Е. Материализация призрака: Тоталитарный театр советских массовых акций 1920-1930-х годов. Ярославль, 1996.

Золотоносов М.Н. Парк тоталитарного периода и советская садово-парковая скульптура 1930-х годов: номенклатура, семантика, культурный контекст // Russian Studies: Ежеквартальник русской филологии и культуры. 1996. Т. II. № 2.

Зубкова Е.Ю. Общество и реформы. 1945-1964. М., 1993.

Избавление от миражей: Соцреализм сегодня. М., 1990.

Ингерфлом К.С. Несостоявшийся гражданин: Русские корни ленинизма. М., 1993.

Исключить всякие упоминания... Очерки истории советской цензуры. Минск; М., 1995.

Капустин М. Конец утопии? Прошлое и будущее социализма. М., 1990.

Киселев Г.С. Трагедия общества и человека. Попытка осмысления опыта советской истории. М., 1992.

Кондратьева Т. Большевики-якобинцы и призрак Термидора. М., 1993.

Коржихина Т.П. Извольте быть благонадежны! М., 1997.

Кормер В. Двойное сознание интеллигенции и псевдо-культура. М., 1997.

Коротец И.Д. Россия в ожидании (Очерк теоретической социологии послеоктябрьского периода). Ростов-на-Дону, 1993.

Культура в советском обществе. Проблемы и перспективы развития / Отв. ред. Э.А.Орлова, И.К.Кучмаева. М., 1988.

Куманев В.А. 30-е годы в судьбах отечественной интеллигенции. М., 1991.

Леонов С.В. Рождение советской империи: государство и идеология 1917-1922 гг. М., 1997.

Май А.В. Модели господствующей идеологии. М.; Иерусалим, 1997.

Максименков Л. Сумбур вместо музыки: Сталинская культурная революция. 1936-1938. М., 1997.

Марьямов Г. Кремлевский цензор: Сталин смотрит кино. М., 1992.

Медведев Р. Русская революция 1917 года: победа и поражение большевиков (К 80-летию Русской революции 1917 года). М., 1997.

Морен Э. О природе СССР: Тоталитарный комплекс и новая империя. М., 1995.

Морозов А.И. Конец утопии: Из истории искусства в СССР 1930-х годов. М., 1995.

Оболонский А.В. Драма российской истории: Система против личности. М., 1994.

О'Коннор Т.Э. Анатолий Луначарский и советская политика в области культуры. М., 1992.

Орлова Э.Н. Современная городская культура и человек. М., 1987.

Осмыслить культ Сталина / Ред.-сост. Х.Кобо. М., 1989.

Отечественная философия: Опыт, проблемы, ориентиры исследования. Вып. III. Послеоктябрьский период. М., 1990.

Отечественная философия: Опыт, проблемы, ориентиры исследования. Вып. IV. Философия в тисках политики. М., 1991.

Отечественная философия: Опыт, проблемы, ориентиры исследования. Вып. VI. Изживая "ждановщину". М., 1991.

Пайпс Р. Русская революция: В 2 т. М., 1994.

Пайпс Р. Три “почему” русской революции. М., 1996.

Пайпс Р. Россия при большевиках. М., 1997.

Паперный В. Культура Два. М., 1996.

Поварцов С. Причина смерти — расстрел: хроника последних дней Исаака Бабеля. М., 1996.

Примочкина Н. Писатель и власть. М.Горький в литературном движении 20-х годов. М., 1996.

Репрессированная наука. СПб., 1991. Вып. I.

Репрессированная наука. СПб., 1994. Вып. II.

Сидорина Е. Сквозь весь двадцатый век: Художественно-проектные концепции русского авангарда. М., 1994.

Советская культура: 70 лет развития. М., 1987.

Сойфер В. Власть и наука: История разгрома генетики в СССР. М., 1993.

Спиридонова Л. М.Горький: диалог с историей. М., 1994.

СССР глазами советологов. М., 1990.

Страницы истории советской художественной культуры. 1917-1932. М., 1989.

Тоталитаризм как исторический феномен. М., 1989.

Тоталитаризм: что это такое? (Исследования зарубежных политологов): В 2 ч. М., 1993.

Трукан Г.А. Путь к тоталитаризму: 1917-1929 гг. М., 1994.

Тумаркин Н. Ленин жив! Культ Ленина в Советской России. СПб.,1997.

Файнбург З.И. "Не сотвори себе кумира...": Социализм и "культ личности": (Очерк теории). М., 1991.

Чернышов А. Современная советская мифология. Тверь, 1992.

Шанин Т. Революция как момент истины. Россия 1905-1907  1917-1922 гг. М., 1997.

Шенталинский В. Рабы свободы: В литературных архивах КГБ. М., 1995.

Шнейберг Л.Я.,Кондаков И.В. От Горького до Солженицына. 2-е изд., доп. М., 1995; 1997.

Шноль С.Э. Герои и злодеи российской науки. М., 1997.

Штурман Д. О вождях российского коммунизма: В 2-х кн. Париж, 1993 (Исследования новейшей русской истории. Вып. 10).

Якобсон А. Конец трагедии. Вильнюс; М., 1992.