Хочу написать то, что в жизни случилось видеть и испытать, насколько все это сохранилось в памяти. Успею ли? Мне скоро минет 65 лет
| Вид материала | Документы |
- Работа ученицы 6 класса моу «Тишковская сош» Левашовой Ангелины 12 лет, 39.29kb.
- Моя мобильная жизнь…, 301.9kb.
- Л. Лечтер "Если хочешь быть богатым и счастливым, не ходи в школу", 3753.75kb.
- Прочтя книгу, все что я увидел и прочувствовал в своей рабочей жизни, откликнулось, 3376.47kb.
- Конкурс «Лучший урок письма» Письмо сочинение, 57.32kb.
- На самом деле, все это началось очень давно. Насколько давно, я даже не осмеливаюсь, 460.03kb.
- Этот рассказ вызван определенными событиями в моей жизни, после которых я решил попробовать, 229.99kb.
- Нравственность это разум сердца, 162.39kb.
- М. В. Михайлова (Санкт-Петербург) Словарь и образ жизни: о двух программа, 174.52kb.
- «Дыхании богов», 5218.49kb.
С большой радостью встретил я Н. В. Майера. В толпе новоприбывших с Граббе и Троскиным у него не было близких знакомых. Наша зимняя жизнь опять вошла в прежнюю колею. Князь Валериан Голицын был уже прапорщиком и мечтал об оставлении службы; но ему сказали, что теперь это будет неловко и даже едва ли удастся. Сатин еще остался зимовать в Ставрополе. Этого общества было для меня очень довольно, хотя и между моими сослуживцами я не мог жаловаться на недостаток людей, для меня сочувственных. Льва Пушкина тоже какой-то ветер занес в Ставрополь.
В эту зиму я много читал, хотя времени свободного имел менее, чем прежде. Старого Горского назначили обер-квартирмейстером отдельного Сибирского корпуса, а на его место полковника Норденстама, бывшего старшим адъютантом в управлении обер-квартирмейстера Отдельного Кавказского Корпуса. Прежде чем вступить в свою должность, Норденстам отправился в 4 месячный отпуск в Финляндию, а я, как старший, опять должен был исправлять должность обер-квартирмейстера. Но уже круг занятия был не тот, как при Вельяминове. Секретного отделения уже не существовало, и большая часть дел была передана в генеральный штаб. Докладывать я должен был начальнику штаба, а с командующим войсками не имел прямых занятий. Штабные дела шли хорошо; но, оглядевшись, я заметил, что особенной гармонии не было между Граббе и Головиным, не смотря на все старания Троскина улаживать их отношения. Головин принимал в этом разладе пассивное участие; близкие к нему смотрели на это иначе. Начальники писали друг другу дружеские письма одинаково хорошо на Русском и Французском языке, а штабы волей-неволей следовали по традиционному пути разногласия. К. увертывался с своею обыкновенного скользкостью угря; но Менд, при своем заносчивом и раздражительном характере, часто возбуждал столкновения. [291] Негласным, но главным деятелем в этом был Н. Н. Муравьев, имевший по прежнему большое влияние на Головина.
Зима началась нехорошо. Полковник Пулло, бывший в то время начальником левого фланга, вздумал обезоружить Чеченцев и сбирать с них незначительную подать, чтобы утвердить в них понятие о подданстве Русскому царю. Первое было едва ли не грубою ошибкою, потому что Чеченцам, ничем не огражденным от соседних племен, подвластных Шамилю, а нам враждебных, оружие было необходимо для собственной защиты. Говорят утвердительно, что Пулло, при собирании с Чеченцев податей для правительства, не забывал и себя. Ропот в Чечня был общий и мало по малу обратился в явное восстание. Шамиль этим воспользовался и окончательно подчинил Чечню своей власти. Он достигал апогея своего могущества. Дагестан северный и южный, и все племена левого фланга, кроме Осетин и Кумыков, признали его власть. Он разделил весь край на наибства, над которыми поставил самых энергических и преданных ему мюридов. Все показывало, что с весною 1839 г. нам надобно ожидать в том крае серьёзных действий. Шамиль поселился в Ахульго, на верхнем Сумаке, близ границы Гумбета и недалеко от Гимры, где в 1832 был истреблен Кази-мулла. Из этого гнезда, укрепленного природой и искусством, энергический и умный горец деспотически управлял горным краем с несколькими стами тысяч горцев, фанатизированных против нас.
Когда я приехал в Ставрополь, план действий будущего года был уже составлен и утвержден Государем. Предполагалось направить на Ахульго два отряда: с Севера от Внезапной и с Востока от Дагестана. Общее распоряжение военными действиями Государь поручил генералу Граббе, который лично докладывал о своих предположениях. Я уже сказал, что это человек с блестящими способностями, даром слова и образованием и, к сожалению, с огромною самоуверенностью, которая может внушить доверие людям, незнающим ни края, ни нашего положения. Уже самое избрание предмета действий, т. е. взятие Ахульго, показывает непрактичность нового начальства. Уничтожение этого гнезда не могло иметь никакой важности: Шамиль перешел бы в другой аул, и дела пошли бы по-прежнему. Более серьезное значение имело бы истребление самого Шамиля, но это почти невозможно. В 1832 г. Шамиль был мюридом Кази-муллы, но, хотя раненый, спасся из Гимры, при истреблении его имама. К тому же, его место тотчас же было бы [292] занято другим, который, как говорили, был уже заранее назначен преемником имама. Враждебные нам элементы оставались те же, а потеря одного аула или одного лица не могла значительно изменить положение края.
В распоряжениях и приготовлениях к экспедиции встретилось недоразумение, имевшее в будущем довольно серьёзные последствия. Мне суждено было, против всякого ожидания, принять пассивное участие в этом столкновении Граббе и Головина.
На Береговой Линии предположено в 1839 г. занять укреплениями устья рек Шахе и Псезуапе, продолжать постройку укрепления на Суджукской бухте и сверх того выстроить укрепление на р. Мескаге, на средине дороги от Цемеса в Анапу. Со стороны Грузии действия на восточном берегу Черного моря прекратились. Зима подходила к концу. По примеру прошлого года, были командированы инженерные капитаны Ермолов и Компанейский в Ростов, по постройке зданий для трех предположенных на восточном берегу новых укреплений. Сверх того, Троскин послал инженер-подполковника Горбачевского в Херсон, по постройке зданий для укрепления Суджукской бухты. Выбор этих двух разных пунктов для постройки был сделан для того, чтобы узнать по опыту, в каком месте удобнее и дешевле как самая постройка, так и перевозка на Береговую Линию. Подполковник Горбачевский не отличался ни особенными способностями, ни сведениями по своей специальности. Но он был человек честный и усердный. На него можно было положиться. В штабе он управлял инженерным отделением, а по его отъезде Троскин присоединил это отделение к генеральному штабу.
В 1838 г. здания и особенно перевозка обошлись очень дорого. Троскин подозревал, что во всей этой операции много было злоупотреблений и даже открытого воровства со стороны инженеров. Может быть, это было и не без основания; но средство для уличения инженеров было придумано неудачно. Троскин никогда не был на восточном берегу, да и не знал даже по карте этого края и особенностей морской перевозки. Я ему доложил, что сличение цен Херсонских с Ростовскими не даст ему возможности уличить инженеров, так как из Херсона будет доставка в Суджукскую бухту, а из Ростова на открытые рейды и в места никому неизвестные; что поэтому и по многим другим особенностям, цены не могут быть одинаковы. Он в этом тотчас же согласился: но вдруг ему пришла мысль послать меня в Ростов, чтобы осмотреть работы инженеров. Я и от этого не ожидал желаемого результата и наперед сказал, что инженеры меня непременно обманут [293] и, вместо пользы, моя командировка может только сделать вред. Тогда Троскин решился ехать сам в Ростов и Таганрог. Во время его отсутствия, я, как обер-квартирмейстер, должен был докладывать по своей части командующему войсками.
Однажды я получил на имя генерала Граббе предписание корпусного командира о предстоящих в Дагестане военных действиях. Бумага написана была резко, содержала в себе многие возражения против представлении Граббе и особенно выставляла его ошибку против самого плана действий, высочайше утвержденного. Как это случилось, я не совсем знаю. В записке Граббе, которую он докладывал лично Государю, было предложено, по взятии Ахульго, обратиться к аулу Чиркей, занять этот важный пункт укреплением; а в проекте Головина написано вместо Чиркей-Чиркат. Оба пункта одинаково важны, но занятие Чиркея было особенно полезно для края, состоящего под начальством Граббе, а Чиркат имеет важность для северного и среднего Дагестана, подчиненного непосредственно Головину. Я угадывал, что эта бумага будет неприятна Граббе, но не ожидал, чтобы она его так сильно огорчила. Когда я прочел ее, Граббе слушал как будто равнодушно, но по окончании чтения, прошелся нисколько раз по кабинету и сказал: «Оставьте эту бумагу у меня; я теперь не в состоянии заниматься. Я вам пришлю ее с моими резолюциями». На другой день я действительно получил ее, но с такими резолюциями, которые поместить в официальной бумаге мне казалось невозможно. Сущность выражений Граббе состояла в следующем: «Государь утвердил мои, а не ваши предположения; мне, а не вам поручил распоряжение военными действиями. Если вам угодно отменить высочайшую волю, то прошу поручить исполнение этих новых предположение кому-либо другому; я же, с своей стороны убежден, что, вместо пользы, оно принесет вред, особливо, если корпусный штаб, вместо содействия, будет продолжать делать мелочнын придирки и затруднения. Я старался всячески смягчить тон и выражение, но все-таки бумага вышла очень резкою, и хотя имела форму рапорта, но более похожа была на предписание, в котором сердитый начальник распекает своего подчиненного. Оставалась надежда, что Граббе, успокоившись, даст другой, более мягкий, оборот дела; но каково было мое изумление, когда он, прочитав мой брульон, не изменил в нем ничего и приказал копию этого рапорта представить по экстрапочте военному министру для всеподданейшего доклада. Конечно это было тотчас же исполнено, и в 11 часов утра бумага была уже сдана в почтовую контору. В полдень возвратился Троскин [294] из своей поездки. Я сейчас явился к нему и убедился из его слов, что инженеров он не поймал, а, прожив очень весело несколько дней в Таганроге, принужден был их же благодарить за отличную работу. «Они строят казармы из отличного леса и так чисто, как будто делали щегольскую столярную работу». Когда я показал ему последнюю переписку с Тифлисом, Троскин пришел в ужас. Он схватил себя за голову. «Что это вы наделали! Нельзя на минуту отлучиться, чтобы тут не накутили! Да как же вы не остановили такого сумасбродства?» — «Экстра-почта еще не ушла; «остановите ее, если можете; а я какое право имел не исполнить приказания командующего войсками?» сказал я; «я сделал что мог, и вы сами убедитесь в том, сличив мой брульон с резолюциями». Троскин побежал к Граббе. Не знаю, что между ними происходило; но бумага не была взята с почты, а Троскин, возвратясь, сказал мне: «Видно, что вы не даром были у Раевского; я узнаю его слог». Впрочем этот случай не имел для меня дурных последствий, а только заставил Троскина охотно согласиться на мое командирование вновь в распоряжение Раевского. Генерал Граббе по все время показывал ко мне очень хорошее расположение и нередко читал мне свою переписку и отрывки из журнала. Он писал одинаково хорошо на Русском и Французском языках.
Недели через полторы приехал в Ставрополь начальник корпусного штаба генерал-майор Коцебу. Граббе принял его с ледяною важностью, посреди своей залы, и даже не просил сесть. Коцебу передал Граббе письмо Головина; оно было почти следующего содержания: Cher general. J'ai signe le malheureux papier sans l'avoir lu. Je vous envoie le general K. pour vous faire mes excuses; si cela ne vous suffit pas, je vous enverrai Mend; si vous n'en etes pas content non plus, je chasse tout mon e'tat-major. (Любезный генерал. Я подписал несчастную бумагу, не прочитав ее. Посылаю к вам генерала К., чтоб извиниться перед вами; если этого для вас недовольно, я пришлю к вам Менда; если и того вам мало, я прогоню весь свой главный штаб). Не знаю тронул ли Граббе честный и великодушный поступок Головина; но их отношения сделались на время лучше, если не искреннее; Коцебу же, отобедав на другой день у Граббе, отправился назад в Тифлис. Хотя это была страстная суббота, Граббе не пригласил его провести праздник Пасхи. С того времени прекратились придирчивые вмешательства Тифлисского штаба, и Граббе сделался вполне самостоятельным начальником своего края и войск. Не знаю, был ли [295] какой-нибудь официальный ответ из Петербурга и если был, то едва ли в пользу Головина. Во всяком случае он мог быть после моего отъезда.
Славная, здоровая Кавказская весна была уже на исходе. Норденстам приехал из отпуска и вступил в свою должность. Оставаясь без дела, я без труда получил разрешение Троскина отправиться к генералу Раевскому, который тоже возвратился из Петербурга и основал свою резиденцию в Керчи, т. е. не в той части света, где находились его край и войска. Это разрешение, данное временно, по неимению помещений на восточном берегу, обратилось в постоянное и было полезно разве только для Керчи, сделавшейся в короткое время чистеньким и оживленным городом. Когда Ермолов распоряжался в Чечне и строил Грозную, помещения ему тоже не было; он выстроил себе землянку, которая долго сохранялась и неизвестно как исчезла. Н. Н. Муравьев, приехав на Кавказ в 1854 г., ее уже не нашел и писал Ермолову, что ее сломало новое поколение, потому что безмолвные лекции, которые читала эта академия, для него слишком высоки и непонятны. Я сказал уже, что героические времена Кавказа миновали.
Н. Н. Раевский встретил меня как родного. Он уже был женат и потому должен был изменить во многом свой прежний быт. Он встретил меня в своем обыкновенным костюме, но вымытый и выбритый и в бархатных шароварах лилового цвета. На мое поздравление с переменой, он сказал серьёзно и поправляя очки: «Моn cher ami, c'est ma femme, qui m'a fait faire quatre culottes en velours, et des couleurs les plus tendres (Любезный друг, жена моя велела мне сшить четверо бархатных штанов, и притом самых нежных цветов). Впрочем, в кабинете его продолжал царить прежний хаос: глаз хозяйки туда не имел права проникать.
Анна Михайловна приняла меня очень любезно, но с холодностью, которая составляла главную черту ее характера. Это была молодая женщина, лет 19-ти или 20-ти, рыжая, с веснушками, болезненного сложения и совсем не красивая. Она была единственная дочь генерала Бороздина, одного из видных деятелей 1812 года. Она имела очень значительное состояние, большое родство и была фрейлиной. Воспитание и образование получила она основательное, более серьезное, чем другие девицы этого круга. Говорят, что она брала у Остроградского уроки высшей математики. Вообще склад ее [296] ума был серьёзный. Она не была расточительна и с цифрами ладила не хуже иного бухгалтера; в доме была внимательной хозяйкой, не делала пустых расходов из тщеславия, но умела быть щедрой. С ней неотлучно была м-м Дамберг, бывшая ее воспитательницей с первых лет жизни до свадьбы. Когда Анна Михайловна получила в свое распоряжение имение матери, она сейчас же подарила г-же Дамберг 27 т., а когда последняя вышла замуж и у ней родились два сына-близнеца, Раевская положила в банк на имя каждого из детей по 5 т. р.
В Керчи я чувствовал себя как бы дома. Там же я нашел А. И. Панфилова, назначенного к Раевскому дежурным штаб -офицером по морской части, вместо Серебрякова, который произведен в контр -адмиралы свиты Его Величества и назначен начальником 1-го отделения Черноморской Береговой Линии. Местом пребывания Серебрякова, назначено укрепление на Цемесе, получившее назвaние Новороссийска. Вообще, по представлениям и личному докладу Раевского, в этом краю произошли большие перемены. От Геленджика до укрепления Св. Духа (на р. Мдзымте) составлено новое второе отделение, и начальником его г.-м. граф Опперман. Раевский получил права дивизионного начальника. Его значение разрасталось, и он становился одним из главных начальников и авторитетов на Кавказе.
Город Керчь, не смотря на пристрастие к нему графа Воронцова, имел тогда довольно жалкий вид. Близость и изобилие дешевого камня давали большие удобства для постройки домов; город пользовался большими льготами, исходатайствованными в видах развития там торговли. На самом же деле эти льготы только разорили Феодосию; Керчь, ничего не имеющая своего, осталась, как и прежде, чем-то в роде корчмы на большой дороге. На рейде находилось во время навигации от 100 до 200 судов Русских и особенно иностранных, но они были там только для выдержания карантина и назначались в порты Азовского моря. С Еникале и 4 или 5-ю ближайшими Татарскими аулами Керчь составляла градоначальство. Город расположен был вокруг высокой горы, которую называли по имени знаменитого Босфорского царя Митридата. На вершине горы был надгробный памятник первого градоначальника Стемпковского, оставившего по себе добрую память. На полугоре был музей, построенный по чертежу храма Тезея, но в миниатюре; в этом музее складывались разные предметы, находившиеся в окрестных курганах. Предметы эти составляли драгоценный вклад в историю темной эпохи Скифских царей. Снизу вела к музею широкая каменная [297] лестница, с большими претензиями на изящество; при начале лестницы были два грифона, — герб древней Пантикапеи. Для путешественника, входящего на судне из Черного моря, Керчь имела очень красивый вид и издали много обещала, но с первого шага на берег являлось разочарование. Набережная, сделанная из рыхлого плитняка на простой извести или совсем без цемента, была всегда исковеркана морским прибоем; в таком же положении была лестница на гору; а у грифонов, сделанных из мягкого, ноздреватого известняка, мальчишки отбили носы, лапы и крылья. На двух улицах стояли порядочные каменные дома, затейливой архитектуры, но между ними были и такие, которым передний фасад служил кулисой, и за нею лепилась почти лачужка. Отсутствие зелени и вид окрестных голых гор со множеством курганов давали всему унылый и неоживленный вид. Перед пристанью, называемой и царскою, и графскою, было небольшое пространство, огороженное каменной стеной; в нем были видны три чахлых деревца: это Лизина роща, единственный сад в Керчи. В городе было казино, единственный трактир, содержимый колонистом Гекле, но чтоб съесть котлетку или кусок битого мяса, нужно было дать накануне несколько копеек на говядину. По отчетам торговля процветала: в городе было множество капиталов по 1-й и 2-й гильдии, но это от того что купечество было избавлено от платежа гильдейских повинностей. Понятно, что городское население составилось из людей разных наций без капиталов и только привлеченных льготами. Между жителями было много Греков, Славинов и Татар; градоначальником был генерал-майор князь Херхеулидзев, бывший адъютант графа Воронцова. Он носил титул Керчь-Еникальского градоначальника; ему подчинены были карантин и таможня, и он официально считался покровителем торговли Азовского и Восточного берега Черного моря, где он никогда и не был. Князь Херхеулидзев был добрый и честный человек, плохого здоровья и совершенно беспамятный. Он был хорошо светски образован, приятный собеседник, но к серьёзному делу совершенно неспособен. В администрации было много грехов, но жилось всем недурно, потому что вообще администрация в Новороссийском крае была мягче и менее стеснительна для жителей. Это направление дано рядом генерал-губернаторов, и князь Херхеулидзев совершенно подошел в этом к характеру графа Воронцова. Одним словом, вглядясь в Керчь, видишь на каждом шагу декорации разных родов, претензии на Европеизм, затеи мещанского великолепия и слышишь расплывчатые фразы, не совсем сходящиеся с действительностью. В оправдание [298] говорили, что Керчь только начинает развиваться и что ее ожидает блестящая будущность. До сих пор эти ожидания не оправдались, и если Керчь действительно устроилась, то этим она обязана скорее пребыванию там штаба Черноморской Береговой Линии, чем усилиям своего главного начальства.
В Керчи я пробыл очень недолго и отправился в Тамань, куда уже прибывали войска, назначенные в отряд. Г. Раевский поручил мне должность начальника штаба отряда и на меня же возложил составление управления Черноморской Береговой Линии. Краеугольным камнем этого управления, впоследствии очень разросшегося, послужили только что произведенный в прапорщики Антонович, о котором я уже говорил, и два писаря из строевых нижних чинов линейных батальонов, куда они были сосланы за участие в Севастопольском бунте. Один из них, Гедримович, был Еврей, и оба имели Георгиевские кресты. Не было ни штата управления, ни денег. Мы имели полную свободу выбирать штабных чиновников из линейных батальонов, куда посылали обыкновенно офицеров из армии за наказание, или из кадетских корпусов за дурное поведение, леность и неспособность. Поэтому естественно, что я должен был прибегнуть к выбору из таких офицеров, которые так или иначе были посланы на Кавказ за наказание. Между ними, а особливо между посланными за политические преступления, было много людей очень способных и очень надежных. Я не брал в штаб Декабристов, потому что г. Раевскому было бы это неприятно; но я был знаком со многими из них, участвовавшими в экспедициях. На этот раз я познакомился в Тамани с князем Одоевским, приехавшим в отряд из Нижегородского драгунского полка. С первого дня знакомства я привязался к этой светлой, поэтической и симпатичной личности. Он был юношей, когда несчастное событие 14 Декабря забросило его в Читу на каторжные работы. Это тяжелое испытание его нисколько не изменило: он сохранил юношеский пыл души и страсть к поэзии. Сам он много писал, но никогда и ничего не печатал. Друзья и товарищи его знали наизусть несколько его поэтических произведений. Я их слышал от него и от других. Ссылка лишила нашу литературу одного из замечательных талантов.
27 Апреля все войска отряда собрались в Тамани, распоряжения были кончены, и флот бросил якорь против мыса Тузла. Эскадрой командовал сам Лазарев. 28 Апреля амбаркация кончена благополучно, и эскадра снялась с якоря, а 3-го Мая, при тихой погоде, стала на близкий пушечный выстрел от берега, против устья [299] реки Шахе, в земле Убыхов. Это самое воинственное и враждебное из племен, обитающих в западной половине Кавказа. Можно было предвидеть, что сопротивление десанту будет гораздо сильнее, чем бывало до сих пор.
Долина р. Шахе отделяется от другой долины (небольшой речки Субаши или Субеш) гребнем, который у моря низок и безлесен, а далее к Северу быстро возвышается и порос густым лесом. Такой же, но более высокий гребень составляет и южную окраину долины. Шахе одна из больших рек этого края, быстра, но почти везде переходима в брод. По правому берегу ее тянется полосою густой, лиственный лес; средина долины представляет открытую равнину версты на полторы; далее же долина суживается, и оба берега покрыты мелким лесом.
После обычного грома орудий с эскадры высадились на берег первым рейсом два батальона Тенгинского, два батальона Навагинского полков, два легких и два горных opyдия, без лошадей. Еще баркасы не успели отвалить от берега за вторым рейсом, как в глубине долины показалась густая масса Убыхов, укрывавшихся от морской артиллерии за изгибом местности. Неприятель двигался беглым шагом, но без суеты, не стреляя и с обнаженными шашками, вдоль полосы леса, прямо на середину нашей линии. Я побежал к артиллерии, которой только два горных орудия успели стать на позицию. Отдав приказание артиллерийскому офицеру, я хотел сказать несколько слов командиру Тенгинского полка, подполковнику Выласкову. Этого храброго воина, высокого роста, марциальной наружности, с кривою Турецкою саблею и двумя парами длинных пистолетов за поясом, я нашел прячущимся за один из своих батальонов. Он был в таком положении, что говорить с ним было бесполезно. К счастью, батальонные командиры были старые Кавказцы, люди опытные и надежные. Подполковник Выласков был только что назначен командиром Тенгинского полка из образцового полка, где вероятно отличался глубокими сведениями фронтовой службы. Это был человек ограниченный, до того малограмотный, что в подписи своей фамилии делал грамматические ошибки. Это, однако же, не мешало ему исправно набивать себе карман на счет своего славного полка, который, кажется, заслуживал бы иметь лучшего начальника.
Несколько картечных выстрелов не остановили горцев; они продолжали двигаться молча и не стреляя. Неожиданное обстоятельство расстроило их смелую атаку. Два батальона Навагинского полка, высаженные на правом фланге нашей линии, пришлись прямо