Страницы отечественной истории: 1917-1941 гг. Хрестоматия Ставрополь 2009

Вид материала

Документы

Содержание «злоба и зависть обрекают нас на бедность» Операция «голод» Заявление государственной думы Неизвестный троцкий Об этом рассказывает доктор философских наук В. Роговин. Рабочий аристократ алексей стаханов

Подобный материал:

• Тростников Знаменитость Остросюжетный роман рассказ, 246.11kb.
• Программа лекционного и семинарского курса для студентов исторического отделения Часть, 113.74kb.
• Ионального образования «воронежский государственный педагогический университет» Хрестоматия, 1230.91kb.
• Рекомендации к подготовке и проведению Викторины по истории Великой Отечественной войны, 86.94kb.
• Самарский Государственный Педагогический Университет Кафедра Отечественной истории, 1671.9kb.
• Программа курса «История отечественной журналистики. Ч. 1-3», 1120.36kb.
• Юбилейная медаль «Сорок лет Победы в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг.», 21.03kb.
• Список использованной литературы: Сборники законодательных актов: Власть и пресса, 161.06kb.
• Редакционная коллегия, 2025.27kb.
• План мероприятий, посвященных празднованию 65-й годовщины Победы в Великой Отечественной, 735.86kb.

Вощанов П.

^ «ЗЛОБА И ЗАВИСТЬ ОБРЕКАЮТ НАС НА БЕДНОСТЬ»


[…] Раскрестьяни­вание. […] Сотни тысяч загубленных крестьянских судеб уложены в фундамент экономики, которая, по замыслу её создате­лей, должна была не столько кормить и одевать, сколько воспитывать. И хотя не про­сто давалось это воспитание, сами «воспитатели» проявля­ли завидную настойчивость. Всякий раз, столкнувшись с сопротивлением деревни, они шли на временные послабления, объявляя все содеянное ранее головотяпством, допу­щенным на местах. Но стои­ло положению как-то выровняться, нажим возобновлялся с новой силой. Едва одна вол­на репрессий отступала, как уже другая накатывала на деревню. Так было в 20-е годы, ничего не изменилось и в последующее десятилетие.

С лета 1929 года почти в каждом номере центральных газет публиковались наставления — необходимо уско­рить темпы коллективизации, усилить наступление на кулаков и их пособников! На местах эти установки обора­чивались куда более опреде­ленным лозунгом: «Кто не идет в колхоз, тот враг Советской власти!». Так неу­жели же крестьяне, видя все это, рассчитывали на какие-то послабления? Думаю, уже нет. Потому-то в 1930 году и начался отток крестьянских семей из деревни. Многие рас­продавали свое хозяйство и от греха подальше перебира­лись в город. Особенно мас­совым в это время становит­ся убой скота. Его поголовье практически по всем видам упало ниже уровня предрево­люционного 1916 года.

Для любой другой экономики это было бы почти ката­строфой, но наша, «воспита­тельная», реагировала на про­исходящее по-своему: за несанкционированный властями убой собственной коро­вы, лошади или даже козы теперь полагалась конфиска­ция всего имущества, лише­ние свободы на срок до двух лет с выселением в отдален­ные районы или без него. Не могу назвать точную циф­ру, но по некоторым источникам только в России и на Украине около 12 тысяч кре­стьян в 30-е годы было осуж­дено за «хищнический убой» скота. […]

Официальная реакция на происходящее не оставляла деревне никаких надежд. В высоких инстанциях крестьян уже поделили на пригодных и непригодных для новой жизни. Если первые подлежали обязательному объедине­нию в крупные коллективные хозяйства, то вторым, в зави­симости от степени «социаль­ной опасности», была уготова­на куда более незавидная доля. Их рассортировали на три категории: «контрреволюционные активисты» — подлежали немедленному аресту, а их семьи концентрационному расселению в от­даленных районах; «крупные кулаки и бывшие полупоме­щики» — принудительно вы­селялись вместе с семьями в отдаленные районы и брались там под строжайший административный надзор; наконец, «остальные кулаки» — направлялись в поселения с особым административным режимом в пределах районов своего прежнего проживания. В феврале 1930 года правительство установило специ­альную плановую разнаряд­ку: примерно 240—250 ты­сяч семей намечено было до конца года «охватить» мера­ми, установленными для пер­вых двух категорий. По треть­ей — численность репресси­руемого контингента рекомен­довалось определять самостоя­тельно, исходя из местных условий.

К кому же адресовались подобные задания и рекоменда­ции? К кому угодно! К секре­тарям и активистам местных парторганизаций, к работни­кам исполкомов и их бесчис­ленным уполномоченным, к вооруженным заготовителям, совершавшим опустошительные набеги на деревенские закрома, к сельским энтузиастам коллективизации и, ко­нечно же, к «бойцам незри­мого фронта», готовым «обезвредить» каждого, на ко­го указует начальственный перст. Любой работник, мало-мальски облеченный властью, мог вынести приговор, опре­делить дальнейшую жизнь или вообще лишить права на нее. И никакого закона, след­ствия, суда... Только «классо­вое чутье», «пролетарская ре­шимость», безоговорочное сле­дование установкам свыше! В этом угаре санкционированно­го произвола нередко твори­лось такое, что весьма дале­ко отстоит от задач переустройства деревни и скорее под­падает под категорию чисто уголовных деяний. […]

Предвижу обвинение: «Вы начисто отвергаете высокие помыслы, а на первый план выставляете какие-то низменные мотивы!» Нет, не отри­цаю высоких помыслов, а точ­нее — высоких иллюзий, бла­городных заблуждений. Готов согласиться, что они преобла­дали в сознании большинства рядовых участников коллек­тивизации. Но, утверждаю, было и другое. Была еще за­висть и злоба. Старые обиды и унижения. Было годами по­давлявшееся в душе желание свести счеты... С плакатов и транспарантов, с газетных и журнальных страниц, с боль­ших и малых трибун в души людей, до крайности измотан­ных житейскими неурядица­ми, неслось: «Смерть! Вырвем поганое жало! Сломаем хребет!». И это, пожалуй, не са­мые ожесточенные призывы того времени. Общество тону­ло в болоте всеобщего озлоб­ления. Противостоять этому было непросто. […]

В годы коллективизации и раскулачивания любой деревенский житель, будь он бе­ден или богат, не был застрахован от произвола. Неосто­рожно брошенного слова, взгляда было порой достаточ­но, чтобы тебе «выписали би­лет» в те края, откуда вер­нуться доводилось немногим. […]

Трагичен финал переустройства деревни. В 1930 году выслано в отдаленные райо­ны свыше 115 тысяч семей, а уже в следующем — более 265 тысяч. Еще 400—450 тысяч семей расселено в специальных поселках в пределах своих краев и областей, а око­ло 250 тысяч «самораскулачилось» — ликвидировали хо­зяйство и подались в город. Общий итог только этих двух лет - свыше миллиона семей, около шести миллионов чело­век, сорванных с места жесто­ким вихрем!

Но и это еще не все. Зимой 1932—1933 года в зерновых районах страны — на Украи­не, Северном Кавказе, Ниж­ней и Средней Волге, на Юж­ном Урале, в Казахстане — разразился массовый голод.

Вымирали не только целые семьи — селения. Официаль­ная статистика до сего дня не может назвать точное число умерших, тогда как отдель­ные исследователи дают разные оценки — от трех до семи миллионов человек. Пожалеть бы тогда голодающих крестьян, помочь им, дать хоть какие-то, хоть временные послабления. Ничего подобного не произошло. Напротив, в августе 1932 года правительство приняло постановление о защите колхозной соб­ственности, в котором записа­но: «в качестве меры судебной репрессии за хищения (воровство) колхозного и кооперативного имущества — расстрел с конфискацией всего имущества и с заменой при смягчающих обстоятельствах лишением свободы на срок не ниже 10 лет». Только за четыре месяца, прошедшие после принятия Указа, который в народе получил название «указ о трех колосках», было осуждено свыше 50 тысяч человек. По некоторым оценкам, к середине тридцатых годов в заключение находилось уже более 3,5 миллиона бывших крестьян — семь из каждых десяти лагерников! […]

_________

Комсомольская правда. 1989. 2 декабря. С. 2-3.


Заворотный С., Положевец П.

^ ОПЕРАЦИЯ «ГОЛОД»

Ещё вчера даже упоми­нать эти могилы было небез­опасно. Ha Украине и в По­волжье, на Дону и Кубани, в Казахстане и Западной Си­бири в этих могилах хорони­ли, а точнее, сбрасывали туда второпях, вповалку трупы лю­дей, погибших самой страш­ной — голодной смертью. […]

Поминальные свечи там ещё недавно зажигали украдкой. Чудом уцелевшие от голодомора старики и старухи. Скорбно доживающие свои дни наедине с памятью. […]

Обвинять Сталина в организации голода, прямо скажем, нелегко. И все же молодой ученый Виктор Кондрашин решился на это. Летом про­шлого года он проехал по по­волжским деревням и собрал свидетельства, что же происходило там с осени 1932 по лето 1933 года. Трех месяцев хватило молодому историку, чтобы сделать горький вывод: не засуха и недород стали причиной голода в Поволжье, а сталинская политика принудительных хлебозагото­вок. […]

В редакцию Кондрашин принес десятки письменных свидетельств. Все они завере­ны печатью местных сельских Советов. […]

В ноябре 1932 года Чирскому, Клетскому, Сердобинскому и Нехаевскому районам Нижне-Волжского края власти объявили экономический бойкот. Сюда полностью пре­кращался завоз товаров, ру­ководство районов как «чуж­дые и вредные элементы», подвергли репрессиям. Крайсуду и крайпрокуратуре предписывалось выслать в эти районы выездные сессии для проведения показательных су­дов над «виновными». Шел так называемый штурм хлебозаготовок. Но результатов он не принес. План все равно не выполнялся.

Тогда на подмогу, а точнее, на расправу, по указанию Сталина выехала комиссия ЦК ВКП(б) во главе с секретарем ЦК П. Постышевым. Все, что до сих пор делало руководство Нижне-Волжско­го края, было признано либеральничанием. Постышев взял с места в карьер и отменил решение выдать крестьянам по 1—1,5 кг зерна на трудо­день из хлеба первого обмо­лота, заявив, что хлебозаго­товки «находились в руках классового врага».

С партийно-хозяйственным активом он провел несколько совещаний. На одном из них потребовал «любыми средствами выполнить план хлебозаготовок». Тогда слово взял секретарь Романовского рай­кома партии Деревенских: «Мы не сможем выполнить план. Мы перевеяли мякину, перемололи очень много соло­мы, но до плана далеко». «Разве это секретарь райкома партии? — обратился к залу Постышев. — Есть предложе­ние освободить его от должности секретаря!» И освобо­дили.

Постышев вызвал к себе председателя колхоза П. Бурмистрова, который недотянул до плана 4 процента: «Поче­му не выполняете? Это же чи­стый саботаж! Идите вон в ту дверь». За дверью уже ждали работники ОГПУ. Председателя тут же арестовали...

Комиссия Постышева сняла запреты с любых методов, и дело закипело. Все село Боцманово под замок посадили, а потом ходили по пустым хатам и выметали до послед­ней крошки. В Новом Зубрилове тоже вычистили все. Уполномоченного из Саратова Мазякина крестьяне спроси­ли: «Чем детей кормить?» — «Вам дали землю. Землей и кормите...».

Горькие слухи поползли по деревням Поволжья. Говори­ли, что хлеб повезут за гра­ницу, что потом его вернут крестьянам, но в обмен на золото. В селах запели невеселые частушки: «Рожь, пше­ницу отправили за границу, а солому, лебеду — колхозни­кам на еду». Пели, пока силы были. Потом крестьяне не петь, а шептать будут от голода: «Когда Ленин был жив, нас кормили. Когда Ста­лин поступил, нас голодом морили».

Зачем из крестьянских амбаров выметалось все до последнего зернышка? Почему кампания по хлебозаготовкам походила на войну против собственного народа? Ради чего хлеб собирали такой ценой?

Нам угрожали враги? Да нет. Скорее наоборот. Капитализм переживал острейший экономический кризис. Не до нас было. Более того, в торговле с нами он искал выход из экономического тупика. Говорят, надо было накормить рабочих. Но закрома Родины и без того ломились от зерна. Оно гнило. Его увозили для перегонки на спиртоводочные заводы. Ни один из них не был остановлен на Украине. Вокруг же от голода вымирали целые районы. Нет объяснений и другому страшному факту: даже в самые голодные годы Советский Союз продолжал торговать хлебом с заграницей. Обязательства перед иностранными партнерами выполнялись свято — в 1933 году в Западную Европу вывезли около 10 миллионов центнеров зерна. За год до этого — 18,1 миллиона центнеров.

Еще весной 1932 года, как считает доктор историче­ских наук В. Данилов, Ста­лин и Молотов в Кремле об­суждали недостатки и ошибки прошлой хлебозаготовительной кампании. По их оценкам она не удалась. Вол­новал их вовсе не собранный урожай. Покоя не давало другое: крестьяне тогда еще могли уходить со своих мест в города, на стройки. По ночам с ножницами пробира­лись на поля и стригли колоски на кашу для ребятни. Как мужика не выпустить из се­ла? Вот что мучило Сталина и Молотова. И они родили чудовище — Закон от 7 августа 1932 года. Он оглушал: «Расстрел с конфискацией всего имущества и с заменой при смягчающих обстоятельствах лишением свободы на срок не ниже 10 лет с конфискацией всего имущества» за хи­щения урожая на полях, общественных запасов, скота и т.д.

В народе это постановление прозвали «законом о пяти колосках». Ровно столько их требовалось суду, чтобы приговорить мать или отца к... «вышке». Но руки у судей не всегда подымались, чтобы за горсть зерна посылать на расстрел кормильцев. Нервы же у наркома юстиции Крыленко были крепкие: голод­ной детской слезой его не прошибешь. Он и потребо­вал карать беспощадно «рас­хитителей социалистической собственности». Машина со скрипом, но заработала. 55 тысяч человек осудили за колоски. Из них к высшей мере наказания — две тысячи сто.

Хлебозаготовительная кампания превратилась в настоя­щую войну с крестьянством.

Осенью на село обрушился террор уполномоченных по зерну. […] Со двора крестьянина вывозилось все: и картошка, и мясо, и мелкая птица. […] Изыма­лась даже горячая пища из котелков.

Член ЦКК ВКП(б) В. Фейгин писал Г. Орджоникидзе: «Люди голодают, питаются суррогатами, обессиливают и, естественно, настроены при этих условиях далеко не доброжелательно. Такого настроения, какое сейчас в деревне в связи с голодом и изыманием последней коровы и пос­ледних овец... я давно уже не видел…».

...К зиме 1932 года черное пятно скорби расползлось по всей стране: его верхняя граница через северные районы Украины выходила в центрально-черноземные области и пересекала Курскую и Воронежскую примерно в сере­дине. В северной части Воронежской области, как и в Белоруссии, положение было тяжелым, но там не голодали смертно. Дальше голод прошел через южные районы Воронежской области, пересек Пензенскую с юго-запада на северо-восток, захватил всю Куйбышевскую, южную часть Ульяновской области, Башкирию. Голодало Оренбуржье. И дальше по этой линии на восток практически до границы. С юга смертная черта шла по побережью Черного моря, Главному Кавказскому хребту, вдоль Каспия и уходила на восток.

Смерть стала привычной. Она утратила свою трагичность. И уже не была ни бедой, ни несчастьем. Люди воспринимали её как избавление от мук, а то и как спасение для оставшихся в живых.

[…] Голод лишал человека его человеческой сущности. Мертвые кормили живых. Свежие могилы раскапывались. Усоп­шим не было покоя и после смерти. […]

Свидетельствует актер Вац­лав Дворжецкий: «В 1934 году в Кемь, в лагерь перева­лочной базы Беломорско-Балтийского Комбината (ББК ГУЛАГ ОГПУ) прибыл оче­редной этап заключенных, в том числе три вагона женщин с Украины. […] Помню, читал в бараке Та­раса Шевченко «Сон» и «Ка­терину». Бабы плакали, в го­лос ревели... После «концер­та» я разговаривал с ними.

— Откуда ты? — Запо­рожье, село Романовка. — За что тебя взяли? — Молчание... Пауза... Все молчат. И вдруг смех, и резкий выкрик: — Чего молчишь? Ребеночка съела! Своего ребеночка! — Ой, мамочка! Врет! Врет она! — Нет, не вру. Люди ви­дели! Видели! Все ели! И я, и я — и заревела, забилась в истерике... И... Смех! — Всех унес голод! Всех... Если бы это... то и я... А так, может быть, может, будет у меня еще ребеночек, может, будут еще детки...».

Сергей Дяченко, украинский кинодраматург, собрал, как и Виктор Кондрашин, сви­детельства очевидцев велико­го голода. […]

Сил не было ни страдать, ни плакать. Ни по детям, ни по родителям. Смерть стояла все время рядом, сидела за столом и ходила по двору. В любое мгновение она могла коснуться еще живого. А че­ловек хотел только есть, все остальное ему было безраз­лично, даже собственная смерть.

Покойников перестали хоронить, как прежде. Они неделя­ми валялись на улицах и в пустых избах. Иногда трупы притаскивали к сельсовету и бросали там. Их сваливали в общую яму, едва присыпав сверху. По ночам звери разгребали могилы. Каждый день был днем последним.

[…] С тех пор, как киевский писатель Владимир Маняк и журналистка Лидия Ковален­ко задумали создать книгу скорби, народную книгу па­мяти, в их доме всегда люди. […] Восемь тысяч свидетелей уже выслушали писатель и его жена. […]

Есть свидетельства, факты, документы, как осуществлял­ся геноцид. В конце концов, сейчас уже можно сосчитать, сколько выкосила эта «жат­ва скорби». […]

Комиссии ЦК разлета­лись по «театрам военных действий». На Северный Кав­каз такая комиссия прибыла в конце октября тридцать второго. Возглавил её Кагано­вич. В состав комиссии во­шли Микоян, Чернов, Ягода, Шкирятов, Косарев и дру­гие. Полномочиями комиссия была наделена чрезвычайны­ми. В Ростове-на-Дону созы­вается чрезвычайное заседа­ние бюро крайкома.

Язык разговора с колхоза­ми предполагается тоже чрезвычайный — ультиматум. Зерно требуют сдать в сжа­тые сроки. За невыполнение станица заносится на «черную доску». Попасть туда означа­ло подписать себе смертный приговор. У черносписочников изымалось все зерно под­чистую: и продовольствен­ное, и семенное. Потом шел обыск: забирали все съест­ное. Закрывались лавки потребкооперации. Населению запрещалось покидать стани­цы. Районы эти окружались войсками.

Около полутора десятков станиц, в том числе и такие крупные и ранее зажиточные, как Полтавская, Уманская, Богушевская, вообще просто вывезли. В Сибирь, на Урал. Силой. В товарняках. Как скот. На месте Полтавской появился город Красноармейск. Так назвали его пото­му, что по весне в пустые избы заселили демобилизо­ванных красноармейцев. […]

Доведенные до отчаяния казаки взялись за оружие. На подавление «кулацких мятежей» бросили Красную Ар­мию. По свидетельству бывше­го генерала НКВД А. Орлова, «одна из авиационных эскад­рилий отказалась вылетать на подавление восставших ка­зачьих станиц. Она была немедленно расформирована, а половина её личного соста­ва расстреляна... Фриновский, начальник погранвойск ОГПУ, отвечающий за подавление восстаний и проведение карательных операций, доклады­вал на заседании Политбюро, что в реках Северного Кавка­за плывут по течению сотни трупов, — так велики были по­тери воинских подразделений. Соответственно этому и вос­стания были подавлены с невероятной жестокостью. Десятки тысяч крестьян бы­ли расстреляны без суда, сот­ни тысяч — отправлены в ссылку, в сибирские и казах­станские концлагеря, где их ждала медленная смерть». […]

На Украине трудилась комиссия во главе с Молотовым. Накопленный опыт по­зволил с ходу взять украин­ского крестьянина за горло: устанавливались продоволь­ственные штрафы за невы­полнение плана хлебосдачи. Теперь уже уполномоченные не импровизировали, а на «законном основании» вычищали крестьянские хаты от всех продуктов. Приказыва­лось изымать также посевные и фуражные фонды. Местные власти попытались было смягчить указания молотовской комиссии. Направили на места инструкцию, подписан­ную генеральным секрета­рем ЦК КП(б)У С. Косиором и запрещающую вывозить посевной фонд без разрешения обкома партии. В Москве заметили несоответствие дейст­вий на Украине с «генераль­ной линией партии». В Киев срочно выехал Каганович с вестью, что ЦК ВКП(б) отме­нил постановление украинско­го ЦК: оно, мол, ослабляло «наши позиции в борьбе за хлеб». А чтобы местные ком­мунисты и дальше не совершали оплошностей, к ним приставили П. Постышева.

По инициативе Кагановича практику «черных досок», проверенную на Северном Кавказе, установили и на Украине....

[…] Многие и сегодня уверены, что Сталин не знал о гибели миллионов крестьян. Все это, мол, дела его подручных: Молотова, Кагановича, Постышева, Косиора, Шкирякова. […]

Сталин и его окружение знали о голоде. И не только знали. Они сознательно подвели деревню к гибельной черте. Случилось это не сра­зу. Замысел расправы вызре­вал в сталинской голове по­степенно. В двадцать восьмом году он впервые выехал в Сибирь выбивать хлеб. Из по­ездки вернулся со злой уве­ренностью: усмирить кресть­ян можно, лишь сломав им хребет.

Откуда у Сталина эта злобная, ослепляющая нена­висть к крестьянству? Не от тех ли теоретических рассуж­дений о том, что крестьян­ское море ежедневно, ежечас­но, стихийно и в массовом масштабе порождало капита­лизм. В борьбе же с капита­лизмом Сталин придерживал­ся одного метода — уничтоже­ния.

Пять долгих лет прошло прежде, чем Сталин решился на роковой шаг. Восемь меся­цев голодный маховик неус­танно перемалывал крестьян­ские жизни. Как только он завелся, Сталину стало неин­тересно, что происходит в де­ревне. Он был уверен: все идет по намеченному плану, ничто и никто не в силах по­мешать его воле.

[…] иллю­зии о том, что Сталин не знал о творимых в деревне пре­ступлениях, были распростра­нены и среди членов ЦК. И все же в кабинет Сталина удалось прорваться другому члену ЦК — секретарю Харь­ковского обкома и горкома партии, секретарю ЦК КП(б)У Р. Терехову. Он-то и расска­зал ему о голоде на Украине. Генеральный секретарь не дал договорить смельчаку. Резко оборвал его: «Нам говорили, что вы, товарищ Терехов, хо­роший оратор. Оказывается, что вы хороший рассказчик — придумали такую сказку о голоде, думаете нас испу­гать, но — не выйдет! Не луч­ше ли вам оставить долж­ность секретаря и пойти ра­ботать в Союз писателей — будете сказки писать, а дура­ки будут читать». Угрозу свою Сталин выполнил: Тере­хова сняли со всех должно­стей.

Жена Сталина, Надежда Аллилуева, тоже попыталась открыть глаза ему на голод. […] Жене же за распространение «троцкистских сплетен» досталась матерная брань.

Сообщения о войне с крестьянами стекались в Кремль. Сигналы эти Сталин не заме­чал. Не хотел замечать. Но на письмо М. Шолохова, опуб­ликованное недавно в сбор­нике «Документы свидетель­ствуют», не мог не реагиро­вать. […] Сталин от­ветил писателю кратко. При­звал за деревьями увидеть лес, то бишь, светлое буду­щее.

Каждый новый день этих восьми месяцев уносил все больше и больше жизней. А Кремль продолжал отстукивать по телеграфу тайные депеши за подписью Ста­лина. […] Сталин и его аппарат подгонял изъятие зерна у крестьян. Требовал, чтобы секретари крайкомов по телеграфу объяснялись, по­чему в некоторых районах снижались темпы засыпки семян. Отец народов перетряхи­вал крестьянские закрома, вы­искивая, не завалялась ли где горсть зерна.

И все же шанс для спасения еще оставался — мор самый страшный пришелся на май 1933 года. […] Тут бы известить весь мир о чудовищной беде. Да глухой железной стеной напрочь от­городил Сталин Страну Сове­тов от других народов. […]

На I Всесоюзном съезде колхозников-ударников в феврале 1933 года Сталин попро­сту отмахнулся от трагедии голодомора, заявив, что «те трудности, которые - стоят пе­ред вами, не стоят даже того, чтобы серьезно разговаривать о них. Во всяком случае, в сравнении с теми трудностя­ми, которые пережили рабочие 10—15 лет тому назад, ваши... трудности, товарищи колхозники, кажутся детской игрушкой». Не заикнулся он и о продовольственной помо­щи. Созданный в те годы миф о том, что эта помощь все же была оказана деревне, вдруг снова ожил и стал кочевать по страницам некоторых исторических исследований. Мо­жет, такой помощью надо считать затируху, пустую баланду, которую стали выда­вать полумертвым крестья­нам? Но она служила для ра­сплаты только с работаю­щими в поле. Остальных же, кто к посевной уже не мог двигаться, оставляли поды­хать на полатях.

Сталин знал правду о го­лоде и делал все, чтобы она не стала известна тем, кто не голодал. Мало того, что все газеты того времени расписывали счастливую жизнь советских крестьян, было да­но указание опровергать любые сведения о голоде в СССР, опубликованные на Западе. Например, в Герма­нии начали сбор средств для голодающих немцев Поволжья. Тут же в местной печати такие действия заклеймили «бездарной ложью», «измышлениями фашистов», «наглой клеветой». Стали публиковать письма немцев-колхозников: они, мол, в сво­ей республике сыты и сдачей пшеницы государству готовы ответить на наглую клевету фашистов.

Польша тоже хотела помочь голодающим. В западных областях собрали сотни тонн пшеницы, но состав задержа­ли на границе: не впустили на Украину.

Истину о голодоморе Ста­лин скрывал не только от сво­их сограждан. Вести о нем не пропускались и за кордон. Иностранным журналистам возбранялось посещать райо­ны, пораженные голодом. Некоторым корреспондентам все же удалось опубликовать правдивые материалы. И тогда обиженный вождь народов на январском объединен­ном пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б) раздраженно заметил, что часть иностранных жур­налистов понимает «в эконо­мике народов и в положении трудящихся едва ли больше, чем, скажем, абиссинский король в высшей математике».

Те же, кто неплохо пони­мал в высшей математике, то бишь — в политике, удостаи­вались иного отношения со стороны кремлевского вождя. Так, в голодном Киеве в ав­густе 1933 года побывал быв­ший премьер-министр Фран­ции Эдуард Эррио. В честь высокого гостя устраивались пышные банкеты и приемы. В городах и местах, которые посетил Эррио, были завезены продукты, жителям выдавалась одежда. […] По окончании поездки он заявил, что все сообщения о голоде на Украине являются большой ложью и выдумкой на­цистской пропаганды. Слова Эррио тогда сбили с толку многих обывателей на Западе.

Сталин, наложивший вето на правду о голоде, не счи­тал нужным позже скрывать её. В разговоре с английским премьер-министром Черчиллем на Тегеранской конферен­ции он заметил, что во время коллективизации пришлось вести борьбу против десяти миллионов кулаков. Из них, как писал Черчилль в своих мемуарах, «громадное боль­шинство, по свидетельству Сталина, было уничтожено».

[…] на эту же тему он беседовал и с Рузвельтом. В Ялте, по воспоминаниям Эдварда Стеттиниуса, Сталин жаловался, что его положение на Украине трудное, ненадежное. Что скрывалось за этими словами, стало из­вестно позднее. Оказывается, голодомора Сталину было недостаточно. На очереди стояло выселение всех украинцев. Сталин долго потом сожалел, что ему так и не удалось воплотить в жизнь свои планы. По словам Хру­щева, Сталин был страшно огорчен тем, что было невозможно выселить всех украинцев — не было ни места для их поселения, ни нужного количества транспорта.

Летом 1933 года «операция "Голод"» завершилась. Называют самые разные цифры погибших — от четырех до десяти миллионов. […]

______

Комсомольская правда. 1990. 3 февраля. С. 2.


^ ЗАЯВЛЕНИЕ ГОСУДАРСТВЕННОЙ ДУМЫ

РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ ОТ 2 АПРЕЛЯ 2008 г.

«ПАМЯТИ ЖЕРТВ ГОЛОДА 30-х ГОДОВ НА ТЕРРИТОРИИ СССР»


Государственная Дума Федерального Собрания Российской Федерации разделяет с народами бывшего СССР скорбь в связи с 75-летием страшной трагедии - голода 30-х годов, охватившего значительную часть территории Советского Союза.

Исследованные современными историками архивные документы раскрывают не только масштабы трагедии, но и её причины. Чрезвычайными методами решались следующие задачи: уничтожить мелких собственников, провести насильственную коллективизацию сельского хозяйства и вытолкнуть из села крестьян для того, чтобы получить армию рабочих для ускоренной индустриализации страны.

В результате голода, вызванного насильственной коллективизацией, пострадали многие регионы РСФСР (Поволжье, Центрально-Черноземная область, Северный Кавказ, Урал, Крым, часть Западной Сибири), Казахстана, Украины, Белоруссии. От голода и болезней, связанных с недоеданием, в 1932-1933 годах там погибло около 7 млн. человек.

Народы СССР заплатили огромную цену за индустриализацию, за гигантский экономический прорыв, произошедший в те годы. Вечным памятником героям и жертвам 30-х годов стали Днепрогэс, Магнитогорский и Кузнецкий металлургические комбинаты, металлургические гиганты Украины «Запорожсталь», «Азовсталь», «Криворожсталь», крупные угольные шахты в Донбассе, Кузбассе, Караганде, Харьковский тракторный завод, Московский и Горьковский автомобильные заводы – всего более 1500 промышленных предприятий, многие из которых и в настоящее время обеспечивают экономическое развитие независимых государств на пространстве бывшего СССР.

Стремясь любой ценой решить вопросы снабжения продовольствием резко растущих промышленных центров, руководство СССР и союзных республик применило репрессивные меры для обеспечения хлебозаготовок, что значительно усугубило тяжелые последствия неурожая 1932 года. Однако нет никаких исторических свидетельств того, что голод организовывался по этническому признаку. Его жертвами стали миллионы граждан СССР, представители различных народов и национальностей, проживающих преимущественно в сельскохозяйственных районах страны. Эта трагедия не имеет и не может иметь международно установленных признаков геноцида и не должна быть предметом современных политических спекуляций.

Государственная Дума подтверждает свою приверженность положениям совместного заявления делегаций ряда государств – членов ООН, принятого на 58-й сессии Генеральной Ассамблеи ООН в 2003 году, в котором выражено сочувствие миллионам жертв трагедии независимо от их национальной принадлежности.

Депутаты Государственной Думы, отдавая дань памяти жертвам голода 30-х годов на территории СССР, решительно осуждают режим, пренебрегший жизнью людей ради достижения экономических и политических целей, и заявляют о неприемлемости любых попыток возрождения в государствах, ранее входивших в состав Союза ССР, тоталитарных режимов, пренебрегающих правами и жизнью своих граждан.

_______

siness.ru/BPravo/DocumShow_DocumID_136745.phpl


Роговин В.

^ НЕИЗВЕСТНЫЙ ТРОЦКИЙ


В общественном сознании утверждено мнение, что Сталин, устранив своего соперника в борьбе за власть, воплотил все его идеи в жизнь и что если бы к руковод­ству партией пришел Троцкий, то наша история могла бы оказаться, еще более трагичной. Так ли это?

Мы не ставим целью проанализировать ранние политические взгляды Троцкого. Куда важнее остановиться на его «поздних» идеях, высказанных еще 50—60 лет назад, но так созвучных сегодняшнему дню.

^ Об этом рассказывает доктор философских наук В. Роговин.


Характеризуя сталинизм как грандиозную бюрократическую реакцию против Октябрьской революции, Троцкий отмечал: «Октябрьская революция низвергла привилегии, объявила войну социальному неравенству, заменила бюрократию самоуправлением трудящихся, ниспровергла тайную дипломатию, стремилась придать характер полной прозрачности всем общественным отношениям. Сталинизм восстановил наиболее оскорбительные формы привилегий, придал неравенству вызывающий характер, задушил массовую самостоятельность полицейским абсолютизмом, превратил управление в монополию кремлёвской олигархии и возродил фетишизм власти в таких формах, о каких не смела мечтать абсолютная монархия».

Противоречия между марксистской доктриной и советской действительностью 30-х годов он прослеживал во всех сферах жизни общества.

Экономика

С начала 20-х годов Троцкий подчёркивал преимущества планового хозяйства. Вместе с тем он отмечал, что при неправильном применении, особенно при бюрократическом злоупотреблении, они легко могут превратиться в свою противоположность, привести «к централи­зации ошибок, т.е. возведению их в чрезвычайно высокую сте­пень».

«Попытки априорно построить безошибочный и законченный хозяйственный план, начи­ная с числа гектаров пшеницы и кончая пуговицей на жилете» заведомо обречены на провал. Еще в большей степени это относится к попыткам из единого центра управлять всеми народнохозяйственными процессами, «командовать хозяйством 170 млн. душ».

Плановое руководство хозяйством переходной эпохи, подчер­кивал Троцкий, может правиль­но осуществляться «только взаимодействием трех элемен­тов: государственного планиро­вания, рынка и советской демократии».

При этом план Троцкий рассматривал не как неподвижную заповедь, а как рабочую гипо­тезу, подлежащую уточнению и корректировке в процессе его исполнения.

Проверка плана, считал он, должна осуществляться прежде всего через рынок. «План не может опираться на одни умозрительные данные. Игра спро­са и предложения остается для него еще на долгий период необходимой материальной осно­вой и спасительным коррективом».

«Переходная между капитализмом и социализмом эпоха, взятая в целом, означает не сокращение товарного оборота, а, наоборот, чрезвычайное его расширение». Это объясняется прежде всего тем, что «успешное социалистическое строительство немыслимо без включения в плановую систему непосредствен­ной заинтересованности производителя и потребителя, их эгоизма, который, в свою очередь, может плодотворно проявиться лишь в том случае, ес­ли на службе его стоит привычное, надежное и гибкое орудие: деньги».

Троцкий подчеркивал, что «устойчивая денежная единица в виде червонца составляла важнейшее орудие НЭПа». Встав на путь «административного уду­шения НЭПа», бюрократия реши­ла, что «червонец является не уздой для планового размаха, а, наоборот, самостоятельным источником капиталовложений. Она стала затыкать прорехи с помощью печатного станка».

При этом Сталин и его приспешники провозгласили, что при наличии плана инфляция не опасна. Это означает «примерно те же самое, что утверждать, будто при наличии компаса не опасна пробоина в судне».

Троцкий советовал работникам Госплана «во всех помеще­ниях, где противоречивые по­становления Политбюро перево­дятся на язык цифр, вывесить плакаты: «Инфляция есть си­филис планового хозяйства».

В известном смысле для планового хозяйства инфляция бо­лее опасна, чем для капиталистического. «В плановом хозяй­стве можно при помощи админи­стративных мер гораздо доль­ше скрывать инфляцию или, по крайней мере, её размеры. Тем грознее должна оказаться расплата!»

Инфляция, отмечал Троцкий, превращает в пустой набор слов хозяйственный расчет и другие экономические инструменты, способные создать здоровый рынок. Она означает возрастаю­щий и самый жестокий налог на жизненный уровень народных масс и одновременно открывает бешеный спрос на спекуляцию и спекулянта. Особенно губительно, подчеркивал Троцкий, влия­ние инфляции на сельское хозяйство, поскольку она вызыва­ет законное возмущение кре­стьянина против твердых цен на сельскохозяйственные про­дукты.

Беспощадно критикуя сталинскую насильственную коллективизацию, Троцкий писал, что «коллективизация может быть жизненна лишь в той мере, в ка­кой оставляет в силе личную заинтересованность колхозни­ков, строя их взаимные отноше­ния, как и отношения колхоза с внешним миром, на основах коммерческого расчета».

Политика

Наибольший отход сталиниз­ма от марксистско-ленинской теории Троцкий видел в удушении советской демократии. Уже к началу 30-х годов завершилось «окостенение профессиональных союзов, советов и партии... Единственное право, которое бюрократия, в конце концов, оставила рабочим, — это право превышать производственные задания».

Важнейшие вопросы народно­го хозяйства решаются в канце­лярских тайниках, в недрах Политбюро, состоящего «из сред­них бюрократов, опьяненных вырванной ими у партии властью, утративших почву под ногами и больше всего озабоченных сохранением собственного дутого престижа».

Сталкиваясь с невозможностью решить экономические за­дачи исключительно с помощью административного подстегивания, бюрократия безудержно эксплуатирует революционный энтузиазм масс. Однако этот энтузиазм, не подкрепленный ощутимым улучшением материального и культурного положения трудящихся, быстро исся­кает и обращается в свою противоположность — упадок физической и моральной энергии, социальную апатию и разочарование в самой идее социализма.

Бюрократия, отмечал Троцкий, убеждает массы в необхо­димости материальных жертв и лишений (которые, однако, она не склонна ни в малейшей степени разделять с народом) ради наступления в скором бу­дущем улучшения жизненных условий. Конечно, замечает по этому поводу Троцкий, «массы способны на огромные жертвы, если ясно усваивают их объек­тивную обусловленность... Но горе тому руководству, которое обольщает массы ложными перспективами, сеет иллюзии»: щедро раздавая несбыточные обещания, бюрократия вводит в заблуждение отчасти себя, а главным образом трудящихся и подготавливает грозный кризис доверия.

Социальные отношения

Троцкий писал, что «социализм - есть работа для будущих поколений. Но она должна быть поставлена так, чтобы её могло вынести на своих плечах живущее поколение».

В противовес социальной политике сталинизма, ввергшей народ в нищету, Троцкий выдвигал следующие требования:

Обеспечить рабочих и их семьи пищей, жильем и одеждой. Какою угодно ценой! Ввести порядок в дело производства пред­метов широкого потребления. Товары должны быть приспособлены к человеческим потребностям, а не к отбросам сырья тя­желой промышленности. Это есть главное условие, более важ­ное, чем срочный успех Днепростроя, Турксиба, Кузбасса и проч.

Причины бедности народа Троцкий видел не только в том, что бюрократия своим некомпетентным руководством бессмысленно расточает огромную часть национального богатства, но и в том, что она присваивает себе львиную долю национального дохода. На долю 15—20% населения, куда главным образом входит тот слой, который «управляет, приказывает, командует, милует и карает», приходится немногим меньше, чем на до­лю остальных 80—85%. Дохо­ды бюрократии не исчерпываются официальным жалованьем. Вдобавок к нему «так называе­мые "ответственные работники" получают секретное жалование из кассы Центрального или мест­ного комитетов, пользуются автомобилями (существуют даже особые заводы для производства автомобилей высшего каче­ства для "ответственных работников") прекрасными квартирами, дачами, санаториями, боль­ницами». Все эти «тайные дохо­ды бюрократии, не имеющие ни­какой опоры не только в прин­ципах социализма, но и в зако­нах страны, являются не чем иным, как воровством».

Не будучи имущим классом, владеющим средствами производства, советская бюрократия заключает в себе в удесятерен­ном размере все пороки имущих классов. С точки зрения инте­ресов и положения народных масс её бесконтрольная и неограниченная власть неизмери­мо хуже всякой «классической» эксплуатации. «Верхний слой бюрократии ведет примерно тот же образ жизни, что буржуазия Соединенных Штатов и других капиталистических стран», тогда как трудящиеся массы Советского Союза обречены на неиз­меримо худший уровень и образ жизни, чем трудящиеся передо­вых капиталистических стран.

Прогнозы

«Дальнейшее беспрепятственное развитие бюрократизма дол­жно было бы неизбежно приве­сти к приостановке экономиче­ского и культурного роста, к грозному социальному кризису и к откату всего общества назад». В условиях такого кри­зиса «административный нажим не мог бы спасти положе­ние уже по тому одному, что бюрократический аппарат первый стал бы жертвою прорвав­шихся противоречий и центро­бежных тенденций».

Если социальные противоречия взорвут национализирован­ную собственность и плановое хозяйство и на их развалинах выделят новый имущий класс, то «социалистическое государ­ство рухнет, уступив место капиталистическому режиму, вернее капиталистическому хаосу». Этот процесс, который неизбежно будет развертываться «при катастрофическом упадке хозяйства и культуры», может ввергнуть советское общество в состояние гражданской войны.

Низвержение бюрократии примет, как считал Троцкий, намного менее болезненный харак­тер, если оно произойдет в форме «дополнительной» социали­стической революции, которая будет проходить под знаменем борьбы против социального неравенства и политического гне­та. Такой революции будут предшествовать массовые стачки, как орудие самообороны рабо­чих, стремящихся установить свой контроль над государством и хозяйством. Внутри официаль­ной партии произойдет «болезненное внутреннее размежевание, неосуществимое без перио­да растерянности, колебаний и потери времени... Партийная традиция — у одних, страх перед нею — у других перестанут связывать официальную партию воедино».

Однако при наличии необходимой инициативы партия в ре­зультате глубокого внутреннего кризиса смогла бы возродить и обновить себя путем глубокой перегруппировки сил. Обновлен­ная партия вместе с массами и во главе их уничтожила бы всякие привилегии, внесла бы глубокие изменения в распреде­ление народного дохода в соот­ветствии с интересами и волей трудящихся.

«После политической револю­ции, т.е. низложения бюрократии, новой власти пришлось бы в экономике произвести ряд важнейших реформ, но не новую со­циальную революцию».

Троцкий подчеркивал, что в стремлении сохранить репутацию своей непогрешимости бюрократия отождеств­ляет собственную слепоту, свои ошибки и преступления с социализмом и тем самым «опорочивает социализм в глазах рабочих и особенно крестьян. Она как бы сознательно стремится заставить массы искать выхода вне социализма».

_____

Аргументы и факты. 1990. № 38. с. 5-6.


^ РАБОЧИЙ АРИСТОКРАТ АЛЕКСЕЙ СТАХАНОВ


В августе 1935 г. не известный дотоле никому за­бойщик А. Стаханов спустился в шахту «Центральная - Ирмино» и перевыполнил пла­новое задание в 14 раз. С этого момента его карьера была сде­лана раз и навсегда. Стране нужны были герои-рабочие, ге­рои-крестьяне, а что эти люди собой представляли, во что пре­вращались под грузом славы, почестей и наград, мало интересовало сталинское руководство.

Перед нами любопытнейший документ […]. Это ответ на жалобу, которую написал ра­бочий аристократ Стаханов Ста­лину. Впрочем, рабочим Стаханов уже с 1936 г. не был, пос­ледовательно поднимаясь по иерархической лестнице: инст­руктор, начальник шахты. С 1943 г. он работал в аппарате Министерства угольной про­мышленности. Обращает на себя внимание время, когда Стаханов отправил жалобу: сентябрь 1945 г., когда страна жила в голоде и разрухе... Не случайно документ этот хранился в Центральном партийном архиве под грифом «совершенно секретно».

«Товарищу Маленкову Г.М.

Постановлением Секретариа­та ЦК ВКП(б) от 5.IX.1945 г. нам было поручено разобрать письмо т. Стаханова, с которым он обратился к товарищу Ста­лину о материальной помощи ему.

Мы вызывали т. Стаханова. Выяснилось, что он действи­тельно живет неважно. Семья у него большая: четверо детей и трое стариков - всего 10 чело­век. Зарплату получает 2 тыс. рублей (средняя заработная плата рабочих и служащих в то время составляла 475 руб. — Ред.), расходы по квартире и на бытовые нужды большие, и средств не хватает.

Чем мы решили помочь т. Стаханову?

Срочно отремонтировать квартиру, пополнить её недостающей мебелью и уменьшить квар­тирную плату; выдать промтоварную и продовольственную лимитные книж­ки; увеличить зарплату до 3 тыс. рублей.

Кроме того, т. Чадаев обещал подыскать ему небольшую дачу.

Что касается вопроса об автомашине — хотя у него их две, но плохие. Машину «Победа» пока дать нельзя, она еще не выпускается, после выпуска она ему будет дана, а пока т. Чадаев на время подыщет ему другую машину.

Из разговоров с т. Стахановым выяснилось, что он почти ничего не читает и культурно отстает.

Мы просим Вас, тов. Маленков, дать указание выдавать ему книжный паек. Конечно, он не сразу засядет за книги, ко­торые ему будут выдаваться, но это все же заставит его больше интересоваться ими.

Что касается вопроса о его поведении в быту, то мы ему крепко указали на то, что он должен перестроиться, чтобы не ходил по ресторанам, не допускал разгула. Вначале он пы­тался отрицать свою вину в этом деле, но, будучи уличен рядом фактов, дал обещание исправиться. Насколько он сдер­жит свое слово — трудно ска­зать.

Когда ему был задан вопрос, почему он ведет себя неправильно, то мы поняли из его объяс­нений, что к нему часто ходят его земляки, по-видимому, не совсем хорошие люди, осажда­ют его всякого рода просьбами, и если он их не удовлетворяет, то начинают укорять его в зазнайстве и втягивают в выпивки. Мы ему указали на то, чтобы он не окружал себя подхалима­ми, которые сбивают его с пра­вильного пути и могут довести до нехороших вещей.

Вот что сделано по заявлению т. Стаханова».

Документ подписали М. Шкирятов - зам. председателя Ко­миссии партийного контроля при ЦК ВКП(б), В. Вахрушев — нарком угольной промышленно­сти СССР, Я. Чадаев — управ­ляющий делами СНК СССР.

Здесь же — распоряжение Г. Маленкова Г. Александрову - начальнику Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б): «Решите вопрос о выдаче книжного пайка т. Стаханову. Определите, какие именно книги давать ему.

Г. Маленков.

14.IХ.1945 г.»

Публикацию подготовил кандидат исторических наук Г. Костырченко.

________

Аргументы и факты. 1992. № 3. с. 2.