Литература (по всем темам курса)

Вид материала

Содержание

Подобный материал:

1 ... 17 18 19 20 21 22 23 24 ... 27

3. "Раздвоение единого" в русской культуре ХХ в.

В канун проведения крестьянской реформы в России окончательно размежевались либералы и демократы. В 1860-е годы одновременно с наступлением реакции начался, по крылатому выражению Достоевского, "раскол в нигилистах", и лагерь демократов разделился на "умеренных" и радикалов. В конце 70-х годов раскол ожидал и "Народную волю". А дальше — размежевались народники и марксисты, эсеры и эсдеки, большевики и меньшевики, ликвидаторы и отзовисты, правый и левый уклоны... В процессе "раздвоения единого" отщеплявшаяся каждый раз "крайняя левая" находила принцип, по которому в ее среде находилась партия самых непримиримых, самых убежденных, самых идейных. Клялись в верности теории, ее духу и букве, боролись между собой за каждую "пядь" теоретической ортодоксии. Атмосфера перманентной гражданской войны входила не только в повседневную жизнь людей, но и в самое их сознание, в мораль, в литературу и искусство, в философию. В этой атмосфере не оставалось места для сохранения общенациональных ценностей культуры, для укрепления и развития ее ценностно-смыслового "ядра".

Развитие русской культуры и в послеоктябрьский период оставалось во власти противоборствующих, инверсионных тенденций: столкновения, с одной стороны, центростремительной, выражающейся в тяготении к синтезу, консолидации культурных сил, в стремлении ко "всеединству", цельности; с другой стороны, — центробежной, проявляющейся в процессах социокультурного размежевания, раздвоения, раскола. Так, советский этап обретения русской культурой целостности проходил под знаком насаждаемой насильно, "сверху" политической (идейно-политической", "морально-политической" и т.п.) общности. Поначалу (на протяжении 20-х годов) культурно-стилевой и ценностно-смысловой плюрализм еще допускался, но исключительно в рамках политической монополии компартии, в рамках жесткой пролетарской (военно-коммунистической по своему характеру) диктатуры, безусловной идеологической централизации всей культурной жизни.

Победа твердой (сталинской) военно-коммунистической линии в социальной и культурной политике в конце 20-х годов положила конец не только политическому инакомыслию (это было сделано уже сразу после Октября и довершено в 1922 г. по инициативе Ленина), но вообще разномыслию и разностилию в культуре. Новое политико-идеологическое "всеединство", невиданное по масштабам унификации, заорганизованности, огосударствления партаппаратом, и легло в основание советской тоталитарной культуры, сложившейся к середине 30-х годов. Образовались свои эстетические, нравственные, философские каноны, клишированный язык, стерео типы массового, политически экзальтированного сознания, не допускавшие разночтений, вариантов переосмысления и оценки, каких-либо существенных индивидуальных предпочтений или личностного выбора. Главным объединяющим смысловым звеном в советской культуре стал мотив "советизации", "пролетаризации", "большевизации" любой культурной деятельности, любых культурных ценностей.

Революционный тип социокультурной динамики незаметно был вытеснен из отечественной культуры 1920 — начала 30-х годов (не меняя революционной терминологии и фразеологии) социокультурным механизмом тоталитарного типа, направленным на политическую централизацию и организацию культуры, унификацию и шаблонизацию ее форм, методов, принципов, насильственное преобразование массового и индивидуального сознания и творчества в соответствии с заданными из центра политико-идеологическими нормами (фактически — религиоподобными догмами), за пределами которых все ценности и смыслы квалифицировались как враждебные и изымались из социокультурного обихода (запрещались, уничтожались, карались).

Тем временем и культура русского зарубежья переживала во многом аналогичные процессы. Вначале тенденция к сохранению единства и целостности русской зарубежной культуры преобладала. При этом главным стимулом единства культуры русского зарубежья выступала конфронтация: упорная, ожесточенная, непримиримая оппозиция советской власти, большевизму, коммунистической идеологии. Об этом говорил в своей парижской речи "Миссия русской эмиграции" (16 февраля 1924 г.) И.А. Бунин. Политический характер этой оппозиции, продиктованный атмосферой Октябрьской революции и Гражданской войны, поначалу был не только преобладающим, но и единственно возможным. Казалось несомненным и не подлежащим обсуждению, что контрреволюция и антисоветизм — это главное, что может и способно объединить эмиграцию, т. е. всех, кто покинул Россию, не принимая последствий Октябрьского переворота: большевистской диктатуры, красного террора, национализации собственности, введения коммунистической цензуры, репрессий против любой оппозиционности (политической, религиозной, нравственной) и т. п.

Культура русского зарубежья и воспринимала себя в целом как живую наследницу всех исконных национально-русских традиций — культурных, религиозных, языковых, патриотических, нравственных, сознавала себя как оплот всех духовных сил нации, противостоящих террору, разрушению, разгулу произвола и насилия, попранию всех нравственных и культурных ценностей русского народа, его святынь и идеалов. Как единая и целостная система она выстраивалась в последовательном противопоставлении русско-советской культуре: как истинное — ложному, национальное — вненациональному, духовное — бездуховному и т.п. Она самоосуществлялась как культура именно в отрицании революции, советизма, большевизма, интернационализма, атеизма и т. п. как явлений или форм культуры (включая принципиальное отвержение творчества М.Горького, А.Блока, М.Волошина, В.Маяковского, Л.Леонова, А.Луначарского, С.Есенина, Б.Пильняка, М.Рейснера, Вс.Мейерхольда, И.Бабеля, М.Зощенко, П.Романова, И.Эренбурга и др.). В той или иной степени эта тенденция получила свое ясное выражение в критических статьях и публицистических очерках И.Бунина, Б.Зайцева, К.Бальмонта, Вл.Ходасевича, Г.Иванова, Г.Адамовича, Д.Святополка-Мирского и др.

"По сю сторону" советской власти теоретики "новой культуры" и идеологи побеждающей всемирной революции и вовсе не признавали зарубежной русской культуры. Характеризуя и эмигрантскую культуру, и "принципиальных сторонников" дооктябрьской культуры, и "внутренних эмигрантов" революции как "кадетскую культурность", как запоздалое и поверхностное отражение чужих культур в русской общественности, Л. Троцкий, виднейший большевистский теоретик культуры, называл культурное творчество русских эмигрантов — по ту и по эту сторону границы — "пенкоснимательством". Даже "присоединившиеся" к советской власти деятели культуры —всего лишь "обыватели от искусства", временные "попутчики революции". Представители же русской эмиграции не заслужили, по Троцкому, и этой функции: их просто нет ни в каком качестве, это — фикция; не отрицательная даже, а мнимая величина культуры! Те же, кто в своем военно-коммунистическом рвении стремился быть еще левее, чем Троцкий, — "напостовцы", затем "рапповцы" — почитали эмигрантщиной даже большевика-ленинца А.Воронского вместе с его "Перевалом"...

В одном Троцкий был безусловно прав. Все более или менее последовательные, а также непоследовательные или даже совсем бессознательные оппоненты большевизма и советизма в культуре были органически, духовно, нравственно связаны с русской эмиграцией (даже не поддерживая с нею никаких видимых контактов). Все они были или стали (включая, вскоре, и самого Троцкого!), в разной степени, "внутренней эмиграцией" в советской культуре, представителями "теневой культуры", скрытой оппозиции и даже в некотором смысле "контркультуры" в Советской России, в Советском Союзе. Вместе с культурой русского зарубежья они составляли несомненное единство, органическую целостность (пусть и неосознаваемую, подсознательную). В то же время альтернативная советская культура лишь в какой-то мере являлась тенью от эмигрантской культуры (именно так ее всегда и стремился представить советский официоз, уверяя обывателей в том, что "безродный космополитизм", любая критика советской действительности или модернистский формализм в литературе и искусстве суть результат деятельности иностранных разведок, происков пресловутой "агентуры империализма" или белоэмиграции и т. п.). На самом же деле в гораздо большей степени она представляла собой тень, которую отбрасывала на русскую культуру тоталитарная советская система, или, иначе, была верной тенью тоталитарной культуры, столь же противоположной по смыслу тоталитаризму, сколько и неотрывной от него, существующей с ним "в паре".

Но аналогичное явление наблюдалось и в культуре русского зарубежья, кажущееся единство которой нарушилось, "треснуло" вскоре после поражения Белого движения. Появились "сменовеховцы", "евразийцы", новоявленные социал-демократы, стремившиеся если не к "замирению" с советской властью и большевиками, то по крайней мере — к их признанию как объективного исторического факта, как исторической неизбежности, требующей понимания и объяснения, а потому — культурных, нравственных, идейно-политических компромиссов. Появился (в азиатской части диаспоры — в Харбине) и призрак национал-большевизма, т. е. своего рода "русского национал-социализма", обоснованного лидером "сменовеховства" Н.Устряловым, — призрак, которому предстояло впоследствии долго "бродить" по просторам России. Появился и собственно русский фашизм, который хотя и воевал, особенно на словах, с советской властью и коммунистами, но отнюдь не являлся альтернативой тоталитаризму, предлагая взамен его советского, коммунистического, интернационалистического (поначалу, во всяком случае) варианта — антисоветский, националистический, но не менее зловещий и агрессивный вид тоталитарного режима.

Все эти разноречивые идеологические течения и культурные явления были потенциальными союзниками советской тоталитарной культуры и потенциальными оппонентами культуры русского зарубежья, в целом антитоталитаристской. При всей своей "мозаичности", бессистемности, подчас хаотичности эти оппозиционные зарубежной русской культуре ХХ в. элементы образовывали своего рода тоталитарную "тень" в рамках антитоталитарной культуры, или "контркультуру" русского зарубежья. Впрочем, эта "теневая система" культуры была в неменьшей степени тенью советской культуры на русское зарубежье (как представлялось многим эмигрантам— как в позитивном смысле, так и в негативном), чем собственной тенью русской эмиграции в области культуры.

Но опасность "разномыслия" русской эмиграции, а значит, и раскола русского зарубежья, его культуры, отмеченная, в частности, И. Ильиным, не была единственной. Другой, не менее важной опасностью оппозиционных движений в русской эмиграции (особенно "левых", "демократических") было "мирное рядомжительство" Запада и Востока, т.е. всяческие компромиссы с тоталитаризмом, его легитимизация, попустительство ему, идеологическое сближение с ним, обоснование возможной (уже в 20-е и 30-е годы, а тем более после окончания Второй мировой войны) конвергенции "буржуазного" Запада с коммунистическим Востоком". Разъединяясь с основным массивом культуры русского зарубежья, "просоветские" или близкие им течения внутри русской эмиграции тем самым не только подрывали ее целостность и отрицали ее особый "правовой статут", но и санкционировали — философски, политически, нравственно — большевизм и допускали возможность и чуть ли не правомерность контактов с коммунистической "провокатурой" (например, косвенное сотрудничество с органами ОГПУ — НКВД и даже прямое пособничество советской агентуре). И.Ильин писал о возникновении неуловимых организационных и идеологических форм, обеспечивающих свободу "коммунистической инфильтрации" в среду русской эмиграции ("криптокоммунизм", "салонный коммунизм" и "левая социал-демократия"). Отчуждаясь от русской эмиграции как последовательной оппозиции большевизму, "аномальные" явления русской зарубежной культуры вольно или невольно составляли единство с советской тоталитарной культурой, оправдывая ее, поддерживая ее, смыкаясь с ней в идейном и ценностно-смысловом отношении.

Почти с самого ее зарождения русскую эмигрантскую культуру раздирали непримиримые, фундаментальные противоречия. Даже если люди одной ("профессорской") культуры, одного рода занятий (философией), одной судьбы (насильственное изгнание из России большевистской властью в 1922 г.), как Бердяев и Ильин, не могли найти между собой точек соприкосновения, духовного единства и общих задач культурной деятельности, то что же было говорить о других — генералах и поэтах, казаках и министрах, революционерах-подпольщиках и потомственных аристократах? Бинарность русской культуры, поначалу, казалось бы, преодоленная эмиграцией, сплотившейся в своем неприятии Советской России, в конце концов ярко проявилась в глубоком и неразрешимом расколе культуры русского зарубежья.

Вместе с тем окончательное формирование тоталитарной системы и присущей ей культуры выявило сохранение и в ее составе, отличающемся исключительной цельностью и непротиворечивостью, принципиально неорганичных тоталитаризму элементов — идей, концепций, образов, картин действительности. Блюстители "чистоты рядов" и тоталитарной целостности культуры своим "абсолютным классовым чутьем" постоянно разоблачали проникновение в "закрытую" социокультурную систему безусловно чуждых ей личностей, творческих методов, замыслов, чуждой идеологии, эстетики, нравственности. Один за другим из советской культуры выпадали — по смыслу, а затем и по факту (если взять, например, лишь одну литературу): А. Белый, С. Есенин, А. Грин, Е. Замятин, Б. Пильняк, М. Булгаков, А. Платонов, О. Мандельштам, Д. Хармс, И. Бабель, М. Зощенко, А. Ахматова, Б. Пастернак, позже к этому ряду присоединились в той или иной степени В.Гроссман, И.Бродский, В.Шаламов, А.Синявский, А.Солженицын, авторы альманаха "Метрополь"...

Такие же процессы происходили в музыке, изобразительном искусстве, театре, философии, гуманитарных и естественных науках, причем во многих случаях инакомыслие независимых от режима деятелей культуры усугублялось или провоцировалось кампаниями по борьбе с инакомыслием, проводившимся пертийно-государственными органами с целью устрашения интеллигенции, демонстрации воспитательных примеров. Даже среди марксистски и большевистски настроенных мыслителей, идеологов, деятелей культуры, ученых вредное и опасное инакомыслие выглядело неизлечимой инфекционной болезнью: Л.Троцкий, Н.Бухарин, Л.Каменев, В.Переверзев, В.Фриче, М.Покровский, Н.Марр, А.Воронский, Вяч.Полонский и т. д.

Фактически все, кто не укладывался в прокрустово ложе тоталитарной схемы, кто самим своим существованием разлагал "единодушие" и "единомыслие" системы, уже был "сам по себе", "целым", "отдельным",— а не существовал "со всеми", в массе, в качестве лишь "части целого". Таким образом, в недрах тоталитарной культуры выстраивалась альтернативная система "запрещенной" культуры, позже, в 1960-80-е годы, вылившаяся в диссидентское и правозащитное движение, в культурное Сопротивление тоталитаризму. Одинокие фигуры советских "нонконформистов" (зато какие громадные — по своему творческому потенциалу, по масштабу личности, по смелости самопроявления — фигуры!) образовывали собой и своими произведениями новую целостную систему, во всем противоположную тоталитарному официозу, — самостоятельную "теневую культуру" (в конечном счете — антисоветскую, антикоммунистическую, антилюмпенпролетарскую, антитоталитарную).

И несмотря на все гонения властей, на запреты и обличения, провокационные кампании и судебные процессы, значение этих фигур и их творческой деятельности было велико и поучительно для их современников, а не только для последующих поколений, смогших познакомиться с "запретным" наследием уже открыто, беспрепятственно. Идейная независимость, свобода, пренебрежение собственным благополучием, жизненной и творческой судьбой, бесстрашие и бескорыстие в отстаивании собственных убеждений — все это не могло не воздействовать на аудиторию, даже не знакомую с осуждаемыми авторами и их "порочными", "безыдейными" произведениями. Соответственно, верноподданные деятели культуры, присяжные критики диссидентства, выступавшие его "гонителями", "застрельщиками" травли, казенными лжесвидетелями и т. п., вошли в анналы истории именно в этой своей, неприглядной роли, которая поневоле заслоняла их действительные или мнимые заслуги перед отечественной культурой. На их конформистском фоне творчество и поведение инакомыслящих деятелей культуры вырастало в глазах современников до уровня нравственного и художественного Подвига, гражданского Поступка, культурного Свершения.

Сегодня мы знаем, что и в науке, и в философии эту "теневую" культуру пополняли выдающиеся личности — В.И. Вернадский, А.Ф. Лосев, М.М. Бахтин, Г.Г. Шпет, В.Б.Шкловский, Б.М.Эйхенбаум, Ю.Н.Тынянов, П.Л.Капица, Л.Д.Ландау, А.Д.Сахаров, Ю.Ф.Орлов, Ж.А.Медведев, Э.В.Ильенков, Л.Н.Гумилев, М.К.Мамардашвили и др. Исподволь, вопреки организационным и репрессивным усилиям партии и государства, фантастически сплоченное идейно-политическое единство тоталитарной культуры медленно, но неуклонно распадалось надвое; в недрах "единого и нерушимого" тоталитарного монстра образовывались две внутренне непримиримые, взаимоисключающие, полярно заряженные культуры — тоталитарная и антитоталитарная. К 70-м годам ХХ в. это внутреннее противостояние двух культур в рамках одной национальной культуры стало самоочевидным и неопровержимым фактом.

Зеркальное повторение одних и тех же процессов: размежевания поляризованных тенденций, "полемики", борьбы, "расщепления" смыслов — и в культуре русского зарубежья, и в русской советской культуре в течение ряда десятилетий — свидетельствовало о том, что в основании культурной истории России ХХ века лежит один и тот же мощный социокультурный механизм — "раскола". Если же судить о болезненных, разрушительных, а во многих случаях и катастрофических последствий такого социокультурного раскола, то, очевидно, следует, с современной точки зрения, признать, что через "раздвоение единого" в истории российского общества, в истории русской культуры объективно выразилась национальная трагедия русского общества, русской культуры и России в ХХ в. Российская цивилизация, вслед за русской культурой, подвергалась серьезным испытаниям на сохранение единства и цельности, на способность своего выживания.

^ 4. Культура русской диаспоры

Когда после революции стала складываться русская диаспора и образовались такие центры русского зарубежья, как Прага, Белград, Варшава, Берлин, Париж, Харбин, русская культура начинает жить и развиваться за рубежом — не только в отрыве, но и в отчетливом идеологическом и политическом противостоянии Советской России и русской советской культуре; причем для существования "архипелага русской зарубежной культуры", непосредственно состоявшей в контакте со всей мировой культурой, оказалось до известной степени несущественным то конкретное языковое, конфессиональное, культурное, политическое и т.п. окружение, в котором жили и занимались творческой деятельностью представители русской эмиграции (славянские страны — Чехословакия, Югославия, Польша, Западная Европа — Франция и Англия, фашистская Италия и Веймарская Германия, Китай или Соединенные Штаты). Гораздо важнее оказалось то, что объединяло и сближало деятелей русской культуры за рубежом: они чувствовали себя полномочными и ответственными представителями, продолжателями всей многовековой русской культуры (в некотором смысле даже единственными и последними, поскольку не признавали за лидерами Советской России и поступившими на службу к большевикам представителям русской интеллигенции права представительствовать в мире от лица русской культуры). Соответственно русские эмигранты с полным основанием считали себя ответственными за сохранение национального культурного наследия от большевистского варварства, от уничтожения и забвения.

И в самом деле, последовательное противостояние принципам новой, советской культуры (пролетарскому интернационализму, атеизму и материализму, партийно-классовому политико-идеологизированному подходу, селекционной избирательности по отношению к классическому культурному наследию, диктаторским методам руководства и контроля) позволило деятелям русского зарубежья сохранить в течение всего ХХ в. многие традиции русской классической культуры XIX в. и неклассической культуры "серебряного века", в том числе национальный менталитет, общечеловеческие и гуманистические ценности, традиции идеалистической философии и религиозной мысли, достояние как элитарно-аристократической так и демократической культуры без каких либо изъятий или тенденциозных интерпретаций и оценок, не ограниченное никакими запретами и предписаниями политическое, философское и художественное свободомыслие. Становлению и закреплению в культуре русского зарубежья многих принципов и ценностей, непривычных для русской культуры XIX в., страдавшей от политической и духовной цензуры, идеологических гонений, атмосферы официального единомыслия и т.д., способствовала давно сложившаяся атмосфера западноевропейского культурного плюрализма, составлявшая естественный фон и контекст развития русской культуры за рубежом. Поэтому культура русского зарубежья противостояла организуемой монистически и централизованно советской культуре как плюралистичная, аморфная, стихийно саморазвивающаяся, многомерная в социальном, политическом, философском, религиозном, эстетическом и других отношениях.

Эти привходящие, но принципиально важные обстоятельства становления и развития зарубежной русской культуры как культуры массовой российской эмиграции предопределили многие особенности культуры русского зарубежья в ХХ в. С одной стороны, деятели культуры русского зарубежья, как правило, не ассимилировались с культурами ближайшего окружения, хотя и вступали с ними в плодотворный творческий (и утилитарно-прагматический) контакт, оставаясь прежде всего представителями русской культуры, но не тех культур-"доноров", которые дали приют эмигрантам и обеспечили им условия для творчества. Исключения здесь чрезвычайно редки (Э. Триоле, Н. Саррот, П. Устинов, отчасти В. Набоков, И. Бродский и некоторые др., в той или иной мере освоившие "чужую" культуру и включившиеся в нее как ее участники и творцы).

Русские эмигранты были не только по преимуществу носителями русской культуры (а не культуры вообще), но еще и патриотами русской культуры (включая русский язык, русские обычаи, русскую веру, русскую философию и литературу, русскую музыку и т.д.). Они ушли в эмиграцию ради сохранения (в себе, через себя) русской культуры, уничтожаемой, искажаемой и запрещаемой на родине; находясь в эмиграции, они видели свою культурно-историческую миссию в том, чтобы продолжить и по возможности развить это сохранение. Их волновало, занимало, интересовало почти исключительно лишь то, что было связано с судьбами русской культуры, ее прошлым, настоящим и будущим, причем до такой степени, что им казалось, что и всех окружающих иностранцев должны интересовать "русские вопросы", русская культура, судьба русской эмиграции и самой России. Так, например, Д. Мережковский, получив от Муссолини разрешение задать ему несколько "не слишком трудных" вопросов о Данте, спрашивал диктатора о его планах всемирной борьбы с коммунизмом, о перспективах развития "Римской империи" и о соединении государства с церковью, имея в виду исключительно приложение этих вопросов к ситуации в Советской России и возможной войне с нею. Практически все эмигранты (даже те из них, кто до эмиграции вовсе не был склонен к каким-либо национально-культурным пристрастиям) становились носителями и проповедниками "Русской Идеи", абсолютизация и эстетизация которой была порождена самой эмиграцией и усиливавшейся безысходной ностальгией.

С другой стороны, они подчеркнуто конфронтировали с советизмом, большевизмом, социализмом и всеми культурными новациями, берущими свое начало в Советской России, в том числе самыми невинными. Так, И. Бунин отказывался сотрудничать с теми эмигрантскими изданиями, которые перешли на новую, "советскую" орфографию, т.е. игнорировавшими Ú на конце и в середине слов, а также изымавшие из употребления h , F , V, I . Н.Трубецкой полагал, что православная ориентация евразийства служит достаточной гарантией от упреков в сочувствии большевизму или обвинений в соединении славянофильства с большевизмом, поскольку "православный большевизм" есть "белая чернота" (впрочем, постсоветская история показала, что альянс коммунизма и советизма с православием и национал-патриотизмом в определенных условиях не только возможен, но и неизбежен). Интерес русских эмигрантов к социальным и культурно-историческим процессам, развертывавшимися на родине, постоянно блокировался стойким предубеждением к деятелям советской культуры, считавшимся наемниками или прислужниками большевиков. Это не могло не привести — рано или поздно — культуру русского зарубежья к мучительному раздвоению между национально-русским патриотизмом и политическим охранением, консерватизмом, а в дальнейшем — и к их трагическому разладу и расколу.

В подобной атмосфере любые политические, философские, религиозные и эстетические споры русских эмигрантов (даже споры на бытовой почве!) легко перерастали в затяжные, непримиримые идеологические конфликты; в подобной среде легко укоренялись агенты ОГПУ-НКВД, вербовавшие своих сторонников среди колеблющихся или ностальгически озабоченных, среди отверженных в эмигрантской культурной и общественной жизни (особенно характерна здесь судьба мужа Марины Цветаевой С.Я. Эфрона, обусловившая трагедию всей семьи). Но в такой политически напряженной атмосфере подлинная озабоченность судьбами русской культуры нередко приводила русских эмигрантов к демонстративному эпатажу эмиграции "просоветскими" и социалистическими настроениями как проявлением контркультурного "вольнолюбия". И вот, та же М. Цветаева, писала стихи в честь СССР, прославляла подвиг челюскинцев, а Н. Бердяев доказывал, что "истоки и смысл русского коммунизма" заложены в православии и самодержавии, чем глубоко шокировал более ортодоксальных представителей русского зарубежья и православного мировоззрения (вроде И. Ильина и Б. Зайцева). На этой почве возникло — еще в начале 1920-х гг. — "сменовеховство" и идеология национал-большевизма, оправдывавшие в глазах русской эмиграции советскую власть, социализм и большевизм как сохранившие Российскую империю и сильную русскую государственность.

Наивысшей кульминации раскол русской эмиграции достиг во время второй мировой войны (точнее — Великой Отечественной). Одни из деятелей культуры русского зарубежья ради победы Красной Армии над фашизмом были готовы не только помогать материально Красной Армии и СССР (особенно значительной была финансовая поддержка Советского Союза Шаляпина и Рахманинова), но и примириться — с Советской властью, с большевизмом, со сталинской диктатурой и чуть ли не согласиться с Большим террором (многие эмигранты даже подозревали в этом, и не без оснований, Н. Бердяева или Ф. Шаляпина). Для них "Русское Освободительное Движение" (РОД) и "Русская Освободительная Армия (РОА) однозначно расценивались как предательство и измена родине. Другие — ради поражения большевиков и падения Советской власти — желали победы Гитлеру и предлагали ему свое сотрудничество (в принципе поддерживая власовское движение), не задумываясь над тем, что целью немецкого фашизма было отнюдь не освобождение России от большевистского ига, но уничтожение ее как государства и порабощение неполноценных народов, в том числе славянских (среди эмигрантов, сочувствовавших, хотя бы и временно, немецкому и итальянскому фашизму были весьма незаурядные люди: например, Д. Мережковский и И. Ильин, П. Краснов и др.).

Трагизм Великой Отечественной войны как испытания России, населявших ее народов и отечественной культуры по-настоящему глубоко (в прямом, аристотелевском смысле трагического) раскрыл, находясь в вынужденной эмиграции, точнее в изгнании, великий русский писатель ХХ в. и гражданин А. Солженицын: народы СССР были вынуждены, защищая родную землю, тем самым укрепить власть своих палачей, свою угнетенность. Сказанное Солженицыным (1974) применительно к самосознанию советских людей военного времени (в том числе деятелей советской культуры) в такой же степени относится и к русским эмигрантам — с той лишь разницей, что для большинства из них этот вопрос стоял не практически, а теоретически — в плане выживания русской культуры и перспектив ее развития.

Ведь русские эмигранты стояли перед вполне трагической дилеммой: либо русская культура в России погибнет, растоптанная фашистской Германией (с одобрения деятелей культуры русского зарубежья, которая, таким образом, останется единственной представительницей русской культурой в мире — культурой вне родины); либо существование русской культуры в СССР продолжится в оковах сталинского тоталитарного режима, в отрыве как от русской эмиграции, так и от подлинных культурных традиций дореволюционной России (также с одобрения русской эмиграции, которая поневоле будет влачить жалкое существование как периферия "континентальной" русской культуры).

Вскоре после окончания второй мировой войны и с началом "холодной войны" иллюзии большинства русских эмигрантов в отношении сталинского режима и его возможной эволюции после Победы в сторону либерализации развеялись. Русское зарубежье пополнилось за счет эмигрантов "второй войны" — беженцев из Советского Союза, невозвращенцев из числе пленных и интернированных лиц, узников фашистских концлагерей, освобожденных союзниками и т.д. Новые эмигранты хорошо знали тоталитарное государство, в которое не хотели возвращаться, и в то же время были воспитаны, в отличие от эмигрантов "первой волны", оказавшихся за рубежом после Октябрьской революции и гражданской войны, именно советской культурой, именно коммунистической пропагандой. Таким образом, идейно-смысловой и психологический разрыв, существовавший между советской культурой и культурой русского зарубежья, уменьшился; две русские культуры, находившиеся в состоянии политической и социокультурной конфронтации, сблизились.

Это изменение соотношения между двумя русскими культурами стало еще более значительным после того, как в 1960-е гг. начался поток на Запад советских диссидентов, правозащитников, высылаемых насильно или уезжавших "добровольно-принудительно" ("третья волна" русской эмиграции). Если до войны связь между культурой русского зарубежья и советской культурой была односторонней (поскольку в Советский Союз проникала крайне ограниченная и искаженная информация об эмиграции и ее культурной жизни, а интерес эмиграции к Советской России — пусть и болезненный — не ослабевал), то с появлением второй и третьей "волн" эмиграции из России две русские культуры превратились в своего рода "сообщающиеся сосуды". В культуре русского зарубежья получали исключительное развитие те антитоталитарные, демократические тенденции, которые в Советском Союзе могли существовать только подпольно — в рамках диссидентского движения и "Самиздата". В советской же культуре (в интеллигентских кругах) рос интерес к идеям, развивавшимся в среде русской эмиграции и проникавшим в страну через "радиоголоса" (в частности, радио "Свобода") и "Тамиздат", завозимый туристами, учеными или дипломатами.

Подобная имплицитная "взаимосвязь" советской культуры и культуры русского зарубежья приводила не только к углублению внутреннего раскола в советской культуре (между официальной культурой и оппозиционной контркультурой), но и в среде русской эмиграции. Характерна, например, резкая полемика между представителями различных течений русской эмиграции, нашедшая яркое воплощение в статье А. Солженицына "Наши плюралисты" (1982). Среди оппонентов Солженицына — А.Янов и А. Синявский, А. Амальрик и Б. Шрагин, Е. Эткинд и К. Любарский, М. Михайлов и (так и не ставший эмигрантом) Г. Померанц, В. Соловьев и Е. Клепикова...

Выступая как идеологический "монист" — очень последовательный и жесткий, А. Солженицын не приемлет идейного "плюрализма" своих противников, поскольку пресловутые плюралисты, осуждая ленинизм-сталинизм, похвально отзываются о "еврокоммунизме" и "неиспорченном" большевизме; поскольку они снисходительны к старым теориям "ревдемов" и преувеличивают, по мнению Солженицына, опасность русского национализма; поскольку испытывают "ненависть к православию" (предсказывая даже наступление "православного фашизма") и выказывают "пренебрежение к крестьянству"; поскольку они утверждают, что "коммунизм не виноват", и обвиняют "Русскую партию" в стремлении создать новый, национальный вариант тоталитаризма (религиозно-фундаменталистского толка); поскольку они прибегает к "охамлению русской истории" и в конечном счете ненавидят саму Россию, называя русских со всей их культурой "рабами".

Мы видим в этой дискуссии явное продолжение конфронтации и борьбы "двух линий" в русской культуре (центростремительной и центробежной) и дальнейший раскол культуры русского зарубежья (а в подтексте — и диссидентского движения в СССР). Так, например, имплицитно усиливавшееся идейное размежевание между, с одной стороны, А.И.Солженицыным и акад. А.Д.Сахаровым; с другой стороны, между Солженицыным и Роем Медведевым — стало красноречивым и далеко не единичным фактом прогрессирующей дифференциации идеологических течений в рамках уже сложившихся субкультур. За нарастающей дифференциацией ценностей, норм, принципов — как в советской "внутренней эмиграции", так и в культуре русского зарубежья — стояло не одно лишь расширение идейного и стилевого многообразия русской культуры, но и нарастание ее внутренних противоречий, приобретавших со временем все более неразрешимый и напряженный характер.

Это объяснялось тем, что задача интеграции национальной культуры как целого была для российского общества на протяжении всего XVIII, XIX и ХХ вв. исторически менее значимой, чем социальное и политическое размежевание ее ценностно-смысловых полюсов и расхождение путей культурно-исторического развития различных ее тенденций. Поэтому интеграция русской культуры была возможна лишь в тех пределах, что не мешали процессам ее дифференциации, т. е. оказалась подчиненной последней; размежевание крайних позиций было предварительным условием каких-либо объединительных процессов в культуре. Это приводило к возникновению в истории русской культуры "цепной реакции" расщепления ядра: единая, но противоречивая дореволюционная культура поначалу распалась на две русских культуры — отечественную (советскую) и зарубежную (эмигрантскую); затем каждая их двух разделенных непереходимой границей русских культур разделилась на две противоположные тенденции — магистральную и оппозиционную, начинавшие бороться уже между собой; в каждой из этих смысловых тенденций развивались новые дифференциальные процессы, лишавшие, в свою очередь, единства их между собой.

Одной из форм общекультурной интеграции, продолжавших сохранять свое значение, была виртуальная реальность культуры и цивилизации, объединявшая в себе научные, художественные, философские, религиозные и иные дискурсы наподобие некоего полиморфного интертекста.

ВОПРОСЫ

В чем заключался смысл идейной олпозиционности русских эмигрантов XVI-XIX вв.? Как эволюционировала эмигрантская оппозиционность в истории отечественной культуры?
Чем определялась смысловая дистанция и духовное отчуждение русской эмиграции от российской действительности, формировавшие культуру русского зарубежья до Октября 1917 г.? Как изменились эти атрибуты эмигрантской культуры после революции и гражданской войны?
Почему пребывание в диаспоре обостряло национальное самосознание деятелей русской культуры и одновременно — их “всемирную отзывчивость”?
Как соотносятся в истории России и русской культуры “внешняя” и “внутренняя” эмиграция? На чем основаны мировоззренческие и смысловые совпадения позиций русских эмигрантов и диссидентов?
Как связаны генетически и феноменологически русская эмиграция и русская революция (контрреволюция)? Почему именно русская диаспора с необходимостью порождала утопические и антиутопические формы восприятия российской действительности, фантастические проекты ее переустройства?
Какова роль западноевропейского культурно-исторического контекста в формировании культуры русского зарубежья? Какое влияние на концепты русского зарубежья оказывал российский контекст эмигрантской жизни и мысли?
Объясните генезис “двух культур” в русской культуре. Какие социокультурные процессы и явления в истории России способствовали возникновению “железного занавеса” между двумя русскими культурами?
Что представлял собой “железный занавес” как феномен культуры? Каким образом “железный занавес” позволял осуществлять селекцию культурных ценностей, норм, идей, традиций в каждой из двух альтернативных русских культур?
Почему процессы раскола восторжествовали не только в культуре Серебряного века, но и в обеих русских культурах, возникших на ее месте после революции? Как и почему происходило “раздвоение единого” в культуре русского зарубежья? Что послужило причиной образования “аномальных” (просоветских, тоталитарных и пр.) явлений в эмигрантской культуре?
Как развивались идейно-политические, мировоззренческие, художественно-эстетические, национально-культурные сближения и отталкивания во взаимоотношениях двух русских культур ХХ в.?
Какие ценности, нормы, традиции складывались в культуре русского зарубежья в результате противостояния революции, большевизму, советской культуре? Какие атрибуты культуры русского зарубежья родились в результате прямого или косвенного влияния русской советской культуры?
Как изменялась система культуры русского зарубежья с началом Второй мировой войны, с появлением “второй” и “третьей” волн русской эмиграции?
Каким образом двум русским культурам, отчужденным друг от друга на протяжении почти всего ХХ в., удалось сохранить ментальное и отчасти ценностно-смысловое единство в качестве национальной культуры?

ЛИТЕРАТУРА

Источники

Адамович Г. Одиночество и свобода. М., 1996.

Адамович Г. С того берега: Критическая проза. М., 1996.

Андреев Л. “Верните Россию!”: Сборник / Сост. И.Г.Андреевой. М., 1994.

Бердяев Н.А. Философия неравенства. М., 1990.

Бердяев Н.А. О назначении человека. М., 1993.

Бердяев Н.А. Философия свободного духа. М., 1994.

Бердяев Н.А. Царство духа и царство кесаря. М., 1995.

Бердяев Н.А. Самопознание (опыт философской автобиографии). М., 1990.

Булгаков С.Н. (прот. Сергий Булгаков) Православие: Очерки учения православной церкви. Киев, 1991.

Булгаков С.Н. (прот. Сергий Булгаков) Апокалипсис Иоанна (Опыт догматического истолкования). М., 1991.

Булгаков С.Н. (прот. Сергий Булгаков) О чудесах евангельских. М., 1994.

Бунин И. Окаянные дни: Воспоминания. Статьи. М., 1990.

Бунин И. Великий дурман: Неизвестные страницы. М., 1997.

В поисках пути: Русская интеллигенция и судьбы России. М., 1992.

Варшавский В.С. Незамеченное поколение. М., 1992.

Вернадский Г. Русская история. М., 1997.

Вернадский Г. Ленин — красный диктатор. М., 1998.

Вернуться в Россию — стихами... 200 поэтов эмиграции: Антология / Сост. В.Крейд. М., 1995.

Вишняк М.В. “Современные записки”: Воспоминания редактора. СПб.; Дюссельдорф, 1993.

Вышеславцев Б.П. Этика преображенного эроса. М., 1994

Глэд Дж. Беседы в изгнании: Русское литературное зарубежье. М., 1991.

Дальние берега. Портреты писателей эмиграции: Мемуары / Сост. В.Крейд. М., 1994.

Евразия: Исторические взгляды русских эмигрантов. М., 1992.

Зайцев Б. Братья-писатели: Воспоминания. М., 1991.

Зайцев Б. Далекое. М., 1991.

Зеньковский В.В. Русские мыслители и Европа. М., 1997.

Зиновьев А. Запад: Феномен западнизма. М., 1995.

Ильин В.Н. Религия революции и гибель культуры. М., 1994.

Ильин В. Эссе о русской культуре. СПб., 1997.

Ильин И.А. Путь к очевидности. М., 1993.

Ильин И.А. Наши задачи. Историческая судьба и будущее России. Статьи 1948-1954 годов: В 2 т. Париж; М., 1992.

Литература русского зарубежья: Антология: В 6 т. / Сост. В.В.Лавров. М., 1990-1997. Т. 1 —3 (4 кн.). (Издание не завершено.)

Лифарь С. Дягилев и с Дягилевым. М., 1994.

Лосский Н.О. Условия абсолютного добра. М., 1991.

Лосский Н.О. Бог и мировое зло. М., 1994.

Мейер Г. У истоков революции. Франкфурт-на-Майне, 1971.

Мельгунов С.П. Красный террор в России. 5-е изд. М., 1990.

Мережковский Д.С. Атлантида — Европа: Тайна Запада. М., 1992.

Мережковский Д.С. Тайна русской революции: Опыт социальной демонологии. М., 1998.

Мир России — Евразия: Антология. М., 1995.

“Мы жили тогда на планете другой...”: Антология поэзии русского зарубежья. 1920-1990 (Первая и вторая волна): В 4 кн. / Сост. Е.В.Витковский. М., 1994-1995.

О России и русской философской культуре: Философы русского послеоктябрьского зарубежья / Н.А.Бердяев, Б.П.Вышеславцев, В.В.Зеньковский, П.А.Сорокин, Г.П.Федотов, Г.В.Флоровский; сост. М.А.Маслин. М., 1990.

Ону А.М. Загадки русского сфинкса. М., 1995.

Пути Евразии: Русская интеллигенция и судьбы России. М., 1992.

Рерих Н. О вечном... М., 1994.

Россия между Европой и Азией: Евразийский соблазн: Антология. М., 1993.

Русская Атлантида: Поэзия русской эмиграции. Младшее поколение первой волны. М., 1998.

Русская идея. В кругу писателей и мыслителей русского зарубежья: В 2 т. М., 1994.

Русское зарубежье: Из истории социальной и правовой мысли. СПб., 1991.

Савицкий П. Континент Евразия. М., 1997.

Седых А. Далекие, близкие. М., 1995.

Солженицын А.И. Избранная публицистика: В 3 т. Ярославль, 1995-1997.

Солоневич И. Диктатура импотентов. Социализм, его пророчества и их реализация. Новосибирск, 1994.

Солоневич И. Диктатура сволочи. М., 1995.

Степун Ф. Встречи и размышления: Избранные статьи. Лондон, 1992.

Степун Ф. Бывшее и несбывшееся. М.; СПб., 1995.

Степун Ф. Встречи. М., 1998.

Трубецкой Н.С. История. Культура. Язык / Сост. В.М.Живов.М., 1995.

Трубецкой С.Е. Минувшее. М., 1991.

Федотов Г.П. Судьба и грехи России. Избр. статьи по философии русской истории и культуры: В 2 т. СПб., 1991-1992.

Философия войны / Под ред. А.Б.Григорьева. М., 1995.

Франк С. По ту сторону “правого” и “левого”. Минск, 1992.

Франк С.Л. Русское мировоззрение. СПб., 1996.

Ходасевич В. Некрополь: воспоминания; Литература и власть; Письма Б.А.Садовскому. М., 1996.

Цветаева М. За всех — противу всех!: Судьба поэта: В стихотворениях, поэмах, очерках, дневниковых записях, письмах / Сост. Л.В.Поликовская. М., 1992.

Шестов Л. Сочинения: В 2 т. М., 1993.

Яновский В.С. Поля Елисейские. СПб., 1993.

Учебная и научно-исследовательская литература

Александров С.А. Лидер российских кадетов П.Н.Милюков в эмиграции.

Андреева Е. Генерал Власов и Русское Освободитедьное Движение. М., 1993.

Агурский М. Идеология национал-большевизма. Париж, 1980.

Азов А.В. Проблема теоретического моделирования самосознания художника в изгнании: русская эмиграция “первой волны”. Ярославль, 1996.

Вайль П., Генис А. Русская кухня в изгнании. М., 1995

Зеньковский В.В. История русской философии: В 2 т. (4 кн.). Л., 1991.

Казак В. Лексикон русской литературы ХХ века. М., 1996.

Костиков В. "Не будем проклинать изгнанье..."(Пути и судьбы русской эмиграции). М., 1990.

Кудрина И. Версты, дали... Марина Цветаева: 1922 - 1939. М., 1991.

Культурное наследие российской эмиграции: 1917-1940: В 2 кн. М., 1994.

Культура Российского Зарубежья. М., 1995.

Литературная энциклопедия русского зарубежья (1918-1940). Т. I. Писатели русского зарубежья. М., 1997.

Литература русского зарубежья. 1920-1940. М., 1993.

Михайлов О.Н. Литература русского зарубежья. М., 1995.

Мышалова Д. Очерки по литературе русского зарубежья. Новосибирск, 1995.

Ланин Б. Проза русской эмиграции (Третья волна). М., 1997.

Ланин Б.А., Боришанская М.М. Русская антиутопия ХХ века. М., 1994.

Лосский Н.О. История русской философии. М., 1991.

Люкс Л. Россия между Западом и Востоком. М., 1993.

Назаров М. Миссия русской эмиграции. Ставрополь, 1992. Т. 1.

Назаров М. Историософия Смутного времени: Избр. статьи 1989-1992. М., 1993.

Омельченко Н.А. Политическая мысль русского зарубежья: Очерки истории (1920- начало 1930-х годов). М., 1997.

Омельченко Н.А. В поисках России: Общественно-политическая мысль русского зарубежья о революции 1917 г., большевизме и будущих судьбах российской государственности (историко-политический анализ). СПб., 1996.

Павлов А.Т. Культура русского зарубежья // История культуры России / Под ред. В.И.Добрыниной. М., 1993.

Писатели русского зарубежья (1918-1940): Справочник / Под ред. А.Н.Николюкина. М., 1993-1995. Ч. 1 — 3.

Попов А.В. Русское Зарубежье и архивы. Документы Российской эмиграции в архивах Москвы: проблемы выявления, комплектования, описания, использования // Материалы к истории русской политической эмиграции. Вып. IV. М., 1998.

Поремский В.Д. Стратегия антибольшевистской эмиграции. Избранные статьи 1934-1997. М., 1998.

Пушкарев Б.С. Россия и опыт Запада. Избр. статьи 1955-1995. М., 1995.

Раев М. Россия за рубежом: История культуры русской эмиграции 1919-1939. М., 1994.

Роль русского зарубежья в сохранении и развитии отечественной культуры. М., 1993.

Российские ученые и инженеры в эмиграции. М., 1993.

Русская литература в эмиграции: Сборник статей / Под ред. Н.Полторацкого. Питтсбург, 1972.

Русское зарубежье в год тысячелетия Крещения Руси. М., 1991.

Русское зарубежье. Золотая книга эмиграции. Первая треть ХХ века. Энциклопедический биографический словарь. М., 1997.

Русское литературное зарубежье: Сборник обзоров и материалов. М., 1992. Вып. 1; 1993. Вып. 2.

Северюхин Д.Я., Лейкинд О.Л. Художники русской эмиграции (1917-1941): Биогр. словарь. СПб., 1994.

Соколов А.Г. Судьбы русской литературной эмиграции 1920-х годов. М., 1991.

Стефан Дж. Русские фашисты: Трагедия и фарс в эмиграции 1925-1945. М., 1992.

Струве Г. Русская литература в изгнании. 3-е изд. Париж; М., 1996.

Струве Н. Православие и культура. М., 1992.

Ушаков А.И. История гражданской войны в литературе русского зарубежья. М., 1993.

Шкаренков Л.К. Агония белой эмиграции. 2-е изд. М., 1986.

Штрик-Штрикфельдт В. Против Сталина и Гитлера: Генерал Власов и Русское Освободительное Движение. 3-е изд. М.,1993.

Blog

Литература (по всем темам курса)

Содержание