Хочу написать то, что в жизни случилось видеть и испытать, насколько все это сохранилось в памяти. Успею ли? Мне скоро минет 65 лет
| Вид материала | Документы |
- Работа ученицы 6 класса моу «Тишковская сош» Левашовой Ангелины 12 лет, 39.29kb.
- Моя мобильная жизнь…, 301.9kb.
- Л. Лечтер "Если хочешь быть богатым и счастливым, не ходи в школу", 3753.75kb.
- Прочтя книгу, все что я увидел и прочувствовал в своей рабочей жизни, откликнулось, 3376.47kb.
- Конкурс «Лучший урок письма» Письмо сочинение, 57.32kb.
- На самом деле, все это началось очень давно. Насколько давно, я даже не осмеливаюсь, 460.03kb.
- Этот рассказ вызван определенными событиями в моей жизни, после которых я решил попробовать, 229.99kb.
- Нравственность это разум сердца, 162.39kb.
- М. В. Михайлова (Санкт-Петербург) Словарь и образ жизни: о двух программа, 174.52kb.
- «Дыхании богов», 5218.49kb.
(См. выше стр. 199.)
Я уже сказал, что в 1839 г. предполагалось соединить два большие отряда под начальством генерала Граббе, взять Ахульго и занять аул Чиркей. Отряды действительно соединились под Ахульго; но взять его оказалось гораздо труднее, чем думали. Впереди его была каменная башня, Сурхаеве, а к ней можно было подойти только но узкому гребню, между двумя обрывами. Сделано было несколько неудачных приступов, прежде чем решились разбить башню ядрами и гранатами. Войска делали человечески возможное, но они били лбом в каменную стену. По взятии башни, нужно было еще штурмовать самое Ахульго. Вступили с Шамилем в переговоры. Заключили перемирие, и Шамиль дал своего сына в заложники. Но пepeмиpиe нарушено нами ранее срока. Ахульго взято штурмом. Шамиль бежал, а сын его остался в наших руках или, лучше сказать, оставался, потому что теперь он Турецкий паша, и в войну 1877—1878 г. командовал против нас конницей в Азиатской Турции, вместе с Мусою Кундуховым, бывшим у нас в чине генерал-майора.
По взятии Ахульго, ген. Граббе не предпринимал уже ничего против Чиркея и распустил отряд. В этой экспедиции мы потеряли до 5.000 человек убитыми и ранеными. Граббе сделан генерал-адъютантом, но войска потеряли к нему доверие....
За Кавказом ген. Головин делал с отрядом движение в Самурский округ и выстроил укр. Ахты, близ р. Самура, для обеспечения Кахетии с этой стороны от вторжения Лезгин. Несколько [332] аулов было взято и уничтожено, но вообще военные действия были незначительны.
Зимою 1840—1841 г. Шамиль опять начал поднимать голову. Дагестанские общества, одно за другим, покорились ему; в Чечне начиналось волнение. В 1842 г. предполагались решительные наступательные действия. Войска на Кавказской линии усилены целою 14 дивизиею из Крыма; туда же переведен и Тенгинский полк, а оборона Черномории предоставлена собственным средствам казаков.
Не смотря на это усиление, мы все-таки были везде слабы, благодаря кордонной системе, с давнего времени въевшейся в нашу плоть. Каждый год строили новые укрепления и покидали прежние убедившись в их бесполезности; прорубали просеки, истребляли леса, которые через несколько лет опять заростали. Это была Сизифова работа, которой и конца не было видно. Граббе это понял, но уже поздно: слишком далеко мы ушли по этому ложному пути. События показали это до очевидности. Несколько успешных действий в Дагестане, несколько малых укреплений доставшихся в руки Шамиля, воспламенили весь край. Зимой 1841—1842 г. укрепления в Чечне и Дагестане одно за другим уничтожались горцами. Шамиль опять стал всесильным в этом крае и в одно время угрожал Тифлису, Темир-Хан-Шуре и Грозной. Г. Граббе решился идти с большим отрядом в Ичкерию, где, в ауле Дарго, Шамиль устроил свое пребывание. Между укреплением Герзель-аул и Дарго вековой лес простирается на несколько десятков верст. В Дарго не было никаких укреплений, но лес составляет самую сильную крепость для горцев. Все старые Кавказцы не ожидали никакого успеха от этой экспедиции: поймать самого Шамиля невозможно, раззорить Дарго бесполезно, потому что само по себе оно не имеет никакого стратегического значения; между тем потеря могла быть значительна при проходе через лес, в котором горцы могли заранее сделать завалы и испортить дороги. Упрямство и громкие фразы взяли верх над благоразумием и опытностью. Граббе двинулся в Дарго. По мере углубления в лес, препятствия, а с ними и предприимчивость горцев росли. Потеряв много людей и видя невозможность достигнуть цели, Граббе приказал идти назад; но тут-то и началась главная драма. Оказалось, что горцы, позади отряда, сделали множество завалов и испортили дорогу. Нужно было прокладывать путь штыками, а между тем неприятель наседал на ариергард и на боковые прикрытия. Граббе отступил в совершенном беспорядке, потеряв более 4.000 убитыми и ранеными. Возвратясь в Грозную, он донес [333] Государю почти в следующих словах: «Войска Вашего Императорского Величества потерпели в Ичкеринском лесу совершенное поражение. От генерала до солдата все сделали свое дело. Виновен во всем один я. Повергаю себя вашему правосудию».
Положим, что это была правда, но расчет был основан на фразе и на характере Николая Павловича. Этот расчет был верен. Государь признал нужным подождать возвращения с Кавказа военного министра князя Чернышова, которого еще прежде предположил послать туда с полною властью сделать на месте все распоряжения и перемены, какие окажутся нужными. Необходимо было Государю видеть положение дел на Кавказе не одними глазами местных начальников, взаимно враждовавших; но можно очень сомневаться в том, что выбор лица был им хорошо сделан. Князь Чернышов совершенно не понимал Кавказа, а ехал туда проконсулом с огромной массой самонадеянности.
Зима 1841—1842 г. прошла для меня в служебной работе, в которой недостатка не было, и в пароксизмах лихорадки, которая возвращалась недели через две и более, не смотря на приемы хинина и на строгую осторожность. Г. Анрепа она тоже не покидала. Часто, после пароксизма, он советовался со мною, не отказаться ли ему от Береговой Линии. Зимою к нему приехала его жена с детьми, но это мало оживило наше штабное общество: они жили прилично, но расчетливо и совершенно по-немецки. По прежнему я в общественных удовольствиях не участвовал, а проводил свободное время с Майером и своими сослуживцами. Зимою шли приготовления к экспедиции 1842 года. Предполагалось выстроить укрепления на Варениковой Пристани и Гостогае и устроить дорогу от Андреевского поста к переправе через реку Кубань. Последнее возлагалось на Черноморское казачье войско, что очень не нравилось наказному атаману ген.-лейт. Завадовскому. Руководителем работ к нему назначен барон Дельвиг, который и составлял проект и смету дамбы, мостов и переправы. Постройка укреплений и действия в земле Натухайцев поручена была контр-адмиралу Серебрякову, который давно порывался к сухопутным подвигам.
Я уже сказал, что, мало по малу, мы так округлили свое положение, что имели под рукою и независимо от Кавказского начальства все учреждения для успешного хода своего управления. Та же система, и с теми же не всегда мягкими усилиями продолжалась и при Анрепе. В Петербурге нам ни в чем не отказывали, и это давало начальнику Береговой Линии такой авторитет, что [334] делало его почти самостоятельным. Впрочем г-ну Граббе было и не до того, а Тифлисский штаб, при всем желании, немного мог против нас сделать. Полемика продолжалась по-прежнему.
В экспедиции 1841 г. Анреп произведен в ген.-лейтенанты и назначен ген.-адъютантом. Надев аксельбант, он дружески пожал мне руку и сказал, что этим он мне обязан. Я не по летам был молод и неопытен в делах человеческих. Сознаюсь откровенно, что я тогда ценил его ниже его достоинства. Теперь, чрез 36 л. (1878 г.), вспоминая былое, я не могу понять, почему я не поверил его искренности. Возможно, что виною этой недоверчивости был отчасти известный стих Пушкина, который не верил многому, и в том числе «бескорыстию Немца в службе». Анрепа уже нет на свете; приношу искреннее покаяние перед его могилой. Впоследствии я встречал множество Русских, которые далеко его не стоили.
В начале 1842 г. по Кавказу разнесся слух о грозном прибытии военного министра. Говорили, будто, отпуская его. Государь сказал, что предоставляет ему полное право сменять или удалять всех, кого признает нужным, без всякого исключения. Последнее относили к главным лицам и особенно к Граббе и Головину. Все знавшие за собою грешки трепетали. Мы получили официальное уведомление, что военный министр прибудет в Анапу в первых числах Апреля. Это заставило нас только отложить выступление отряда Серебрякова; но я должен сказать, что от начальника до последнего офицера на Береговой Линии никто не трепетал от приезда страшного гостя.
В начале Апреля мы прибыли в Анапу. Военный министр должен был придти на пароходе, кажется, из Одессы. Море было очень бурно, и гость наш опоздал несколько дней против маршрута. Он зашел в Севастополь и там ожидал улучшения погоды.
Воспользовавшись этим, г. Анреп с легким отрядом сделал рекогносцировку для выбора места на р. Гостогае, где должно было строить укрепление. 13 Апреля отряд выступил из Анапы, а 14 возвратился, вполне достигнув цели при незначительной перестрелке, в которой у нас было человек пять раненых. Распоряжался контр-адм. Серебряков разумно и с опытностью, которой он конечно обязан был памяти Вельяминова. В отряде был Донской Немчинова полк, составленный почти исключительно из офицеров и казаков, в первый раз участвовавших в военных действиях. Донцы не пользовались уважением горцев; но я всегда был уверен, что в том виноваты исключительно начальники, не [335] умеющие употреблять этих казаков. Суворов атаковал казаками укрепленный город Кобрин и полевые укрепления при Рымнике и Фокшанах.
Только что отряд поднялся на Керчигеевский хребет (за которым на далекое расстояние простирается открытая, волнистая местность), человек пять конных горцев подскакали близко к цепи, чтобы показать свое удальство. Серебряков, улучив минуту, послал сотню Донцев обскакать и взять этих смельчаков. Лошади были свежие; казаки пустились с большим одушевлением. В глазах всего отряда продолжалась эта травля, и кончилось тем, что горцы были изрублены, и Донцы с торжеством привезли их оружие. Между убитыми горцами был один в панцыре, с колчанной саблей, луком и стрелами. Этот случай, сам по себе ничтожный, одушевил казаков. Еще несколько таких действий, в которых заранее можно было быть уверенным в успехе, высоко подняли дух Донцов и родили в них самоуверенность. Полк Немчинова служил в Анапе четыре года и сделался грозою горцев. Я уверен, что тоже самое можно сделать с каждым Донским полком; нужно только постепенно и осторожно развивать в них боевой дух, а не пускать их в первый же раз в такое дело, где бы они обожглись. Не знаю как теперь, когда вступление в войска и выход из оного сделались свободными; но в мое время Донские казаки были только неопытны, офицеры же сверх того были не образованы, склонны к пьянству и к незаконной наживе на счет своих же подчиненных. Разумеется, были исключения.
В Анапу стали съезжаться разные лица для встречи военного министра. В том числе приехали Траскин и Завадовский. Последний собирался просить, чтобы с Черноморских казаков сняли обязанность строить дамбу и мосты к Варениковой Пристани на счет войскового капитала. В разговоре об этом Анреп старался убедить его, что это сообщение будет полезно для развития торговли и промышленности в Черномории. Завадовский с своим резким хохлацким акцентом сказал: «Конечно, ваше п-во, Роман Хведорович; но кто же по сему шляху буде ходыты?» Такой неожиданный вопрос поставил моего Немца в большое затруднение. Оказалось, что ведь в самом деле по этой дороге ходить некому, по крайней мере до полного покорения Закубанского края. Единственное значение этого сообщения в настоящее время могло быть только как укрепленной переправы через Кубань для наступательных действий против Натухайцев. [336]
Этот разговор мне передавал генерал Анреп; сам же я в это время лежал в пароксизме лихорадки. Он был так силен, что я целый день просидел дома. На досуге мне пришло в голову написать докладную записку от г. Анрепа военному министру о присоединении Мингрелии и Гурии к Черноморской Береговой Линии и образовании из этих двух провинций 4-го отделения, простирающегося до самой границы Азиатской Турции. Я сам был доволен своим произведением. На двух или трех листах с полной уверенностью были изложены военные, политические, торговые и карантинные соображения, по которым эта мера была совершенно необходима. Признаюсь, мне вспоминалось слово Раевского: «Моn cher ami, quand on n’a pas de bonnes raisons, on en donne de mauvaises» (Милый мой друг, за неимением веских доводов, представляешь слабые). Я бы взялся в нескольких строках опровергнуть все эти доводы, сказав, что все они справедливы на бумаге, на деле же все распоряжения в Мингрелии и Гурии несравненно скорее могут делаться из Тифлиса, чем из Керчи, куда вся корреспонденция идет через Тифлис и Ставрополь. Надобно впрочем сказать, что этот край был в забросе у Тифлисской администрации, так как в нем не производилось никаких военных действий. Положение народа, между безжалостным грабительством местной аристократии и нашей безучастной бюрократией, было печально. В этом отношении передача этого края в Береговую Линию была для него конечно благодетельна. На другой день я прочел записку г. Анрепу. Ему очень понравилась мысль округлить свою область и сделать ее действительно одною из самых интересных на Кавказе; но он боялся испортить свои отношения к корпусному командиру. Я предложил ему сначала завести разговор с князем Чернышовым на этот предмета и сделать так, чтобы Чернышов усвоил эту мысль, как свою собственную. Для этого записка будет иметь вид памятной, а не представления. Если это удастся, Чернышов вероятно и не упомянет о том, что инициатива в этом деле принадлежит г. Анрепу. Чтобы не возвращаться к этому предмету, я должен сказать, что наша затея вполне удалась: Чернышов, из Кутаиса, послал это предположение Государю. Весь его авторитет состоял в том, что он сделал это представление из Кутаиса, проехав Мингрелию в несколько часов. Высочайшее повеление сообщено нам в Керчь с фельдъегерем, который поскакал с ним же в Тифлис, где старый Головин еще писал своеручно опровержение нашей записки. Я [337] случайно видел этот интересный автограф, написанный хорошим слогом, но в тоне полемическом. Так например, против каждого параграфа нашей записки опровержение начиналось так: «Г.-адъют. Анреп, или, лучше сказать, генерального штаба полковник. Филипсон, говорит...». Может быть, это зло; но это роняет достоинство Головина. К счастью, возражение не было представлено и осталось в портфеле его преемника.
Наконец, пароход привез нам жданного гостя. Князю Чернышеву отведены были две большие комнаты в пашинском доме, где квартировал комендант. Это было единственное нарядное помещение в Анапе. Князь встретил Анрепа очень любезно, что с ним не часто случалось: он был высокомерен и с старшими генералами нередко обращался грубо. На другой день он желал видеть войска отряда. Я это предвидел, и как Серебряков совсем не знал пехотной службы, то мы заранее сделали две репетиции. Я написал ему на бумажке все командный слова, начиная с отдания чести до конца церемониального марша, и сказал, что если военный министр отдаст какое-нибудь неожиданное приказание, то я сам прибегу к нему с этим приказанием. Признаюсь, я был очень непокоен за хороший исход этого оригинального смотра. Оказалось, что и князь Чернышов разделял это сомнение. Он был пешком; я конечно старался держаться близ его. Когда Серебряков скомандовал перемену дирекции, князь обратился ко мне и сказал: «mais pour un marin, il ne se tire pas mal d’affaire» (А ведь для моряка это не дурно). Нечего и говорить, что истый гвардеец упал бы в обморок от нашего церемониального марша. Пешие казаки особенно отличились. Князь Чернышов не утерпел, чтобы не заметить этого Анрепу, который очень просто отвечал, что здешним войскам, обремененным работами и походами, при весьма неблагоприятных климатических условиях, нельзя и думать о некотором улучшении фронтового образования. Вообще Анреп, как при этом, так и во все время пребывания князя Чернышева на Береговой Линии, держал себя с большим достоинством и тактом. Кажется, князь и сам оценил это: ему вероятно ново было попасть в край, где он не видел лакейства и где его никто не трепетал. На другой день он отправился с г. Анрепом на пароходе; у меня был сильный пароксизм, и я отправился из Анапы только утром следующего дня и на другом пароходе.
Осмотр Береговой Линии продолжался пять дней. Военный министр был всем доволен и в самом лучшем расположении [338] слушал рассказы подполковника Бараховича об его подвигах и особливо о том, как он, в одном десанте, при свалке с Турками и горцами, откусил нос Турку. Казак, кончая свое повествование, сказал: «3вините, ваше сиятельство; зробить то я зроблю, а казать не умею, бо я не архитектор». Князь Чернышов спросил его: давно ли видел свое семейство? — «Та вже ма быть годыв четыре. Махонький сынишка по одному году, того ще и не бачив». Военный министр приказал Вревскому (Павлу Александровичу) записать его детей и объявил, что дочь будет принята в Смольный монастырь, а двое сыновей в морской кадетский корпус. Таким образом хитрый казак достигнул своей цели буфонством, которое сделало бы честь хорошему актеру.
Князь Чернышов вышел на берег в Редут-Кале и чрезвычайно любезно благодарил Анрепа за все что у него видел. Я прибыл на рейд Редута накануне вечером, на другом пароходе. На берегу думали, что приехал военный министр, поднялась возня и тревога. На пароходе приехал полковник Дружинин и торопился ехать назад, чтобы успокоить ген.-лейт. Брайко, Тифлисского военного губернатора, выехавшего встречать и провожать министра до Тифлиса. Почтенный старик, всеми уважаемый за доброту и благородство, целую ночь просидел одетый во всю форму и в перчатках, боясь опоздать к встрече. На другой день рано утром Дружинин опять приехал на пароходе. У него был озноб. Когда я ему это сказал, он нервно отвечал: «Да какая лихорадка! Там на берегу все дрожат; я все смеялся, а вот видно и сам заразился».
Известно, что опасения многих главных лиц, по обе стороны Кавказа, сбылись: Граббе и Головин должны были оставить свои места, хотя для этой перемены выждали время и дали благовидный предлог. Граббе при этом показал не только твердость характера, но упрямство, имевшее вид бравады. Князь Чернышов недели две разъезжал по его краю; а он, под разными предлогами, даже с ним не хотел и встречаться.
У нас на Береговой Линии приезд князя Чернышова имел следствием только образование 4-го отделения линии и разрешение некоторых наших представлений, которые оставались в Тифлисе без движения. За Кавказом и на Кавказской линии князь предложил новую систему: заняв все выходы из гор укреплениями, оставаться в оборонительном положении. Это значило еще усилить кордонную систему и передать в руки Шамиля всю инициативу действий. Запирание укреплениями выходов из гор едва ли могло придти в [339] голову кому-нибудь из знающих Кавказ и горцев. Последствия это доказали.
Мы возвратились в Анапу, откуда отряд Серебрякова выступил 23 Апреля и приступил к постройке укрепления на указанном месте, на Гостогае.
Горцы были в большом сборе. 20 Мая мы поднялись по долине этой реки, по местности, покрытой перелесками и чрезвычайно плодородной. Вообще пространство отсюда до Анапы было житницею горцев. При самой первобытной обработке земля давала огромные урожаи всякого хлеба. При рытии рва укрепления, я видел пласт чернозема в два аршина толщины. Народонаселение по долине было довольно густо и зажиточно. В этот раз мы не жгли аулов, хотя все время горцы не переставали вести перестрелку, в которой мы имели небольшую потерю. 28 Мая генерал Анреп сделал рекогносцировку к Варениковой Пристани, чтобы выбрать места для укрепления. Я уже говорил, что в 1839 г. я составил глазомерный очерк местности, на сколько мог видеть с дерева, и что составление проектов дамбы и переправы высочайше возложено было на полковника Шульца и барона Дельвига. Когда уже они приступили к действиям на месте, Государь еще раз взглянул на мой очерк и, поставив карандашем точку и букву А., сказал военному министру, что вероятно вот тут будет лучшее место для укрепления. Через полчаса после этого, фельдъегерь мчал уже точку А. на Вареникову Пристань и конечно, на расстоянии этих 2000 верст немало выбил зубов ямщикам и загнал почтовых лошадей. Об его собственных костях не беспокоился никто, начиная с него самого, потому что большая часть прогонов осталась в его кармане. «Свежо предание, а верится с трудом».
Из Варениковой Пристани мы возвратились прямою дорогою в Анапу, откуда г. Анреп отправился в Керчь, а я на пароходе по Береговой Линии.
Убыхи вероятно решились отмстить нам за прошлогоднее поражение. Они решительно атаковали Головинское укрепление и едва его не взяли. Ночью они подползли к укреплению и стремительно бросились по капители восточного бастиона. Гарнизон был готов, но артиллерия мало принесла пользы в темную ночь, а неприятель был в больших силах. В нескольких местах перерубили палисады во рву, и шайка бросалась на бруствер, не обращая внимания на наш огонь, от которого много горцев осталось во рву. В это же время были фальшивые атаки на два соседние бастиона и заставили держать резерв в готовности. Когда неприятель ворвался в [340] восточный бастион, защитники его должны были отступить направо и налево по банкету. В это время горцы, полагая, что дело кончено, бросились грабить ближайшие здания: церковь, офицерский флигель, артиллерийскую казарму. Поручик Завадский, очень хороший и опытный офицер, потеряв более половины своей команды, отступил из восточного бастиона к южному, но нашел его уже занятым горцами. Не зная что делается в других местах и имея не более 20 человек, Завадский бросился к западному бастиону и там наткнулся на воинского начальника, майора Берсенева. «Все пропало, майор», сказал Завадский в отчаянии. — «Ну хорошо; прикажите своей команде примкнуть к резерву. После получите от меня приказание». Завадский говорил: «Берсенев сказал эти слова так хладнокровно, что я начал надеяться, что не все еще пропало». В резерве оказалось человек 150 с двумя горными единорогами перед пороховым погребом. Берсенев стоял впереди и рядом иepoмонах Макарий с крестом и в эпитрахили. Горцы распространились по казармам, грабили и спокойно уносили свою добычу через восточный бастион, но не зажигали строений, боясь взрыва порохового погреба. Об остатках гарнизона никто из них не думал. Так прошло часа три. Когда стало светать, майор Берсенев сказал: «пора, с Богом!». Отец Макарий благословил воинов, из которых каждый знал, что от этого последнего усилия зависит их участь. Завадский в тишине послан по банкету к южному, другой офицер с 40 человеками к северному бастиону. Им велено открыть сильный огонь и крикнуть ура! когда услышат два пушечных выстрела. Майор Берсенев приказал сделать эти выстрелы картечью по диагонали укрепления к восточному бастиону, и все три команды с громким ура! бросились туда в штыки. На горцев напала оторопь. Они даже и не пробовали защищаться, а пустились бежать через восточный бастион. Конечно число их значительно уменьшилось: кто повел раненых, кто уносил добычу. Укрепление было опять занято, но многие горцы не успели выскочить из строений и были там убиты. Человек десяток засело между кирпичами разобранного порохового погреба; они не сдавались и все были заколоты. В этом деле у нас убито и ранено 1 офицер и 60 нижних чинов. К счастью, горцы не проникли в лазарет, где было человек 60 больных не могших встать с постели. Горцы говорили после, что у них была очень большая потеря. Во рву и внутри укрепления собрано более 120 трупов.
Я прибыл на пароходе на другой день после события. Берсенев еще не сделал донесения. Зная, что он тоже «не архитектор»,