Хочу написать то, что в жизни случилось видеть и испытать, насколько все это сохранилось в памяти. Успею ли? Мне скоро минет 65 лет
| Вид материала | Документы |
- Работа ученицы 6 класса моу «Тишковская сош» Левашовой Ангелины 12 лет, 39.29kb.
- Моя мобильная жизнь…, 301.9kb.
- Л. Лечтер "Если хочешь быть богатым и счастливым, не ходи в школу", 3753.75kb.
- Прочтя книгу, все что я увидел и прочувствовал в своей рабочей жизни, откликнулось, 3376.47kb.
- Конкурс «Лучший урок письма» Письмо сочинение, 57.32kb.
- На самом деле, все это началось очень давно. Насколько давно, я даже не осмеливаюсь, 460.03kb.
- Этот рассказ вызван определенными событиями в моей жизни, после которых я решил попробовать, 229.99kb.
- Нравственность это разум сердца, 162.39kb.
- М. В. Михайлова (Санкт-Петербург) Словарь и образ жизни: о двух программа, 174.52kb.
- «Дыхании богов», 5218.49kb.
Куринским полком командовал полковник барон Меллер-Закомельский. Штаб его был в укр. Воздвиженском, на р. Аргуни, выдвинутом вперед к самой опушке лесов, покрывающих предгорие. Б. Меллера я не встречал, а известен он был более, как ловкий, чем предприимчивый и храбрый начальник. 1-й бригадой 19-й дивизии командовал г.-м. Полтинин, который во Владикавказе мирно доживал свой век. Там же и на Военно-грузинской дороге расположены были полки этой бригады. Навагинским полком командовал полковник Бибиков, бывший адъютантом Вельяминова, человек бесцветный. Он убит в Даргинском походе и заменен полковником б. Ипп. Александр. Вревским, с которым я уже встречался на Береговой Линии. Полк он получил от князя Воронцова по особенному случаю. По смерти Бибикова оказались свидетельства в том, что, во время Даргинской экспедиции, в полку утеряно и испорчено в сражениях множество аммуниции и оружия, так что целый батальон нужно было заново формировать. Свидетельства были законные. Нужно было или произвести следствие об их несправедливости, или сознаться в фактах, несовсем соответствующих донесениям. Барон Вревский предложил уничтожить свидетельства, если ему дадут этот полк. Князь Воронцов согласился, но требовал еще условия, чтобы Вревский прекратил свой иск против Волобуева и Закоркова. Иск этот состоял в том, что купеческий сын Иван Волобуев (за 30 лет известный в Ставрополе под именем Ваньки Каина) и коммиссионер Закорков нанесли Вревскому личное оскорбление, от которого он упал, а бывший с ним ф.-а. Т. получил удар по уху, причем у него сбита с головы фуражка. Происходило это в Железноводске, в квартире Волобуева, куда Вревский и Т. привлечены были отчаянным женским криком. Там они нашли семейную сцену: полупьяный [372] Волобуев, замотав на руку косу своей жены, таскал ее по комнате без милосердия. Следствие об этом произведено толково и добросовестно командиром Хоперского полка полковником Круковским. По высочайшему повелению, виновные преданы военному суду. Обвиняемые были богаты; денег не жалели, и суду было известно, что князь Михаил Семенович, а следовательно и Заводовский, задали прекратить это дело миром. Когда следствие поступило на рассмотрение Заводовского, составлен подкупленным обер-аудитором Кузьминым возмутительно нагло неправильный доклад, листов в пятьдесят. Дежурный штаб-офицер штаба, полковник Кусаков, оставил его у себя до моего приезда в Ставрополь. Я посвятил несколько дней на рассмотрение этого дела, прошнуровал доклад обер-аудитора, в своем докладе выставил все умышленные неправильности, сокрытие фактов и изложение других и явно-пристрастные суждения, представил его Заводовскому и просил о предании Кузьмина суду. Но я трудился напрасно. Вревский помирился, Т. не претендовал, а Кузьмин остался на своем месте. Заводовский просил меня оставить это дело, потому что «Михаил Семенович этого желает». По его мнению, против такого аргумента нельзя было возражать. С грустью убедился я, что попал в край, непохожий на Береговую Линию и мне совсем несимпатичный.
Командиром Тенгинского полка был (1845 г.) полковник Хлюпин, мой старый знакомый. Начальником 19-й пехотной дивизии был г.-л. Иван Михайлович Лабынцев. Он жил в заштатном городе Георгиевске, и при нем был только его дивизионный штат. Все войска были в полном распоряжении кордонных начальников. Лабынцев не мог ими распоряжаться, но ему предоставлено было заботиться о хозяйственном благоустройстве. Конечно, он не делал ни того, ни другого, сидел себе в Георгиевске и ругал всех прохвостами. Понятно, что от таких ненормальных отношений начальствующих лиц войска терпели, и служба отправлялась неправильно. А между тем был он человек совсем недюжинный. С первых чинов на Кавказе он служил с особенным отличием, был хладнокровен в бою, храбр беззаветно и пользовался большим доверием войск. О нем тоже ходила между солдатами молва, что знает заговор от всякого оружия, потому что ни разу не был ранен. Он был довольно умен, хорошо грамотен и опытен в Кавказской войне и в военной администрации. Его недостатки были: скупость и грубый неуживчивый нрав. Он был холост и жил более чем скромно. Все это конечно не было особенно симпатично новому главнокомандующему тем более, [373] что Лабынцев не стеснялся выражаться обо всех с циническою грубостью, хотя не без своего рода юмора и остроумия, что делало ему много врагов. Когда в одну из критических минут Даргинской экспедиции, ему дано было 6 или 7 батальонов из войск 5-го корпуса для одного серьезного движения, он подошел к князю Воронцову и своим обыкновенным, т. е. грубым, тоном сказал: «Что вы, ваше сиятельство, дали мне эту кучу милиции? Позвольте мне взять батальон или два Кабардинского полка; это будет вернее». Это было при большой свите князя и в присутствие командира 5 пехотного корпуса, г. Лидерса. В этом несчастном походе Лабынцев и Козловский на плечах вынесли остатки отряда. Все говорили, что им не сдобровать; это оказалось верным только для Лабынцева: Козловский умел стушеваться. Лабынцев в последствии был корпусным командиром в России, произведен в генералы по инфантерии и выпросился на покой по армии. Он женился, и, кажется, теперь (1882 г.) еще жив.
Для усиления Кавказской армии, в разные времена, были переводимы из Новороссийского края все три дивизии 5-го пехотного корпуса с их артиллериею. Из них 1-я бригада 13-й дивизии была расположена на правом фланге Кавказской линии, 2-я бригада и вся 14-я дивизия отправлены на левый фланг в состав собиравшегося отряда для движения в Дарго, под личным начальством главнокомандующего, или для занятия множества укреплений, на смену там Кавказских войск; 15-я дивизия послана за Кавказ. Г. Лидерс находился при князе Воронцове, но ничем не распоряжался. Все войска его корпуса, по полкам, батальонам и ротам, были разобраны по всему Кавказу, в распоряжение местных кордонных начальников, и их ближайшие начальники могли только заботиться об их хозяйственном благоустройстве, да и то по мере возможности и с согласия кордонного начальника, который ни за благосостояние, ни за образование, ни за сбережение войск не отвечает. Трудно вообразить себе что-либо более анормальное. Войска конечно терпели, особливо при общей неопытности в крае новом и своеобразном; но все были довольны, потому что в Крыму было еще хуже, а впереди предстояли военные действия и отличия! Я сначала думал, что такой порядок установился временно, для обращения всех свободных средств в состав отряда, которому предстояли решительные действия против Шамиля; но диспозиция и употребление войск остались те же и по окончании этой несчастной экспедиции до самого выхода 5-го корпуса с Кавказа. [374]
Штаб 13-й пехотной дивизии был в Ставрополе; начальником ее был г.-л. Степан Герасимович Соболевский. Счастливый случай доставил мне удовольствие провести целый год с моим старым полковым командиром, который, 20 лет тому назад, отечески приласкал меня, 17-летнего юношу. Он нисколько не изменился: все тот же бронзовый цвет лица, женские черты, но добрейшие глаза и улыбка. В голове ни одного седого волоса, хотя ему было 60 лет. Здоровье ему не изменило; по прежнему он не знал других лекарств кроме кислой капусты, которая служила ему панацеей от всех недугов. Его всегдашнее хлебосольство развилось у него до страсти. Его квартира была против Армянской церкви, в самой грязной части города. С 10 часов утра его фаэтон, запряженный четверкой жирных вороных лошадей в-ряд, отправлялся собирать гостей к обеду, а потом развозил по домам. Редко кто пробирался к нему пешком, а в экипаже никто не дерзал особливо с тех пор, как патриарх Нерсес, проезжавший через Ставрополь и желавший отслужить обедню в своей церкви, завяз в грязи и должен был просидеть часа три в своей карете, запряженной восемью белыми конями. Степан Герасимович, как и все начальники дивизий, оставался в Ставрополе без всякого дела. В конце 1846 г., остатки его дивизии выступили с Кавказа в Севастополь. Для Степана Герасимовича началась опять прежняя жизнь, ученья и смотры без конца, и кормление всех званых и незваных. Это продолжалось недолго. Однажды, после театра, плотно поужинав у своего знакомого, он, закормивший на смерть двух адмиралов, умер от удара в коляске, на пути к своей квартире. Мир душе его! Это был честный и добрый человек.
Одним из полков его дивизии, Белостокским пехотным, командовал полковник Густав Карлович Ульрих, бывший майором и командиром 2 батальона Таврического полка, когда, в 1826 г., я туда прибыл прапорщиком. Он был все тот же добрый и честный человек, всеми любимый; но прежняя наклонность его к спиртным напиткам развилась в страсть. В том же 1845 г. он должен был сдать полк полковнику Скалону, который не пощадил его при приеме. Тогда это была обыкновенная история. Говорят, ныне лучше. Дай Бог! Нехорошо, когда полковой командир делается антрепренёром своего полка; но едва ли хорошо и то, если комитет, составленный из ему подчиненных офицеров, получает законное право действовать самостоятельно и до некоторой степени контролировать своего начальника. Едва ли это не есть теоретическое измышление, которое происходит от того, что кабинетные или [375] канцелярские законодатели мечтают основать устройство военных сил на принципах гуманности и отвлеченной справедливости. Война есть олицетворение права сильного; войска устроены не для парадов, а для спокойствия, целости и спасения отечества от внешних и внутренних врагов. Военное ведомство не цель, а орудие, которым достигаются высшие государственные цели, до того важные, что тут не место сантиментальности. Это орудие может хорошо действовать только при наименьшем разделении власти и при пассивном ей повиновении, хотя бы для того пришлось отступить от идеальной нравственности и даже до некоторой степени нарушить права, которыми законно пользуются все остальные граждане государства. Кажется, у нас не совсем еще убедились в этой истине, и потому беспрестанно встречаются в военном законодательстве противоречия, как например: учреждение полковых комитетов, распоряжение в ротах артельным хозяйством выбранными ротою нижними чинами, а в то же время предоставление полковому командиру увольнять от службы офицеров без объяснения причин; устройство военного суда с военными судьями, прокурором и защитниками, суда, который ведает все преступления лиц военного ведомства, в том числе и такие, которые не имеют никакого отношения к его военному званию. В довершение всего, никакой коренной закон не определяет, какому именно суду подлежит обвиняемый гражданин: общему ли уголовному или военному? Наконец, и в сем последнем находятся две формы суда: по общему военно-уголовному учреждению или по полевому уголовному уложению, это вполне зависит от военного начальства. Таким образом, личный произвол вносится не в военное ведомство, где он может иметь извинение, а в гражданский быт, где он подрывает чувство законности, и без того у нас мало развитое, и заставляет сомневаться в правосудии правительства. Расскажу случай, в котором эта несообразность ярко высказалась.
В 1845 г. взвод Белостокского полка с полусотнею Хоперского казачьего полка составлял гарнизон укр. Эрсакон, построенного на середине сообщения Прочного Окопа с укр. Надежинским, в расстоянии около 35 верст от обоих. Это маленькое укрепление было окружено жилищами мирных горцев, разных племен, которые, как известно, были хуже немирных. Поэтому Эрсаконское укрепление должно было соблюдать все военные предосторожности и, в случае нападения неприятеля, должно было расчитывать только на свои собственные силы, потому что подкрепления можно было ожидать только из Прочного Окопа, с которым Эрсакон имел сообщение один или два раза в году, когда приходила оттуда [376] колонна с годичным продовольствием для гарнизона. Командиром взвода пехоты и воинским начальником был Белостокского полка прапорщик Белый, молодой человек очень ограниченного ума, малограмотный и совершенно не знающий ни края, ни обычаев Кавказского военного быта. Казаки были под его командою, хотя начальник их, сотник Кузин (из пленных Черкесят, воспитанный известным откупщиком Кузиным) был старше чином. Кузин подчинялся Белому, который очень ревниво охранял свои права воинского начальника. Однажды приехал в Эрсакон один из Нагайских князей, человек довольно значительный и коротко известный всему гарнизону. Белый принял его дружески в своей квартире, а вслед за тем призвал в другую комнату Кузина, урядника и трех казаков и объявил им, что этот князь изменник и что он получил секретное предписание истребить его при первой возможности. Кузин просил показать ему это предписание. Белый резко отказал, сказав, что не имеет права показывать секретное предписание и строго приказал убить князя, принимая по военным обстоятельствам и как воинский начальник всю ответственность на себя. Казаки исполнили это приказание. Горец, снявший оружие и не ожидавший измены, был изрублен топором; а чтобы другие горцы об этом не узнали, Белый приказал изрубить его дорогого коня и бросить в р. Эрсакон, а оружие роздал казакам, не оставив себе ничего. Все это делалось днем и на глазах всего гарнизона. Лично против этого горца Белый не имел никакой злобы, а напротив принимал его к себе и угощал очень дружелюбно. Через несколько месяцев пришла из Прочного Окопа колонна под командою майора Белостокского полка. Бывший в гарнизоне юнкер, Поляк, донес майору об убийстве мирного князя; майор донес своему полковому командиру, этот своему дивизионному начальнику, тот корпусному командиру, а г. Лидерс главнокомандующему. Кордонное начальство и командующий войсками ничего не знали, как вдруг г. Заводовский получил предписание князя Воронцова о предании военному суду по полевому уголовному уложению Белого, Кузина и участвовавших в убийстве урядника и трех казаков. Известно, что такая форма суда учреждена собственно за преступления, совершенные в военное время в виду неприятеля, где улики на лицо и суд должен постановить приговор в 24 часа. Прежде всего является вопрос: считались ли наши военные действия против Кавказских горцев войною, и в таком случае был ли Кавказский край объявлен на военном положении? Оказывается, что последнего никогда не было ни на бумаге, ни на деле, а правительство [377] во всех дипломатических сношениях старалось положительно выставлять, что военные действия на Кавказе суть домашнее дело, в которое никто вмешиваться не может, и что по Адрианопольскому миру султан уступил России край населенный горцами от Кубани до Абхазии. В этом была своя смешная сторона. Султан уступил то, что ему никогда не принадлежало; но серьезных возражений в Европе не было, а мы считали всех Кавказских горцев Русскими подданными и только приводили оружием к повиновению тех, которые не хотели признавать нашей власти. Наконец, в данном случае, убийство произведено над мирным горцем, который и не думал отрицать своего подданства. Но во все эти соображения военный суд не мог вдаваться; он видел только, что главнокомандующий желает взыскать с виновных скоро и с особенною строгостью, и потому, в 24 часа, постановил: Белого и Кузина расстрелять, урядника и трех казаков, участвовавших в убийстве, сослать в Сибирь на каторжную работу.
Такой приговор глубоко возмутил меня, когда поступил на рассмотрение командующего войсками Кавказской линии. По законам военного времени всякое приказание начальника должно быть исполнено подчиненным, если бы даже последний видел явный вред для службы: исполнение приказания начальника снимает всякую ответственность с подчиненного. Поэтому, наказанию подлежал только прапорщик Белый, как воинский начальник. В показаниях перед судом Белый выказал крайнее тyпoyмиe, которое в обыкновенном суде возбудили бы вопрос о невменяемости. Он упорно стоял на том, что исполнил по мере сил долг верноподданного, истребив одного из врагов своего Государя. По военным законам мирного времени, подчиненный должен исполнить только законные приказания своего начальника, в противном случае он является ответственным за свои действия. Поэтому Кузин и казаки подлежали бы наказанию, как пособники преступления. Но справедливо ли было бы применить этот закон в этом случае? Могли ли казаки, которые родились и состарились под звуком пушечных и ружейных выстрелов, которых деды и отцы легли в этой беспощадной борьбе вообразить, что край не на военном положении и что самой войны совсем нет и не было? Всю эту путаницу сделало самовольное, чтоб не сказать самодурное распоряжение князя Воронцова о предании виновных суду по полевому уголовному уложению. Законного выхода не было. Заводовский представил все эти соображения главнокомандующему, который конфирмовал: всех сослать в каторжные работы на разные сроки, а Белого бессрочно. Ну, в этом [378] возмутительном приговоре едва ли не оказался невольно правым Грек, Керченский городской голова, сказавший в приветственной речи князю Воронцову, что у него Аглицкая (вместо ангельская) душа.
Вообще гуманно-либеральный вельможа начал свое правление несимпатично. После несчастной Даргинской экспедиции, стоивший нам 5 т. человек и позорного отступления, князь Воронцов принялся преследовать преступления и особенно продажу пороха горцам. К стыду нашему, последняя производилась нередко. Полки получали порох для обучения нижних чинов стрельбе в цель, чего никогда не делалось, а порох оставался без употребления и в значительном количестве. Трудно допустить, чтобы полковой командир сам занимался торговлею порохом, но он раздавался в роты, где составлял лишнее обременение при хранении в ротных цейхгаузах. Поэтому порох продавался нередко казакам и мирным горцам, а через них достигал и до немирных. Впрочем последние и сами делали порох гораздо лучше нашего, а в западном Кавказе получали из Англии через Турцию. Как бы то ни было, такое постыдное злоупотребление необходимо было прекратить; но князь Воронцов употребил для этого утонченные жандармские средства с подсылами, переодеваниями, ловушками, обысками и безименными доносами. Все это повело ко многим судебным делам и строжайшим приговорам; а между тем зло было не так велико, чтобы огромная власть и средства главнокомандующего и наместника не были достаточны для открытого и законного уничтожения злоупотреблений. Впрочем они не были уничтожены, несмотря на принесенные жертвы. Когда г. Муравьев (в 1854 г.) прибыл на Кавказ, он нашел в полках большие негласные запасы пороха, в котором вообще очень нуждались в России, при начале Турецкой войны 1853—1856 г. Он только предписал частным начальникам сдать этот лишний порох в артиллерийские склады, и это было тотчас исполнено. Отчего же, спросят, они этого прежде не делали? А потому, как объяснил мне один полковой командир, что они опасались ответственности за то, что цельная стрельба у них никогда не производилась. Казалось бы такое оправдание не уменьшает, а увеличивает вину частных начальников; но нужно вспомнить, что тогда Кавказские войска были вооружены старыми кремневыми ружьями, до того негодными, что учить стрельбе из них в цель было совершенно бесполезно. Порох отпускался по положению, а не в мере надобности. Были случаи, что для избежания затруднения в хранении большого количества пороха, его топили в воде. [379]
Вообще в правление князя Воронцова, и особливо в первые годы, смертная казнь совершалась нередко. Однажды в Тифлисе повешаны были разом девять горцев, уличенных в разбое, грабеже и убийстве. Во всех этих случаях преступники судились по полевому уголовному уложению: иначе, в пользу обвиняемых непременно явились бы смягчающие вину обстоятельства, и они не подверглись бы смертной казни, этому юридическому убийству, до сих пор позорящему культурные христианские нации. Князь Воронцов не знал законов, да и не хотел знать. Когда ему однажды доложили, что отдаваемое им приказание противно закону, он возразил: «Если бы здесь нужно было только исполнять законы, Государь прислал бы сюда не меня, а Полный Свод Законов». Он часто прибегал к суду по полевому уголовному уложению, полагая, что форма суда безразлична, лишь бы суд был правый и скорый.
Припоминаю другой пример подобного незнания, довольно резко выдающийся. Ермолов, по усмирении Кабарды, устроил там Кабардинский временной суд, где светские судьи, под председательством Русского штаб-офицера, по возможности руководились тамошними законами и адатом, т. е. обычаями края. Ермолов сделал это для того, чтобы отнять у фанатического магометанского духовенства всегда вредное нам влияние на народ при совершении суда по шариату, т. е. по Корану. Князь Воронцов не хотел знать этого различия, говоря, что все равно по шариату, или по адату, лишь бы дело было решено правильно. Конечно, ближайшие к нему лица должны бы были ему доложить о вреде, который произойдет из его распоряжения, но и они не всегда были виноваты: князь беспрестанно разъезжал и особенно по восточной половине Кавказа, принимал всех очень ласково, выслушивал внимательно бесчисленные просьбы местных жителей и тут же словесно отдавал приказания, которых часто нельзя было и изменить без особенного неудобства. Таких случаев было множество, и я только для образчика расскажу один. Приехав однажды в Прочный Окоп, князь был встречен казаками с хлебом-солью. Ему поднесли два каравая и две солонки, от двух кучек стариков, стоявших отдельно. Это обратило внимание князя, и он спросил о причине такого разделения станичного общества. Один из стариков наибольшей кучки отвечал: «Нам, ваше Сиятельство, нельзя быть вместе; то люди, а мы — псы. Родимся мы, нас никто не крестит, церкви у нас нет, вера наша запрещена; женимся мы без брака, околеваем без покаяния и святого причащения». Князю доложили, что большая часть жителей этой станицы и всего Кубанского полка раскольники, что их молельня запечатана, и [380] им не дозволяется никакого публичного проявления своей ереси. У князя задрожали губы от волнения. Он сказал, что в России веротерпимость и тут же приказал, при всех жителях, отпереть молельню и дозволить богослужение. Можно вообразить последствия. Весть об этом разнеслась по всей России; из Московской, Калужской, Саратовской и других губерний, с Дона и с Урала раскольники бросились в Прочный-Окоп венчаться у беглого попа, который беспрепятственно отправлял богослужение, запрещенное во всей России. Отменить распоряжения князя никто не имел права, да и самая отмена могла только усилить народное волнение. Величайшего труда стоило ближайшему начальству исподволь и со многими несправедливостями возвратить дело к его законному порядку, причем едва не дошло до кровопролития.
Такие частные разрешения этого вопроса бывали в России и исходили даже и от верховной власти; но общий закон остался неизмененным, и потому положение раскольников зависело и зависит (1882 г.) более от станового пристава. На Кавказе это недоразумение могло иметь в 1845 г. особенное значение. Вообще в линейном казачьем войске сектантов было более чем православных; особенно в Гребенском и Моздокском полках казаки были почти поголовно староверы и фанатически держались своего учения. Почти тоже можно сказать о Волжском, Хоперском, Кубанском и Кавказском полках; но вместе с теми, это были лучшие, самые храбрые и надежные полки. Лабинский полк был составлен из переселенцев с линии и из внутренних губерний; кроме староверов, там были молокане, духоборцы, суботники и даже скопцы. Владикавказский полк и все Черноморие состояли из Малороссиян, и между ними не было никаких сектантов. В гражданском населении Кавказской области преобладало православие, но внутри области жили Ногайцы-магометане (около 80 тыс. душ), Армяне, Калмыки и несколько иностранных колоний. Соседями были Осетинцы, считавшиеся христианами, Чеченцы и Кабардинцы — строгие магометане, Черкесы (Адехе) и Абазинские племена, считавшиеся магометанами, но вполне индефферентные к вере. Область принадлежала к Донской епархии, и православное духовенство посвящалось в Новочеркасске. Духовенство казачьих войск подчинено было обер-священнику Кавказской линии, в Тифлисе.
В таком хаотическом состоянии была православная церковь в этом обширном крае, в виду разноверного и большею частью враждебного нам населения. В 1844 (кажется) году учреждена была новая епархия, в которую вошло гражданское и казачье население