«особого»
| Вид материала | Документы |
СодержаниеИ смеялись надо мною все архонты эонов. |
- А. Горяшко Биостанция особого назначения, 171.9kb.
- Nterface. Впрочем, если для Вас это открытие, то дальше читать особого смысла нет, 140.5kb.
- 1. Наклоняйте голову вправо, влево, вперед и назад выполняйте наклоны без особого напряжения, 183.22kb.
- Самбурская А. Птица особого полета : [об истории создания «Чайки» рассказывает, 83.47kb.
- I место и роль психодиагностики в системе научного знания, 518.62kb.
- Вопросы к экзаменационному зачету по дисциплине: «Политология», 34.64kb.
- -, 362.51kb.
- Законотворчество, 255.33kb.
- Владимира Путина "Быть сильными: гарантия национальной безопасности", 43.91kb.
- Законодательное собрание красноярского края, 90.4kb.
— Верно, — сказал мне Демухин. — Вот он уже и захлебывается. Слышишь, как странно булькает? Словно снова в муках рождения. Выходит, что ему туда дорога, а наши пути еще не определились.
„Потонет, — подумал я, напряженно вслушиваясь в звуки, доносившиеся со стороны озера, — прав Демухин. От ошалелости и обольщения прелестями русской души непременно потонет. Вот ведь беда!“
Тут бесы, смущенные и побежденные постоянством и терпением, отступили. И святой Франциск в горении духа вышел из-за кустов и представился Анатолием Брусиловским, одетым в белый фрак, с тросточкой, но почему-то еще и с иконой „Утоли моя печали“ на груди. Подступил ко мне Брусиловский и давай, вертя тросточкой, вопросики „на засыпку“ задавать.
— А чего это, скажи пожалуйста, тут немец делает? Это же запретная русская зона. Нехорошо получается! А знаешь ли ты, что такое неуважение к святыням?
— „Анатолий, кончай фраериться“ — отвечаю я ему. И исчез тут Брусиловский, словно его и не было.
А вместо него материализовался в Pатовском тумане Лев Кропивницкий с музейной витриною в форме русской печки, на верху которой жена его, Галина Давыдовна, царственно восседает. Молодая такая, на пышных щечках ямочки, и глаза из-под широких стекол очков поблескивают весело, даже задорно...
На печке указатель привинчен „Музей В.А.Тропинина и московских художников его времени“, и в руках у Галины Давыдовны медная табличка, на которой выгравировано : „Дар Ф. Е. Вишневского. Проверенно, мин нет“.
— Иди скорее сюда, — приглашает Кропивницкий, — у меня в печке коньячок припасен, сейчас мы его оприходуем — для прояснения воображения. А что туман, это ж хорошо, перспектива, слава Богу, не нужна. Во всяком измерении и так слишком много печали. Но вот Игнатьева, прошу тебя, не зови, он же „Козерог“, потому теснит меня, дабы свет весь, что во мне, взять.
— Иду, Лев Евгеньевич, иду, — отвечаю я ему, — вот только ботинки надену, без них неловко как-то, еще ногу наколешь.
А сам себе думаю: „Дался ему Игнатьев, и чего это он про него вдруг вспомнил?“
^ И смеялись надо мною все архонты эонов.
И тут смотрю — летит над озером, в тумане, Андрей Андреевич Игнатьев собственной персоной — в сутане, с тонзурой на голове и четками в руках. И понимаю я, что это благовествует он народу русскому о чуде явления Фатимской Божьей Матери2.
Сам же русский народ прибывает сюда в большом количестве: поодиночке, семьями, отрядами, группами, бригадами, ротами... Однако это уже и не Ратовское озеро вовсе, а Измайловский парк, где на открытом воздухе проводится разрешенная властями выставка другого искусства. Если смотреть на народные массы сверху, то внутри них видно расслоение. Те, которые, отрядами, бригадами и ротами пришли, в маленьких рощицах, по обоим флангам, словно на отдых, залегают. Остальные же на холмы прут, где картины расставлены.
Вся же выставка в целом похожа на огромный развороченный муравейник.
Вокруг картин стоит неимоверная толчея и кипение страстей высочайшего накала. Но озлобленности не ощущается. Все счастливы и святую правду искусства радостно прославляют.
Сами же художники смотрятся странно: кто почти что бешенным — как Демухин, кто словно в воду опущенным — как Рабин, а кто вдрызг пьяным — как Тяпушкин.
Одного никак не могу я понять: куда это Вася Ситников задевался?
— Где же Ситников, — спрашиваю я у Рабина — что-то картин его не видно?
— Кто ж его знает, — отвечает мне Оскар Рабин, но голосом поэта Игоря Холина, — может, вышел весь.
Он выпил водки.
И в пьяном виде
Лез целоваться
К соседке Лиде1.
„Чего это он, — думаю, — несет такое? На нервной почве в помрачнение рассудка, что ли впал?“ Пригляделся я к нему внимательней, а это и впрямь Игорь Холин стоит и фотоаппаратом куда-то целится.
— Ничего не пойму, — обращаюсь я уже к Холину, — Ситникова нигде нет, а Рабин говорит, что вышел весь.
— Не вышел еще, а пока только переехал, — отвечает мне Холин бесцветным голосом, — он теперь неподалеку от метро „Семеновская“ живет, в девятиэтажке кирпичной, на последнем этаже. Я как раз к нему сейчас направляюсь, слух прошел, что он на выезд в Израиль заявление подал. Могу и тебя прихватить, если желаешь. Тут по прямой ветке совсем близко будет.
„Помнишь ли ты первое тебе сообщение о моем замысле уехать? Официальное лицо в своем служебном кабинете честно сказало мне, отослав секретаршу, что меня засадят в «Сычевку» — кирпичные бараки на острове среди необозримых болот Белоруссии. Это не входило в мои планы. Всесторонне перераспродумав, днями и ночами я взвешивал все-все в трех измерениях пространства плюс времени... Я не нравился администрации, хоть и платил за квартиру на год вперед. За свет и газ платил тоже вперед, я сам не пил и пьяных вообще не впускал и соседей не беспокоил. Я принимал даже подосланных сыщиков и соглядатаев наравне с иностранцами и учениками. Я был открыт как на ладони. Однако я был как бельмо в глазу для властей и однажды после Сандуновских бань вынул из почтового ящика израильский вызов от «двоюродного брата». Я хохотал до слез. Ведь я никого не просил о заграничном вызове! Но я понял — это намек, чтобы я убирался“.
(Из письма В.Я.Ситникова)
Я поехал к Ситникову, да так во сне вышло, что вовсе и не с Холиным, а с двумя своими старыми приятелями — Колей Шведовым и Гогой Милеги. По выходу из метро вытащил Гога „огнетушитель“ портвейна и стал он его со Шведовым пить — по очереди, из горла, давясь и отдуваясь. По всему чувствовалось, что им это противно и даже омерзительно.
Ощущение это замечательное сохранили они и в гостях у Васи, который нам вроде бы даже и обрадовался. Он был сам не свой. То все бегал по своим квадратным комнаткам, заставленным чемоданами, тюками и всякой рухлядью, бормотал что-то невнятное, то пытался меня, Гогу и Шведова в разговор втянуть, но безрезультатно, а под конец, когда мы, так толком и ничего не сказав, уходить стали, бросился нас до лифта провожать.
Уходя, Шведов задержался на несколько минут, внимательно, с удивлением, как будто только сейчас очнулся, огляделся по сторонам, негромко хмыкнул, точно догадался вдруг о чем-то тайном, неприятном и чудовищно странном, и затем изрек, указуя почему-то пальцем правой руки на позолоченного деревянного ангела с обломанными крыльями, смирно лежащего в углу:
— Гумно и точило не будет питать их, и надежда на виноградный сок обманет их.
И тут мы все вышли вон. Сначала Гога, потом я, а за мной Вася. Последним оказался Шведов и когда он из квартиры наконец вышел, то за собой аккуратно дверь захлопнул.
Ситников, жизнерадостно улыбаясь и мурлыча себе что-то под нос, вызвал лифт, но тут вдруг застыл как вкопанный, словно его молнией огорошило. Напряженно, с каким-то особенным, новым интересом, всматриваясь в лицо Коли, он спросил его тихим голосом:
— Вы, что же это, Шведов, дверь захлопнули? А как же ключи?
— Какие ключи? — добродушно заулыбался хмельной Шведов. — У меня никаких ключей нет, я их вечно теряю. Но вы не волнуйтесь, это не беда, меня Татьяна впустит, для чего она курицей дома-то сидит!
— Срать я хотел на ваши ключи, Шведов, меня мои ключи интересуют! Я вас чего спрашиваю: где мои ключи?! Понятно? Как я без них, по-вашему, домой-то попаду. Меня-то кто впустит?!
И Ситников с утробным урчанием, схватившись за голову, начал метаться по площадке.
— Откуда же я знал, Василий Яковлевич, что вы без ключей пошли. Откуда же мне было знать? Вы так бодро впереди нас на выход кинулись, я и не подумал. Это я не из озорства. Исключительно по стечению жизненных обстоятельств...
Но Ситников унылых Колиных оправданий слушать не желал. Махнув рукой, как бы говоря в сердцах: „А шли бы вы все!“, кинулся он звонить к соседям. Мы же сели в лифт и благополучно спустились вниз.
Выйдя из подъезда, посмотрели мы наверх, туда, где были окна Васиной квартиры. И о чудо! На железных перилах одного из балконов, напружинившись и собравшись в один комок, застыла, готовясь к отчаянному прыжку, фигура полуголого бородатого человека, в которой без труда признали мы Ситникова.
— Смертельный номер, — философски заметил Гога Милеги и, немного помолчав, добавил, — похоже, что разобьется.
— Посмотрим, — с осторожным оптимизмом, в глубине души надеясь на самое худшее, возразил ему Коля.
И в эту минуту Ситников прыгнул. Удачно приземлившись на своем балконе, он постоял секунду, затем взялся за перила, перегнулся, словно желая сказать нам что-то еще на прощанье, и смачно плюнул с высоты девятого этажа.
— Обиделся учитель, — разочарованно сказал Шведов, и мы поплелись в сторону метро.
И пока мучительно долго, как это бывает во сне, тащился я по вечерней улице, все мелькало у меня перед глазами перекошенное от отчаяния лицо Васи со всклокоченной бородой и звучал в ушах его безумный вопль: „Ключи! Господи, где мои ключи?!“
Но сквозь эту пелену слышал я еще почему-то и другой, незнакомый вроде бы мне, но до боли родной голос — горячечный требовательный молитвенный шепот Василия Васильевича Розанова: „Не забудь, Господи, и подай. Подай еврею, подай еврею, — он творец, сотворил. Но потом подай и русскому. Господи: он нищ“.
Поздравительная почтовая открытка, отправленная Васей Ситниковым Оскару Рабину по случаю наступающего нового 1966 года1 1965–ХII–31, пятница:
„Фспоминаю я Вас даже и без мыслей об нашем общем искусстве. А просто так. И фспоминаю очень часто. И при каждом воспоминании от фсего сердца хочетца Вам уда-чи в течении дней недель и месяцев, а вот в тыщу дивитьсот шестьдесят шестом молюсь Богу чтобы он удвоил Вам ету норму. И да будет Вам известно, что я пользуюсь на Него влиянием.
Целую Вас
Вася Ситников“