Хочу написать то, что в жизни случилось видеть и испытать, насколько все это сохранилось в памяти. Успею ли? Мне скоро минет 65 лет
| Вид материала | Документы |
- Работа ученицы 6 класса моу «Тишковская сош» Левашовой Ангелины 12 лет, 39.29kb.
- Моя мобильная жизнь…, 301.9kb.
- Л. Лечтер "Если хочешь быть богатым и счастливым, не ходи в школу", 3753.75kb.
- Прочтя книгу, все что я увидел и прочувствовал в своей рабочей жизни, откликнулось, 3376.47kb.
- Конкурс «Лучший урок письма» Письмо сочинение, 57.32kb.
- На самом деле, все это началось очень давно. Насколько давно, я даже не осмеливаюсь, 460.03kb.
- Этот рассказ вызван определенными событиями в моей жизни, после которых я решил попробовать, 229.99kb.
- Нравственность это разум сердца, 162.39kb.
- М. В. Михайлова (Санкт-Петербург) Словарь и образ жизни: о двух программа, 174.52kb.
- «Дыхании богов», 5218.49kb.
Интересно однако же, что в Анапе тоже самое говорил мне и Анрепу Рот о Серебрякове. Видок сказал бы: сhercher la femme! И действительно, яблоком раздора была очень хорошенькая Черкешенка Сала, которую Рот взял в плен в один из набегов и держал в своем доме, а Серебряков требовал ее в Новороссийск, конечно для своего гарема. Вражда дошла до дого, что Серебряков, человек умный, имел безрассудство донести Анрепу рапортом о покушении Рота на его жизнь. Конечно это осталось без последствий, когда Серебряков успокоился и взял назад свое донесение. Я распространился об этом только потому, что этот эпизод довольно верно выражает характеристику времени и деятелей на Кавказе.
Наконец, 5 Октября прибыла эскадра Черноморского флота с егерскою бригадою 13-й пехотной дивизии, назначенной в состав отряда. Все приготовления кончены, и Анреп решил выступление 8-го Октября.
По самым тщательным распросам оказалось, что от устья р. Мдзымты к устью р. Соче. где укр. Навагинское, существует два пути: 1) по берегу моря и 2) по середине земли Убыхов большим обходом. Последний путь удаляется от моря верст на 35, и он более чем втрое длиннее первого. Край, чрез который он проходит, довольно населен и имеет общий характер горных стран. Горы покрыты густым лиственным лесом. Самая дорога возможна для проезда туземных арб, но, по трудности спусков и подъемов, горцы редко ею пользуются; верховые же, большею частою при тихом море, ездят по прибрежнему пути. Внутренняя дорога поднимается верст 20 по берегу Мдзымты, потом идет по одному из ее притоков, переваливается через водораздел и спускается по притоку Соче, к тому месту, где находится аул Хаджи-Берзека, главного лица у Убыхов и нашего закоренелого врага.
Это направление нашего движения вполне соответствовало цели экспедиции, т. е. наказанию Убыхов; но для этого нужно было иметь твердые пункты для складов в тех местах, где дорога отходит от Мдзымты и где выходит к р. Соче. Для этого не было ни времени, ни средств. Пуститься же безостановочно по этому пути [214] было бы более чем рискованно. Это расстояние отряд мог пройти в десять дней, а как мы должны были ожидать сильного сопротивления, то этот срок марша легко мог удвоиться. На такое время мы не могли поднять с собою провианта и зарядов. Перевозка больных и раненых поставила бы нас в крайнее затруднение при недостатке вьючных лошадей и рук для носки не могущих ехать верхом. Самый состав отряда имел большие неудобства для такого движения: на 11 баталионов пехоты, из которых 6 были в первый раз на Кавказе, мы имели 3 т. милиционеров, из которых более 2 т. Абхазцев, ненадежных для боя и крайне стеснительных при движении. Несмотря на неудобства и даже опасности этого пути, г. Анреп долго сохранял решимость избрать его для движения, и только продолжающиеся жары и санитарное состояние отряда заставили его в последние дни решиться на движение по берегу моря, хотя и это направление имело своего рода неудобства и даже опасности.
По берегу моря нет никакой дороги; но когда море спокойно, между водой и горами, упирающимися в море, образуется полоса, шириною от 5 до 10 сажен, покрытая мелкими камнями, округленными прибоем. При морском ветре и когда делается прибой, эта полоса берега суживается и, наконец, совершенно исчезает под волнами, которые разбиваются о прибрежные скалы. Тогда этот путь делается совершенно непроходимым. Береговые отроги гор перерезаны множеством горных ручьев и речек, образующих узкие и крутые ущелья, поросшие лесом. Известно было через лазутчиков, что Убыхи сделали множество прочных завалов по прибрежным горам, справедливо соображая, что нашему боковому прикрытие придется их брать с бою, без чего движениe отряда невозможно. Хаджи-Берзек и другие лица, имеющие вес в народе, умели разжечь фанатизм Убыхов, к которым собрались искатели приключений из Абадзехов и Шапсугов. Старый Хаджи при всех принес присягу, что скорее позволит на себя надеть женские шаровары, чем пропустит Русских в свой край.
С другой стороны, береговой путь имел для нас большие выгоды. Расстояние тут только 28 верст, и мы могли иметь содействие нашей эскадры; больные и раненые могли быть отправляемы немедленно на суда и находить там удобное помещение и медицинскую помощь. Это значительно облегчало наше движение и давало возможность иметь в бою части в большем составе.
7-го числа погода была тихая; море, как зеркало; днем легкий юго-восточный, а ночью береговой ветерок обещали постоянную [215] погоду. Барометр стоял очень высоко. Контр-адмирал Станюкович, начальник эскадры и один из лучших адмиралов флота, ручался за трое суток хорошей погоды. С ним условились, чтобы его эскадра старалась идти сколько можно ближе к берегу и обстреливала береговые завалы впереди нашего авангарда. В искреннем и разумном содействии адмирала и всех моряков нельзя было сомневаться.
По диспозиции назначены были по два баталиона в авангард под начальством г. м. Муравьева, в арьергард под начальством подполк. Данзаса и в правое прикрытие под начальством полк. Хлюпина, в то время уже командира Тенгинского полка. Остальные войска были в колонне, под начальством гвардии капитана Лауница, который в то время был уже произведен в полковники, но приказ уже не застал его в живых.
Выступление назначено в 3 часа утра, чтобы без шуму, до света, пройти верст 10 по земле Хамышейцев, где нельзя было ожидать серьезных действий. Ночь была безлунная и очень темная, но никакого замешательства не произошло; только Абхазская милиция не заняла своего места в колонне. Я разослал офицеров искать ее, а сам ожидал в таком месте, где она непременно должна была проходить. Но прошло полчаса, а ее не было; новые посланные прибежали мне сказать, что она уже на месте и что отряд уже двинулся. Оказалось, что 1500 человек пеших Абхазцев прошли от меня в 15 саженях, а я этого не подозревал. Вековой навык к разбойничьим похождениям заставил горцев приспособить так свою одежду, обувь и оружие, что при ночных движениях, никакой шум или бряцание им не изменяют.
Первый переход мы сделали в 13 верст. До р. Хамыш почти не было перестрелки; она усилилась только по вступлении отряда в землю Убыхов. Движение правого прикрытия по горам было крайне затруднительно. Там мы имели человек 20 раненых; убит Цебельдинский князь Заусхан Маршани. Его милиционеры начали неистово выть и визжать. Владетель Абхазии сказал, что эта милиция без князя не может драться и будет только лишним бременем для отряда. Г. Анреп отпустил их по домам.
Мы ночевали на берегу моря и без воды, которая в речках и ручьях оказалась горькосоленою. С флота нам привезли столько воды, сколько возможно было уделить. Жара была сильная; скалы обращенные на Юго-запад раскалились днем и усиливали духоту. У нас было более 800 человек упавших от изнеможения. [216] Большая часть их конечно была на другой день опять в строю, остальные отправлены на корабли.
Когда я, осмотрев и поставив правое прикрытие, пришел в свой шалаш, ко мне явился подполковник Барахович, только что прибывший на барказе из укр. Св. Духа. Он привез преданного нам Джигета Дишануху Аранба. Последний сказал, что в пяти верстах позади нас ночует сборище Джигетов, тысяч до восьми. По его словам, Джигеты не намерены действовать против нас, но не скрывают, что если нам придется отступать, они загородят нам дорогу и соединятся с Убыхами. Обстоятельства становились очень серьезными; я счел нужным обо всем доложить Анрепу и просил, чтобы он уговорил владетелей Абхазии и Мингрелии отправиться на пароход. Пользы от них никакой не было, а в случае если кого нибудь из них убьют, его милиция будет также парализована, как и Цебельдинская, и тогда наши боевые средства значительно сократятся. Владетель Абхазии, не отличавшийся храбростью, легко позволил себя убедить; но князь Дадьян очень просто сказал мне: «Нет, Григорий Иванович, где мои милиционеры, там и я. Если бы г. Анреп заставил меня отправиться на пароход, я счел бы это за кровную обиду для себя и для всего нашего дома». Конечно он остался при отряде. Часов в 11 ночи я возвратился в свой шалаш и только что успел роздать диспозиции на следующий день, меня начала трепать лихорадка.
На рассвете началась в правом прикрытии сильная перестрелка. Его пришлось подкрепить двумя батальонами Виленского полка. Отряд двинулся, но часто должен был останавливаться, чтобы дать времени правому прикрытию проложить себе дорогу или выбить неприятеля из завалов. В этот день мы прошли 8 верст. Уже солнце было к Западу, когда я увидел, что цепь прикрытия идет по самому гребню и в большом беспорядке. Я едва мог найти начальника прикрытия и то не на горе, а внизу. Картина была трогательная. Полковника Хлюпина два солдата вели под руки, при нем был его полковой квартирмистр, прапорщик Романовский и горнист, через которых он распоряжался своею частью не видя ее. А когда-то это был отличный боевой офицер; но, с приемом полка, как это часто бывает, в него вселился чорт стяжания: он рассчитывал, и очень верно, что теперь имеет 100 т. асс. годового дохода.
Я бросил лошадь казаку и побежал на гору, взяв с собою Романовского и трубача. Прикрытие было в крайнем беспорядке: солдаты бессмысленно бежали вперед, офицеров не видно, никто не [217] распоряжался. С величайшим трудом удалось остановить это бессмысленное движение. Тут были два батальона Литовского и Виленского полков.
В первый раз мне случилось видеть стадный инстинкт нашего солдата. Запыхавшись и беспрестанно стреляя не целясь, люди бежали один за другим. Когда я силой останавливал кого нибудь и спрашивал, куда бежишь, он, запыхавшись, говорил: “не могу знать", и только что я выпускал его из рук, опять пускался бежать и стрелять. К счастью начинало смеркаться, и горцы прекратили свои действия. Дойдя до конца бокового прикрытия, я нашел там столпившимися два или три батальона; остальное пространство до арьергарда не было совсем прикрыто, так что Данзас должен был послать на гору из арьергарда один батальон, чтобы сколько нибудь прикрыться. Оказалось, что батальоны столпились, потому что дошли до узкой, но с отвесными берегами балки, через которую нельзя было перейти. Романовский, человек молодой и смелый, нашел дерево, сломленное бурей и лежащее поперек ущелья. В темноте он решился перелезть по этому бревну, но оступился и полетел вниз. Мне удалось сделать эту переправу с несколькими солдатами и занять противоположный берег. Остальной батальон должен был спуститься на берег и таким образом обойти балку.
Я возвратился к г. Анрепу довольно поздно и нашел его в лихорадке, которая вслед затем и у меня началась. Теперь мне совершенно непонятно, как у меня достало сил, чтобы выдержать эти три дня беспрерывной деятельности и пароксизмов. Помню только, что тогда это казалось легким и естественным. Молодость, молодость! В этот день у нас было человек 150 раненых и убитых, но за то слабых почти не было.
На рассвете началась сильная перестрелка против 4 батальона Тенгинского полка, занимавшего позицию по правую сторону узкой балки. Батальон был в очень слабом составе; но на него можно было положиться: им командовал майор Хромов, который впоследствии женился на моей сестре, Елисавете. Вельяминов сказал бы: «отгрызётся дражайший». Но, на всякий случай, я послал ему на подкрепление два казачьих полка (каждый в 500 человек), когда огонь усилился и оттуда несли двух офицеров и несколько солдат раненых. Отряд еще не двигался, и я отправился на гору к Тенгинцам. Гора круто спускается к морю уступом, который имеет около 15 саж. вышины. За этим уступом идет довольно ровное место, покрытое редкими, но высокими деревьями и постепенно возвышающееся к Северо-востоку. За этою отлогостью, имеющею с версту ширины, возвышается более крутая гора, которая, кажется, [218] составляет водораздельную линию. Она покрыта густым лесом. Несколько ручьев, спадающих с этой горы, образуют глубокие, но узкие ущелья, которые разобщали наше правое прикрытие, и особливо Тенгинцев, бывших в голове. Я нашел их занимающими невыгодную позицию и всех лежащими. Меня заставили сделать тоже самое, чтобы напрасно не подвергаться выстрелам неприятеля, занявшего завал в близком расстоянии. Нечего было и думать. Ударили в барабан атаку. Тенгинцы крикнули ура!, и через минуту завал был в наших руках, но положение наше от того не улучшилось. На близкий ружейный выстрел оттуда был другой завал, куда горцы отступили. Как местность легко возвышается, то можно было видеть, что позади этого второго завала есть еще несколько других. Старым Кавказцам нечего было подсказывать: не останавливаясь на первом завале, они двинулись вперед и заняли один за другим еще четыре завала. Там позиция их имела все выгоды местности, а для прикрытия их левого фланга поставлен был казачий полк. Все это было сделано в каких-нибудь полчаса времени. Между тем сильная перестрелка, кипела по другую сторону балки, где было два батальона Литовского и Виленского полков. Как цепь, так и резервы лежали, когда Убыхи решились сделать против этой части отчаянную атаку, которая, если бы удалась, могла разрезать отряд на две части. Горцы собрались большой массой в лесу, на горе, и оттуда двинулись, молча и не стреляя, с такою стремительностью, к которой способны только горцы. Как говорят, их было до 5 т. человек, и их вел сам старый Хаджи Берзек. Нет сомнения, что они опрокинули бы наши два батальона к морю, но судьба и Тенгинцы спасли дело. Заняв пять рядов завалов, Тенгинцы выдвинулись почти на версту вперед Литовцев и Виленцев; не успели они занять свою позицию, как увидели, за балкой, густую толпу горцев, бежавших с горы и уже миновавшую их. Хромов немедленно занял правый берег узкой балки и открыл убийственный батальный огонь во фланг и в тыл неприятелю, который не воображал иметь сзади себя Русские войска. В это же время Литовцы и Виленцы продолжали батальный огонь против неприятеля, ничем не прикрытого от их выстрелов. Убыхи остановились, замялись и, поражаемые с трех сторон, показали тыл. Отступление, под жестоким огнем, было еще более гибельно. Литовцы и Виленцы крикнули ура! и преследовали бегущих до самого гребня горы. При этом они сами попали под выстрелы Тенгинцев и козаков и потеряли несколько убитых и раненых. На горе обе части соединились, но они уже были верстах в двух от отряда. Неприятель мог возобновить атаку, но он об [219] этом и не думал. Потеряв много людей, Хаджи Берзек уехал домой, сказав: «ну, я сделал что мог; пусть делают что хотят». Это было как бы сигналом для разброда остальной его партии. Горцы быстро переходят от исступленной отваги к упадку духа.
Когда я спустился к берегу моря, то с удивлением узнал, что отряд давно уже двинулся, но арьергард стоял еще на месте ночлега. Какой-то Донской казак дал мне свою лошадь, и я пустился догонять передние войска, которые уже успели отойти версты две. Я нашел там печальную картину. Отряд двигался без бокового прикрытия и потому наткнулся на завалы, сделанные горцами на самом гребне прибрежных высот. Оттуда посыпался град пуль, и в одну минуту у нас было более 90 убитых и раненых. В числе убитых был гвардии капитан Лауниц, ехавший рядом с Анрепом. Я нашел Иосифа Романовича с сигарою во рту, приказывающего какому-то капитану сводного линейного батальона взять эти завалы с двумя ротами его батальона. Он говорил так спокойно и учтиво, что мне даже стало на него досадно. Отошедши несколько шагов, я сказал капитану: «Вы возьмете эти завалы; не отступайте, потому что за вами будет Литовский баталион, которому приказано открыть батальный огонь по отступающим». К счастью, к этой мере не нужно было прибегать. Капитан (имя его, к сожалению, забыл) сделал свое дело скоро, хорошо и без большой потери, хотя завалы были гораздо сильнее, чем их горцы обыкновенно делали. Они состояли из двух рядов плетня, в вышину человеческого роста, с насыпанной между ними землей.
Но где же авангард, спросил я, когда все пришло в свой порядок? «Муравьев ушел и, сколько я ни посылал ему приказаний, не остановился», сказал г. Анреп; «теперь он вероятно верстах в двух отсюда». Я предложил Анрепу послать офицера с приказанием Муравьеву возвратиться к отряду. Вызвался Нижегородского драгунского полка поручик Джемарджидзе, молодой человек лет 23-х, красавец и отличный офицер. Он поскакал по берегу, но не успел отъехать ста сажень, как несколько пуль убили лошадь; его самого выручил посланный бегом взвод пехоты. Нечего было делать: выставлен новый авангард, хотя этим очень ослаблялись наши боевые силы. Отряд продолжал движение. Не успели мы пройти с версту, как г. Муравьев приехал один на Азовском барказе. Он уже успел с своим авангардом придти в укр. Навагинское и занять гору, на которой предполагалось строить башню. Он вышел из барказа с обнаженной шашкой и с парой пистолетов за поясом, очень нетвердым шагом и в весьма [220] возбужденном состоянии. На учтивый вопрос Анрепа: где его авангард и зачем он так удалился от отряда? Муравьев не церемонясь сказал, что он ходит не Немецким, а Муравьевским шагом, хотя, правду сказать, хвалиться тут нечем: в это время шаг его был совсем неверен. Вслед за тем он разразился ругательствами против меня и, хватаясь за пистолет, сказал, что приехал размозжить мне голову. А я ехал рядом с Анрепом, но он меня вероятно не видел. За что был этот гнев, так мне и до сих пор осталось неизвестным. Пройдя несколько шагов, Муравьев пустился один вперед с обнаженною шашкой и продолжая свои бравады.
Г. Анреп послал за ним батальон; к счастью, ему скоро надоело идти, он сел в барказ и возвратился в укр. Навагинское. В первый день по выходе из укр. Св. Духа, Муравьев командовал авангардом и все время находился при нем. Вечером он сказался больным и ночевал на барказе, где пробыл и весь второй день; 10 Окт. он опять вышел на берег, но видно нервы ему изменили, и он ушел с своим авангардом. Не думаю, чтобы он не знал, что на Кавказе бежать вперед безопаснее, чем назад: неприятель, занятый боем с главным отрядом, не успевает занимать позиции против передних войск, идущих скоро и без всяких тяжестей. Поэтому-то и авангард Муравьева дошел до укр. Навагинского почти без выстрела.
Нам оставалось пройти устье довольно широкой долины Хоста (если не ошибаюсь). Местность была очень удобна для обороны и позволяла даже действовать массой конницы. С нашей стороны приняты были все меры, но они оказались бесполезными: неприятель был там в незначительных силах, а за этой долиной и перестрелка прекратилась. В 4 часа пополудни мы пришли в укр. Навагинское. Я помню очень хорошо, что подъехал верхом к флигелю, в котором мне отведена комната, но как меня сняли с седла и уложили в постель, совершенно не помню. Я проснулся в 11 часов утра следующего дня. Разбудил меня пароксизм лихорадки. Последний день обошелся нам недешево. Мы имели 300 человек раненых и убитых, всего же в три дня 512 человек, в том числе и контуженные.
Я ни разу не упоминал о действиях нашей артиллерии. Это потому, что, по характеру местности, она не могла принять почти никакого участия в бою. Морская артиллерия имела, как говорится на Кавказе, только моральное действие. Нельзя однако же не отдать справедливости братскому сочувствию эскадры. Корабли держались на самом близком расстоянии от берега, барказы и катера содержали беспрестанное сообщение с отрядом и перевозили убитых, [221] раненых и заболевающих, которые на кораблях находили радушный прием и пocoбиe.
На другой и на третий день Муравьев избегал встречи со мною. Вероятно ему было стыдно своей выходки. Желание размозжить мне голову прошло вместе с возбужденным его состоянием. Лагерь расположился очень удобно; но с правой стороны и за горою, где предположено строить башню, лесистая местность вызывала горцев на беспрестанную перестрелку, причем у нас ежедневно было по нескольку убитых и раненых. Предположено было вырубить лес на дальний ружейный выстрел. Можно было ожидать сильного сопротивления. Накануне этого дня Муравьев пришел ко мне и сказал: «Завтра нам обоим нужно быть на коне, а у меня и у вас будет пароксизм. Хотите, я пришлю вам своего доктора? Он сделает так, чтобы завтра у нас не было лихорадки». Я согласился и через полчаса ко мне явился доктор Красноглядов с 5-ю пилюлями порядочного размера. Я их проглотил не долго думая, и через полчаса сидел глухой и с сильнейшим шумом в ушах. Красноглядов опять пришел с одной пилюлей на ладони. «Не угодно ли вам принять и эту?» «Если нужно, то приму. Но сколько вы мне дали гранов хинины? — «Довольно». — «Однако». — «40 гранов». — «А это что еще за пилюля»? — «Генерал Муравьев принимал, да вот одна осталась». Это было более, чем наивно. Конечно я отказался от этой оставшейся пилюли. Должен однако же сказать, что на следующей день пароксизма у меня не было, и я, совершенно здоровый, целый день был на коне.
До рассвета мы заняли лес, который предположено было вырубить. Войска сделали сильные засеки, но горцы подползали на близкое расстояние, стреляли с деревьев и много раз бросались в шашки. В это время заложена башня, подвозились материалы, и для прикрытия сообщения с укреплением вырыта траншея от башни в крепостной ров. Эти работы продолжались и в следующий день; ночью войска отступили, зажегши засеки. В эти два дня мы имели до 100 чел. убитых и раненых.
Санитарное положение отряда было неудовлетворительно. Нельзя было и думать о серьезном движении в землю Убыхов, а сожжение нескольких ближайших покинутых горцами аулов не имело никакой цели, а могло стоить значительной потери в людях. Поэтому г. Анреп решил кончить экспедицию этого года постройкой башни. Флоту было дано знать, что 12 Ноября отряд будет готов к посадке на суда, для перевоза в Черноморие и Севастополь. Но страшное затруднение предстояло в перевозке лошадей, которых при [222] отряде было 2500 милиционерских, артиллерийских, всякого рода казенных и офицерских. Перевозка, может, потребовала бы огромного количества транспортных судов и то едва ли могла быть сделана в такое позднее время года и на открытом рейде. Муравьев предложил отправить всех лошадей ночью по берегу моря. Счастливое обстоятельство благоприятствовало этому более чем смелому предприятию. В начале Ноября у горцев рамазан. Они ничего не едят днем, но за то обжираются ночью. Все распоряжения были сделаны в возможной тайне. По сигналу все лошади выведены на берег моря 10 Ноября, часов в 9 вечера, и г. Муравьев двинулся с ними по берегу, сохраняя возможную тишину. Плеск моря от небольшого прибоя и темная ночь способствовали сокрытию этого движения. Можно себе вообразить, с каким нетерпением мы ожидали известия из укр. Св. Духа и из Гагр. Десятка два - три горцев могли остановить и даже уничтожить эту беззащитную конницу. К счастью, у горцев не было даже караулов. Муравьев проехал рысью до укр. Св. Духа без выстрела, отдохнул там полчаса и двинулся в Гагры. Здесь, перед рассветом, говорят, было несколько выстрелов с гор, но без потери. Конная колонна благополучно пришла в Абхазию. Это была большая услуга г. Муравьева отряду, и такое предприятие было совершенно в его характере. 12 Ноября прибыл флот, началась амбаркация, и 15-я эскадра снялась с якоря.
Экспедиция этого года была кончена. Все предположения были выполнены, исключая движения внутрь земли Убыхов, оказавшегося невозможным, по огромному числу больных в отряде. Замечательно, что милиционеры, туземцы, страдали не менее наших солдат, но легче переносили болезни. Устройство лазаретов не оставляло желать ничего лучшего; хинная соль покупалась в изобилии; пища больных и их содержание были даже роскошны. Г. Анреп сам, почти ежедневно, посещал лазарет. Не смотря на то, болезни все усиливались. Литовцы и Виленцы, хотя прибыли в укр. Св. Духа гораздо позже Тенгинцев и казаков, но имели не менее больных, по непривычке к климату, неумению себя держать и, должно признаться, от малой заботливости своих офицеров. Тенгинцы болели, но не падали духом. До самой полуночи в их лагере слышны были песни и веселый говор. Это была последняя экспедиция, которую я делал с Тенгинцами. Весною их перевели на левый фланг, где произошли неприятные события, и военные действия приняли небывалые на Кавказе размеры.
(Продолжение будет).