Хочу написать то, что в жизни случилось видеть и испытать, насколько все это сохранилось в памяти. Успею ли? Мне скоро минет 65 лет
| Вид материала | Документы |
- Работа ученицы 6 класса моу «Тишковская сош» Левашовой Ангелины 12 лет, 39.29kb.
- Моя мобильная жизнь…, 301.9kb.
- Л. Лечтер "Если хочешь быть богатым и счастливым, не ходи в школу", 3753.75kb.
- Прочтя книгу, все что я увидел и прочувствовал в своей рабочей жизни, откликнулось, 3376.47kb.
- Конкурс «Лучший урок письма» Письмо сочинение, 57.32kb.
- На самом деле, все это началось очень давно. Насколько давно, я даже не осмеливаюсь, 460.03kb.
- Этот рассказ вызван определенными событиями в моей жизни, после которых я решил попробовать, 229.99kb.
- Нравственность это разум сердца, 162.39kb.
- М. В. Михайлова (Санкт-Петербург) Словарь и образ жизни: о двух программа, 174.52kb.
- «Дыхании богов», 5218.49kb.
Абхазская лихорадка, покинувшая меня в Пензе и Казани, опять возвратилась; но рецидивы были гораздо реже и пароксизмы не так сильны. Я считал себя здоровым; за то бедного Иосифа Романовича Анрепа она совсем измучила. Несколько раз он собирался оставить свое место, но все откладывал. Жена заставила его решиться.
Начальником Береговой Линии назначен свиты Его Величества г.-м. Будберг, родной брат мадам Анреп от разных отцов.
Наш новый начальник имел с прежним только общее, что был Остзейский Немец. Это был маленький человек лет под 50, живой, юркий и вспыльчивый. Когда-то он переломил себе ногу; ее сростили неправильно, и от того часто открывалась рана. Будберг поехал в Петербург, приказал себе снова переломить ногу в том же месте. После этой вторичной операции, он едва заметно прихрамывал, но ходил много и скоро, почти бегом. Александр Иванович Будберг был человек не гениальный, но далеко не дюжинный. Он был хорошо образован и имел приятные светские манеры, без всякой щепетильности. Он умел быть начальником и хорошим товарищем. Не смотря на то, что ему было далеко за 40 лет, он был холост. Долго он был адъютантом графа Дибича, которого смерть (в 1831 г.) застала Будберга в чине полковника. В это время он был сделан флигель-адъютантом, а по производстве в генерал-майоры, оставался в свите Его Величества. Он имел много поручений в Европе и в России, в которой хорошо знал особливо военное ведомство. В Петербурге у него было много [352] связей. Он оставался всегда Остзейским бароном, но умел ловко устранять этот вопрос. С А. И. Будбергом я сошелся еще лучше, чем с его предместником. Он имел ко мне тоже полное доверие; но в его отношениях ко мне было менее солощавого, а более молодого, искреннего и откровенного. Я с благодарностью и с особенным удовольствием вспоминаю об этом времени. Я старался удалить от него все дрязги администрации, и он мог тем полезнее употребить свою деятельность на более существенные предметы. Говорят, что после меня он сделался раздражительным и тяжелым для подчиненных; но это вероятно потому, что приемник мой, Н. И. Карлгоф, человек впрочем очень почтенный, по принципу не хотел ничего принимать на себя, и все служебные мелочи и дрязги легли на А. И. Будберга.
Сделав несколько поездок по Береговой Линии и осмотревшись в этом новом для него крае, Будберг сразу хорошо поставил себя относительно всех главных лиц своего командования. Анапский комендант, хотя и барон, но понял, что ему нельзя долее продолжать открытую войну против своего начальника, Серебрякова. Последний убедился, что должен умерить свой воинственный пыл, хотя ему вполне было предоставлено предпринимать военные движения в размере его средств. Вообще дела в первом отделении шли очень хорошо. Натухайцы делались все более ручными; меновая торговля шла в больших размерах. В Анапу на торговую площадь приходило ежедневно по нескольку сот горцев с разными своими произведениями. Несмотря на то, о покорности Натухайцев не могло быть и речи. Очевидно, этот вопрос должен был решиться не на южной, а на северной стороне гор и в связи с другими народами племени Адехе. Новороссийск хорошо обстроился и принял вид красивого города. Болезненность в войсках, при большей свободе и лучших условиях жизни, значительно уменьшилась. Торговля стала развиваться. На рейде было несколько военных судов; стали приходить и частные суда, особливо Турецкие кочермы. Привоз последними товаров из Турции конечно не совсем был согласен с таможенными правилами, но начальство Береговой Линии смотрело на это всегда снисходительно, и г. Будберг еще более других. Привозимые товары состояли из табаку, кофе, сахару и ситцу, правда, Английского изделия. Все это составляло ничтожную сумму пошлин, а давало войскам удобства, которые были неизлишни при их тяжкой службе. Впрочем нам было разрешено покупать в Одессе (где в это время было порто-франко) товары, необходимые для [353] офицеров и нижних чинов войск Береговой Линии и беспошлинно вывозить их на казенных судах. Конечно смысл этого разрешения сделался очень растяженным, и в числе вещей, необходимых для войск оказались и предметы прихоти и роскоши.
Во втором отделении положение дел и войск мало изменилось. Укрепления, по возможности, улучшались и принимали вид красивый и опрятный; но в них, по прежнему, гнездилась лихорадка со всеми ее гибельными последствиями. Правительство ничего не предприняло для улучшения быта войск; но оно было бессильно против вредного климата, особливо в южных укреплениях. Вместо графа Оппермана начальником второго отделения назначен полковник Альбрандт. Это был человек лет под 40, хорошо образованный, любимый всеми товарищами, очень храбрый и решительный, но, может быть, слишком восторженный. В сражении под Ахульго он потерял руку. Ему отрезали выше локтя, но так дурно, что операцию пришлось возобновить. Он выдержал эту муку с необыкновенной твердостью, но и впоследствии часто страдал. Он был вдов и имел двух сыновей-малюток. За рану ему дали 57 руб. прибавочного жалованья из инвалидного капитала. Это заставило его оставаться на службе, в надежде (как он говорил), что удастся потерять еще руку или ногу, и тогда деткам дадут что нибудь более 57 рублей. Грустная, грустная история! Альбрандт не долго был начальником второго отделения Черноморской Береговой Линии. Дальнейшая судьба его мне неизвестна. В 1860 г. я знал его брата, генерал-майора корпуса путей сообщения и начальника Кавказского округа этого ведомства. Это был человек строго честный, ученый, очень добрый, но тоже восторженный и притом поэт, от чего было впрочем мало пользы для округа. В Геленджике была тогда другая оригинальная личность — полковник Витковский, назначенный туда комендантом еще в 1840 г. Это был добрый старик лет под 70, человек образованный, служившей всегда в саперах. Высокого роста, с густыми, кудрявыми, серебряными волосами на голове, Витковский был неукротимого нрава и деспот с подчиненными, а особливо в семействе. Он только что женился в третий раз на девице лет 18, которую измучил ревностию и капризами. В Геленджике у него был фактотум, поручик Левицкий, молодой человек способный, усердный и деятельный. При посещении Геленджика начальником штаба генер. Коцебу, Витковский представил ему, при почетном карауле, Левицкого, как отличного офицера, который исполняет у него двенадцать должностей. «А прикажу, так и молебен отслужит», прибавил он в [354] заключение. Коцебу сказал ему несколько ласковых слов. Левицкий был в восторге; но только что Коцебу отошел от караула, ординарец передал Левицкому приказание коменданта идти на гаубт-вахту. — «Что там случилось?» — «Не могу знать, ваше благородие, приказали шпагу вашу отнести под знамя». По отъезде Коцебу, получив свою шпагу, Левицкий пошел к Витковскому спросить, за что он был арестован? «Ни за что, дяденька; да я уж слишком много насказал начальнику штаба о твоих заслугах, так и посадил тебя, чтобы ты не зазнался». — «В таком случае, справедливо было бы, кажется, арестовать виновного, а не меня». — «Думал я об этом, дяденька; да коменданта некому было бы караулить. Дружба дружбой, а служба службой. Садись-ка, да принимайся за дело». После Геленджика, Витковский был произведен в ген.-майоры и назначен комендантом в Александрополь (Гумры). Там, между многими другими выходками самодурства, он дал предписание инженерному майору и плац-адъютанту жениться на его двух дочерях от первого брака, только что вышедших из Смольного монастыря. Невесте майора он дал в приданое коляску, а невесте плац-адъютанта 1200 р. асс. — «Вы люди бедные», сказал он последней, «можете ходить и пешечком, а инженер денег наворует, так и пусть возит свою жену в коляске». В 1846 г. Витковекий вышел в отставку. Я его видел проездом через Ставрополь. Он нисколько не изменился.
В третьем отделении все шло по старому; возились с Убыхами, с Цебельдинцами, Абреками, с Абхазскими интригами и особенно с владетелем, которого, правду сказать, очень избаловали: он ровно ничего не делал для водворения порядка в своем крае, и все грабежи и убийства в Абхазии сваливал на других, а мы его же награждали. Такое отношение к владетелю было отчасти вынуждено нашею слабостью в Абхазии. Санитарное состояние войск не улучшилось. Особенно в Сухуме, по прежнему, свирепствовали лихорадки. Нужно впрочем сказать, что в Гаграх мы, на этот раз, нашли лазарет пустым: не было ни одного больного. Покорность Джигетов, постройка башни в ущельи и улучшенное довольствие войск сделали счастливую перемену в этом месте, считавшемся гибельным и куда ссылали почти на верную смерть. Из Сухума мы съездили в Марамбу и посетили Редут-Кале, куда должен был приехать новый корпусный командир, генерал Нейдгардт, для обозрения Береговой Линии.
Замена Головина Нейдгардтом, а Граббе Гуркою была последствием посещения Кавказа военным министром. Кавказ от этого [355] не выиграл. Они ехали поправлять дела в крае, которого совсем не знали, учить других, сами не учившись. Оба были предубеждены против всего, что до них делалось на Кавказе, и оба были совершенно не в силах улучшить это положение дел.
А. И. Нейдгардт был давно известен как военный ученый и человек опытный в Европейской войне и в администрации. В кампании 1831 г. он был ген.-квартирмейстром армии, после того был ген.-квартирмейстром главного штаба Его Величества и наконец командиром 6 пехотного корпуса. Здесь он обратил на себя особенное внимание страстною деятельностью по части фронтовой службы. Педантизм он доводил до крайних размеров. О Владимире Осиповиче Гурко нет надобности много распространяться. Это был человек дюжинный. При хорошем образовании, уменьи себя держать с достоинством, глубокомысленно молчать, а иногда кстати говорить громкие фразы, он был скромный воин в поле и мог быть более полезным для кабинетной должности.
Старик Головин очень скромно покинул Кавказ. Алексей Петрович Ермолов навестил его в Москве и потом рассказывал в своем обществе: «Был у старика Головина. Он хорошо поместился в том же доме, где жил его предместник барон Розен. Жаль только, что не мог нанять больше, как на год; Нейдгардт дал задаток»... Слова эти конечно стали всем известны. Предсказание почти в точности сбылось: Нейдгарт и двух лет не остался на Кавказе.
В 1843 и 1844 г. дела в восточной половине Кавказа шли очень плохо, хотя туда была переведена из Крыма еще одна дивизия 5 пехотного корпуса. Я не буду говорить о подробностях действий в этом крае, мне мало известных и к нашему краю ни какого отношения не имевших. Расскажу только один эпизод, дающий понятие о делах и людях.
Г. Гурко двинулся с 15 батальонами из Грозной в Чечню и Северный Дагестан, где Шамиль хозяйничал совершенно как дома. Кончилось тем, что Гурко признал невозможным держаться в поле и с отрядом своим заперся в крепости Темир-Хан-Шуре. Это крепкое сидение продолжалось там так долго, что недостало продовольствия; войска ели конину. Гурко несколько раз посылал с лазутчиками к Нейдгардту убедительную просьбу о помощи, которой все ждали с нетерпением. Наконец, в одну ночь поднялась большая ружейная пальба на аванпостах. Привели горца, который счастливо выдержал огонь наших войск и неприятеля, чтобы принести г-у Гурко конверт от корпусного командира и маленькую [356] посылку. Все ждали хороших вестей и ошиблись. В конверте было предписание г. Нейдгардта ввести во всех войсках утвержденный им образец деревянной солонки, которую каждый солдат должен иметь в ранце... Но помощь явилась с другой стороны. Начальник левого фланга, г. м. Фрейтаг собрал каких-то 7 или 8 батальонов, пришел с ними из Грозной и избавил от блокады своего командующего войсками, сидевшего в Темир-Хан-Шуре с 15 батальонами. Это было только начало спасительных действий г. Фрейтага. В 1845 г. ему суждено было спасти своего главнокомандующего, а в следующем году опять генерала Гурко, уже совсем уезжавшего с Кавказа. Может быть, за эти-то действия он и сам должен был покинуть этот край, где был одним из полезных и замечательных деятелей.
Г. Нейдгардт встретил Будберга очень приветливо; мне не сказал ни слова. С ним был генерального штаба подполк. Бибиков, мой товарищ по Военной Академии. Он рассказал мне много Тифлисских сплетней и показал черновую Головина об утверждении четвертого отделения, о чем я уже выше говорил. Из рассказов Бибикова и из того, что черновая Головина находилась в дорожном портфеле, я понял, что Нейдгардт предупрежден против меня. Я старался держать себя как можно дальше.
Первое место посещенное корпусным командиром было Сухум. Там оставалось только две роты гарнизона; остальные были в Цебельде. Сухум конечно произвел неприятное впечатление на Нейдгардта, привыкшего находить везде педантическую чистоту и праздничный вид. Здесь было все гнило, ветхо, уныло и болезненно. У нас, со времен Раевского, шла бесконечная переписка об ассигновании суммы на осушку вокруг крепости болот, которых миазмы губили несчастные войска и жителей города. Отказ был всегда из Тифлиса. К счастью, г. Нейдгардт лично убедился в необходимости и неотложности этой меры; но возобновилась только переписка, а разрешение последовало уже при князе Воронцове.
В Бомборах встретили на берегу полковник Гогенбах, за отсутствием Н. Н. Муравьева, и владетель Абхазии со множеством своих князей и дворян. Сцена была оригинальная и красивая. В укреплении все было прибрано и вычищено. Мошенник - смотритель провиантского магазина, давно состоявший под следствием за неявку огромного количества провианта, особенно угодил Нейдгардту. Он сделал из своего магазина картинку. Строение и бунты были украшены разными фигурами из опорожненных боченков и путевых принадлежностей, кругом [357] место расчищено, выметено, усыпано песочком, а из воткнутых в этот день деревцов с листьями образованы аллеи... Нейдгардт был очень доволен и приказал записать имя смотрителя. Начало привело его в хорошее расположение духа. Он пошел вдоль бруствера. На бастионе стояли три орудия. Гарнизонный артиллерист, подпоручик из сдаточных, отрапортовал от своей части и предупредил корпусного командира, что лафеты только что окрашены. Действительно, орудия и лафеты блестели, как с иголочки. Нейдгардт заметил, что к его приезду не нужно было красить лафеты. «Никак нет, ваше в. п—во; теперь Июнь, а в этом месяце всегда красят лафеты гарнизонной артиллерии». Это он солгал: до того они по крайней мере десять лет не были крашены, да и не зачем было красить. Лафеты были до того гнилы, что из орудий нельзя было сделать более одного выстрела. К счастию в Бомборах давно уже не приходилось стрелять. Об этом и о негодности ружей у нас несколько лет велась резкая и настоятельная, но бесполезная переписка. Вероятно, она была в Тифлисе доложена г. Нейдгардту, потому что он сказал Будбергу: «Александр Иванович, а ведь артиллерия-то у вас не так дурна, как я ожидал». В это время мы были на бастионе. Я подошел к одному орудию, вывернул из гнилого обода кусок дерева и бросил гнилушки с запачкаными краскою перчатками. Все это было сделано молча. Нейдгардт тоже молча посмотрел на меня и пошел дальше. И об этом возобновилась переписка, но кончилась только в 1854 г., когда мы сами уничтожили все укрепления Береговой Линии.
Погода была прекрасная; море как зеркало. Обзор Береговой Линии до Анапы продолжался трое суток, довольно бесцветно и без особенных случаев. Из Анапы мы проводили корпусного командира прямо к Поти. Г. Будберг принял в свое начальство сформированное уже четвертое отделение Береговой Линии, и на возвратном пути из Сухума отправился в Цебельду и Дал чрез Багадское ущелье, чтобы ознакомиться с краем. Я на другом пароходе пошел прямо в Керчь, где меня ожидали кипы бумаг.
В Августе приехала в Керчь моя мать с младшей сестрой. Квартира у меня была очень просторная, но теперь она наполнилась нашим семейством и немалочисленным крепостным штатом. Мать моя была женщина не глупая и добрая; но сороколетняя возня с крепостными, в замужестве, развила в ней до болезненности самолюбие и раздражительность, от которых страдали сестры и особливо прислуга. Нужно впрочем сказать, что крепостные люди ее любили и находили крутое подчас с ними обращение [358] естественным. Женщина, пятьдесят лет служившая ей горничной, Матрена Озоновна, более других терпевшая от неровности характера своей госпожи, не покинула ее и после освобождения крестьян, не получала никакого жалованья и в 1874 г. закрыла ей глаза. Сестры были очень добрые девушки и держали себя скромно и совершенно прилично. Младшая, Любовь, была миловидна, хотя ряба, с умными и прекрасными глазами. В маленьком городке, как Керчь, знакомства составляются скоро; в штабе же было много офицеров и чиновников. Наша жизнь устроилась так, что мы редко оставались одни. Меня лично увольняли от всех светских условий: было некогда. В моем кондуитном списке г. Анреп, на вопросы усерден ли к службе? написал: «усерден свыше сил». Это было не совсем правда; я действительно очень много работал, но это меня нисколько не тяготило: я, что называется, втянулся. Лишением для меня было отсутствиe Майера, который проводил лето в Карасане с семейством Раевского. За то наша штабная семья все прибывала. В распоряжение начальника Береговой Линии назначены были начальники артиллерии и инженеров для заведывания этими частями на Береговой Линии, полковники Радожецкий и Клименко. Первый был старый артиллерист, участвовавший в отечественной войне и литератор. Его «Записки Артиллерийского офицера» имели в свое время успех. Он был человек не без способностей и не без образования, хотя, по старому обычаю, говорил и писал «лаблатория». Он недолго оставался в этой должности; на его место назначен был полковник Бабушкин, человек пожилой, очень добрый и всеми уважаемый. Он долго командовал батареей и был в немилости у Артиллерийского Департамента. Когда-то он получил в батарею холостые заряды в большом количестве. По его представлению, ему разрешено было порох из лишних зарядов передать в пехоту для того же употребления. При ревизии его отчетов, ему сделали запрос, куда он дел рогожные пыжи от зарядов, переданных в пехоту? Вещи эти никакой ценности не имеют и верно были брошены; но Артиллерийский Департамент восемь лет мучил его запросами, сделал несколько замечаний и выговоров и едва согласился на удержание из его жалованья двойной стоимости пыжей, т. е. двух или трех рублей ассигнациями. Этот департамент славился тогда своей мелочной придирчивостью. Рассказывают, что полковник Амосов, один из известных тогда артиллерийских офицеров, подал генерал-фельдцейхмейстеру записку, по личному приказанию Его Высочества. Когда записка поступила в департамент, сей последний [359] запросил Амосова, почему он не счел нужным представить об этом деле департаменту? Амосов отвечал, что он всегда считал артиллерийский департамент местом нужным, но представил записку, минуя его, генерал-фельдцейхмейстеру, по личному приказанию Его Высочества. Говорят, эта острота дорого стоила Амосову.
Полковник Клименко назначен был на место полковника Постельса, который получил назначение начальником инженеров Кавказского корпуса. За этого полезного деятеля Тифлисский штаб должен бы добром помянуть генерала Раевского. Клименко был инженер старого времени, добрый, толстый и обжора. На г. Будберга он произвел неприятное впечатление своим проектом возобновления Юстиниянова храма в Пицунде. Это величественное здание, над которым пронеслось 13 веков, так сохранилось в живописных развалинах, что его легко можно было реставрировать в прежнем стиле. В проекте Клименко ему дан был вид какой-то нелепой житницы. Будберг сказал: «это не архитектор, а каменьщик». Проект переделан в Петербурге и, по представлении Будберга, учреждена при этом храме духовная миссия.
Между отъездом Постельса и назначением Клименко прошло несколько месяцев. Подполковник К—ий приехал из Таганрога, и я поручил ему, как старшему из инженеров, вступить в эту должность и объявил, что с будущего 1844 г. заготовление инженерных материалов и постройки в Таганроге будут возложены на бывшего с ним в последние два года инженер-поручика Ната. Конечно, это очень не понравилось К-скому, хотя я постарался густо позолотить пилюлю. В конце осени, я поручил ему составить проект и соображение цен на заготовление, причем он, с своей цинической усмешкой, заметил, что все прежние сметы и соображения подлежат радикальному изменению, от которого можно ожидать значительного уменьшения суммы подряда. Я конечно поддержал его в этом благом настроении, вызванном уверенностью, что не ему уже придется пользоваться барышами. Жидовская натура явилась тут во всем блеске. Недели через две, К—ский принес мне толстую тетрадь, написанную его рукой и содержащую в себе все соображения и исчисления, сделанные совсем на новых основаниях, которые ему конечно были давно известны, но до сих пор он не считал нужным об них говорить. Общая сумма заготовки уменьшилась от этого не много более чем на треть. При докладе мне всех подробностей исчисления, я вынужден был сделать возражение: до такой степени сбережения, особливо в морской перевозке, были значительны. К—ский, с своей таинственно-цинической [360] улыбкой, отвечал, что все исчисления верны, и ошибки никакой нет. Я оставил его тетрадь у себя, чтобы рассмотреть еще на досуге, приказал у себя на квартире переписать ее, проверил и, когда К—ский пришел с докладом, приказал ему написать на его имя предписание отправляться в Таганрог и приступить к заготовлениям согласно сделанному им самим изменению, а поручику Нату принять от него дела инженерного отделения штаба. Это его очень озадачило, но возражать было нельзя: его собственноручная тетрадь была у меня. Конечно, и при этом исчислении, он в убытке не остался; но можно вообразить себе, что у него оставалось в кармане в предшествовавшие пять лет? В 1845 г. он вышел в отставку, женился на девице Коваленской, молодой особе, которую он мучил ревностью, скаредностью и деспотическим обращением. В Таганроге говорили, что у него 400 т. рубл. капиталу. Я его там видел в 1851 г.; он был богатым помещиком, но жил свиньей, как разворовавшийся Жид. Вскоре он умер в больших мучениях, не видя около себя ни одного любящего лица.
Чтобы отдохнуть от воспоминания об этой грязной личности, скажу несколько слов о человеке, ему диаметрально противоположном. Антон Антонович Нат, инженер-поручик, был прислан в распоряжение начальника Береговой Линии в 1840 г. вместе с другими офицерами этого ведомства. Он был родом из Финляндии, воспитывался в Инженерном Училище и совершенно обрусел. Это был человек замечательно добрый, честный и благородный. При хороших умственных способностях и общем образовании, он был одним из лучших инженеров. При этих достоинствах он был скромен, даже до излишества, так, что его трудно было узнать и оценить. С самого приезда на Береговую Линию, он подружился с своим земляком, Сальстетом, а впоследствии женился на падчерице последнего, девице Свентоховской. Действительно, в обществе этих честных и добрых людей от многого можно было отдохнуть.
1844-й г. был последним годом моей службы на Береговой Линии. Он прошел без особенных событий; только в начале года Будберг был произведен в генерал-лейтенанты с назначением генерал-адъютантом. Это была общая для нас радость, и мы ее отпраздновали пиром на весь мир. Будберг умел привязать к себе своим ровным и ласковым со всеми обхождением, при полном соблюдении своего начальнического достоинства. В мелочи администрации он не вмешивался, и дела наши шли хорошо, хотя в Тифлисе, по прежнему, нас не долюбливали.