Хочу написать то, что в жизни случилось видеть и испытать, насколько все это сохранилось в памяти. Успею ли? Мне скоро минет 65 лет
| Вид материала | Документы |
- Работа ученицы 6 класса моу «Тишковская сош» Левашовой Ангелины 12 лет, 39.29kb.
- Моя мобильная жизнь…, 301.9kb.
- Л. Лечтер "Если хочешь быть богатым и счастливым, не ходи в школу", 3753.75kb.
- Прочтя книгу, все что я увидел и прочувствовал в своей рабочей жизни, откликнулось, 3376.47kb.
- Конкурс «Лучший урок письма» Письмо сочинение, 57.32kb.
- На самом деле, все это началось очень давно. Насколько давно, я даже не осмеливаюсь, 460.03kb.
- Этот рассказ вызван определенными событиями в моей жизни, после которых я решил попробовать, 229.99kb.
- Нравственность это разум сердца, 162.39kb.
- М. В. Михайлова (Санкт-Петербург) Словарь и образ жизни: о двух программа, 174.52kb.
- «Дыхании богов», 5218.49kb.
Волнение между горцами распространилось по всей линии, и видно было, что возбуждение враждебной предприимчивости происходило от одного общего источника. В тоже время Убыхи сделали вторжение в Абхазию, но успели только сжечь несколько малых аулов. Они проходили в оба пути мимо укрепления Гагр, через ущелье р. Жоадзех, заросшее лесом. Переход этот очень труден и возможен только в одном месте, по которому крепостная артиллерия не может действовать, а гарнизон так слаб, что не может и думать о вылазке против партии, в которой около 1.000 человек, хотя место переправы не более двух верст от укрепления.
Весною слабы гарнизоны и во всех укреплениях. В летние жары и осенью больных лихорадкою очень много; но, по нужде, больной может стать с ружьем на бруствере, в случае нападения. Зимою болезни вообще ожесточаются, а весной имеют несчастный исход. Тогда можно надеяться только на здоровых, а их ряды бывают очень разрежены. Успех горцев в одном месте мог повлечь за собою последствия как в 1840 г., если не хуже.
Более серьезное покушение сделано было Убыхами против укр. Головинского. Их партия, до 2000 человек, собралась скрытно в балке, отделяющейся от укрепления небольшим возвышением к С. В-ку. Горцы знали, что днем крепостные ворота бывают отворены. В полдень десятка два конных выскакали из-за возвышения и во весь дух бросились по берегу моря мимо одного из блокгаузов, к воротам. По счастливой случайности, воинский начальник приказал только перед этим запереть ворота; удальцы расчитывали, вскочив в укрепление, произвести замешательство, а в то время конная партия сделает открытое нападение. Видя неудачу, конные пустили лошадей во весь опор, с гласиса заставили их сделать отчаянный скачок через ров, на дне которого были заостренные палисады. Лошади конечно не могли перепрыгнуть и были ими проткнуты, а отчаянные горцы, в тоже мгновение, бросились на эскарп и вскочили на бруствер. Все это было сделано с невероятною стремительностью, но гарнизон был уже готов: удальцы заколоты штыками на бруствере, а атака пешей партии отражена без потери с нашей стороны.
Я счел нужным описать этот отчаянный подвиг удальцов, чтобы показать, с каким врагом мы имели дело. Я уже сказал, что Убыхи были самым храбрым и предприимчивым народом из племени Адехе. Их вражда к нам доходила до крайнего фанатизма и до сумасбродства, которые возбуждали к предприимчивости и остальных менее воинственных горцев этого края. [204]
Одновременно с этим произошли беспорядки в Цебельде. Князья Шабаш и Баталбей Маршани собрали шайку разного сброда, грабили в Цебельде и в Абхазии, где находили много сторонников. Генерал Муравьев настоятельно просил обеспечить Абхазию от Убыхов постройкою башни в ущелье Жоадзех и дать ему средства для движения в Цебельду и Дал, для прекращения беспорядков. Первое было очевидно необходимо; польза последнего сомнительна, потому что шайка разбойников всегда уйдет, а держать постоянно войска в Цебельде было невозможно. Однако Анреп не решился в этом отказать.
Донося об этом своему Кавказскому начальству и представляя копию в Петербург, Анреп просил позволения отложить предполагаемое в этом году занятие линии от Варениковой пристани к форту «Раевский» и дать ему время осмотреться.
Мы отправились на пароходе по Береговой Линии. Видно было, что Анреп не ожидал таких размеров своего командования. Не раз ему приходилось отдать справедливость своему предместнику, который сумел сделать возможным такое развитие нового края. Новороссийск, благодаря разумной деятельности контр-адмирала Серебрякова, принимал вид красивого города. При меньшей враждебности горцев, там начинали развиваться торговля и промышленность. В огромной бухте, обрамленной горами, стояло более десяти военных и частных судов. Везде была видна большая деятельность. Геленджик принимал тоже приличный вид, хотя много еще оставалось в нем грязных лачужек прежнего времени. Средние укрепления, в которых здания, кроме пороховых погребов, сосновые, срубленные в Таганроге, содержались в большой чистоте и порядке. Рассаженные внутри укрепления деревцы, растения и цветы, и виноград, вьющиеся по трельяжу, давали укреплениям вид каких-то аббатств. Эта была уже непосредственная работа г. Раевского, который сам развозил на пароходе, и сам распоряжался рассадкою всех этих растений. К Югу от Навагинского укрепления картина изменяется, природа делается роскошнее, а укрепления с строениями, сделанными из местных материалов и при скудных средствах, глядят гнило и мизерно. В довершение всего, войска, расположенные в Абхазии, не получали довольствия, которое Раевский умел выхлопотать для остальных по морскому положению. Одно, что неприятно поразило нового начальника, — это санитарное состояние войск и особливо в Абхазии. Сухум казался каменным гробом: нельзя было встретить свежего, здорового лица, а еще лето и не начиналось. [205]
По возвращении в Керчь, г. Анреп сделал, в виде обозрения, донесение обо всем, им найденном, и просил разрешенья в этом году удовольствоваться только довершением работ в Новороссийске, постройкою башни в ущелье Жоадзех, где горцы могут переходить в Абхазию, минуя Гагры; а осенью, когда спадут жары, собрать отряд в укр. Св. Духа и двинуться сухим путем через землю Убыхов для наказания этого народа и чтобы разрушить обаяние, которым он пользовался для возбуждения других горцев против нас. Прибыв в укр. Навагинское, отряд должен был построить на горе каменную башню, которая бы более открыла местность и сделала невозможным возобновление бомбардирования этого укрепления. Последнее предприятие было очень серьезное и требовало довольно значительного отряда, который предполагалось перевезти в укр. Св. Духа на судах Черноморского флота.
Высочайшее соизволение не замедлило, и мы тотчас же принялись за приготовления. В распоряжение ген. Муравьева назначены были два Черноморских казачьих полка и 3-й батальон Тенгинского полка, для постройки башни в Гаграх. Г. Анреп предоставил ему, в случае необходимости, употребить часть этих войск для движения в Цебельду. Эти войска были на наших пароходах и судах перевезены в Гагры, в начале Мая. Тенгинским бaтальоном командовал подполковник Данзаз, секундант А. С. Пушкина, отличный боевой офицер, светски образованный, но крайне ленивый и, к сожаленью, притворявшийся roue. Одним из пеших казачьих полков командовал войсковой старшина Бабич, которого только впоследствии мне суждено было коротко узнать и оценить по достоинству. Еще два пеших казачьих полка были доставлены в Новороссийск, где предстояли невоенные работы.
В Керчи, осмотревшись, г. Анреп был поражен разнообразием предметов своего управления, и всего более огромностью сумм, проходящих через его управление. Этих сумм бывало до 2-х миллионов в год. В Керчи не было уездного казначейства; поневоле наши суммы должны были храниться в частном доме, занимаемом управлением без многих из тех мер, которые требуются для безопасности казенных сумм. При том же, в самом расходовании и рассылке сумм приходилось часто делать отступления от законного порядка, поспешности распоряжений, так как все сообщения с Береговой Линией делались на пароходах, которые не имели определенных дней отхода. Я, кажется, уже сказал, что казначеем был провиантский чиновник Еф. Герас. Лаврик, говоривший о себе, что учился грамоте на медные гроши. Он был человек пожилой, [206] семейный, простой и честный. Он отлично вел свое дело и 23 шнуровые книги. В добавок к 600 рубл. окладного жалованья, ему позволено было держать тысяч до 40 свободных казенных денег в сериях вместо кредитных билетов. Никогда никаких беспорядков, наветов и жалоб на него не было. Какая-то закваска честности и самоуважения была положена во все управление Береговой Линии. С того времени прошло 37 лет (1878), но я и до сих пор с наслаждением и гордостью вспоминаю это время. Думаю, что это чувство разделяют со мною мои дорогие сослуживцы, если кого-нибудь смерть до сего времени пощадила. Как бы то ни было, начальнику Береговой Линии действительно было о чем задуматься; но и тут г. Анреп обратил особенное внимание только на способ расходования денег, на довольствие писарей и выписных команд, ожидавших отправления к своим частям. Этим довольствием заведывал бравый унтер-офицер Лойко, человек пожилой, строгий и распорядительный. Надзор за ним имел дежурный штаб-офицер майор Миргородский. Нижние чины получали от казны продовольствие по морскому положению. Пища их была не только хороша, но роскошна, так что когда я был прапорщиком и получал в год 450 р. асс. жалованья, я не смел и мечтать о такой роскоши. С год Анреп возился с учетом этих расходов и не раз говорил мне, что Лойко не дает ему спать спокойно. Наконец, бросил.
С новым начальником мне прибавилось много работы: сам он ничего не писал. Работа меня не тяготила, я был молод и здоров. Навык к работе и особенно полное доверие г. Анрепа, при отсутствии всякой формальности, значительно облегчали мой труд.
Лето 1841 г. прошло без особенных событий. Вырубка леса в ущельи Жоадзех и постройка там башни сделаны Муравьевым без выстрела, но в Абхазии и Цебельде беспорядки продолжались. Г. Муравьев нашел нужным воспользоваться данным ему позволением двинуться с отрядом в Цебельду. Он составил его из трех баталионов, нескольких горных единорогов и Абхазской милиции, конной и пешей. До укр. Марамбы он не встретил никакого сопротивления: враждебные партии, как и следовало ожидать, укрылись в Дальское ущелье. Муравьев стал их преследовать, кажется, именно потому, что это было очень трудно. Можно догадываться, что в его воображении носились тогда Суворов, С-т Готард, Чортов мост... Горцы очевидно не ожидали движения отряда в Дал и потому, когда войска из долины Амшкяля повернули к Багаде, [207] большая часть их бросилась в аулы увозить свои семейства, и имущество, и угонять стада.
Из Нижней Цебельды есть два пути для вторжения в верхнюю часть долины Кодора, Дал. Первый ведет через урочище Наа, против которого есть порядочный брод через р. Кодор; второй путь через Багадский мост, за которым оба пути сходятся, и дорога идет сначала по левому берегу Кодора, а далее несколько раз переходит его в брод. В крае вообще нет даже сносных колесных дорог. Туземные двухколесные арбы, запрягаемые быками или буйволами, проходят по таким местам, которые для наших четырехколесных экипажей и для непривычных лошадей недоступны. Но дорога через Наа, хотя трудная и идущая лесистым краем, возможна. Совсем другой характер имеет путь, избранный Муравьевым. От Марамбы до Амшкяля местность волнистая и открытая. За Амшкялем редкие перелески, далее к Кодору начинается знаменитая Багадская теснина. На сотни сажень тропа идет по карнизу скалы. Тут уже начинается гранит, между беспорядочными массами которого вьется тропа. Спуск к Кодору крут и каменист и идет между редкими деревьями и кустами. О Багадском мосте я говорил выше. Перейдя на левую сторону Кодора, дорога вступает в местность более доступную: между лесами и рощами начинают являться хвойные деревья, аулы горцев разбросаны по местам живописным, но трудно доступным. Между перелесками мало вспаханных полей, но на тучных пастбищах ходят большие стада баранов и рогатого скота. Далее к Северу местность видимо подымается и против устья Аджгары принимает суровый и величественный Альпийский характер. Между еловыми и сосновыми лесами торчат гранитные скалы; с трех сторон видны вдали снеговые вершины Кавказа, приближающегося в этих местах к своей наибольшей высоте.
Муравьев быстро прошел с отрядом Багадскую теснину, не встретив большого сопротивления. Пехота перешла по мостику и прикрыла его, но переход остального отряда и особливо перевод лошадей занял много времени и дал горцам возможность собраться. Отряд двинулся вверх по левому берегу Кодора и к вечеру занял удобную позицию. На другой день войска были по частям посылаемы разорять и жечь аулы. Перестрелка не умолкала, и у нас было несколько раненых. К отряду примкнули Цебельдинцы, конные и пешиe, с Хрипсом Маршани, которого аул в урочище Наа. Пораженные неожиданным переходом отряда через Багаду, они боялись за свои аулы и поспешили выказать свою верность и [208] преданность. Нужно заметить, что в отряде было взято сухарей на 4 дня, патронов по 60; число зарядов для горных единорогов было очень ограниченное. Неприятель наседал, перестрелка не прекращалась. Известна бережливость нашего солдата; можно было опасаться, что недостанет патронов и продовольствия. Между тем возвращение через Багаду сделалось немыслимым, а движение через Наа потребует по крайней мере лишний день. Дальнейшее движение вверх по Далу не могло иметь никакой цели. Г. Муравьев увидел себя в положении опасном и приказал отступать. Известно на Кавказе, что это гораздо труднее, чем идти вперед: неприятель делается дерзким и предприимчивым и приобретает тактические преимущества. Нервы Муравьева не выдержали. Он заболел, и дальнейшим движением распоряжался гвардии капитан Лауниц, адъютант Головина, бывший адъютант графа Толя, офицер, заслуживший общее уважение. Говорили, что Муравьев выпил более, чем мог перенести.
Когда отряд достиг Наа и расположился там на ночлег, перестрелка прекратилась, а утром начались переговоры. Шабаш уехал в Псху, а Баталбей явился с повинною головою и был конечно прощен. Это было кстати, потому что в отряде не было ни хлеба, ни патронов. Пробыв в Марамбе несколько дней, отряд возвратился в Абхазию. Весь этот поход стоил нам несколько убитых и раненых нижних чинов; последствием же его было только временное спокойствие в Цебельде и в Абхазии. Беспорядки возобновились, потому что были возбуждаемы, под рукою, интригами самого владетеля, который хорошо понимал, что его значение в глазах правительства очень уменьшится с водворением спокойствия и порядка в Абхазии и в соседних обществах. Это значение было ему нужно еще и для борьбы с соседом и врагом своим, Мингрельским Дадьяном, за Самурзакань.
Собственно Абхазия состоит из трех округов: Бзыбского, Абхазского и Абжуааского. Между последним и Мингрелией находится округ Самурзакань — спорный между владетелями Мингрелии и Абхазии. Нет сомнения, что он должен бы принадлежать Абхазии, так как его жители Абхазского племени, ничего общего не имеющего с Мингрельским. Но этот округ не раз переходил из рук в руки в продолжение вековой вражды соседей. Дед князя Михаила Шервашидзе, Келем-бей, отнял его у Дадьяна. Это был человек большого ума, храбрый и предприимчивый. Его деяния получают в народе легендарный характер, как у Грузии царствование Тамары. Дадьяну приходилось плохо от своего неугомонного соседа.
Старый [209] Кац-Маргани раcсказывал, как он, в молодости, ворвался с партией Абхазцев в самый дворец Дадьяна, в Зугдидах. Дадьян успел уйти, но жена его была в доме. Кац очень комично рассказывает, как он ворвался в комнату, где сидела владетельница. При появлении его, княгиня встала с дивана во весь свой гигантский рост и показала непрошенному гостю кулак величиною с порядочное ведро. Кац говорит, что он в первый раз в жизни испугался и убежал, потому что полагал видеть перед собою не человека, а чорта.
В смутное время Абхазия, по смерти Келешь-бея, принявшего подданство России, Дадьяны стали интриговать в Тифлисе о возвращении им Самурзакани. При Ермолове им это не удавалось, а бар. Розен, хотя особенно благоволивший к Дадьяну, решил, что Самурзакань не принадлежит ни тому, ни другому, а непосредственно правительству, князья же Шервашидзе имеют только помещичьи права на крестьян, лично принадлежащих им между Абжуааским округом и р. Гализга. В Самурзакань назначен был приставом капитан Кирилов. Надо признаться, что peшениe это разумно, но обе стороны остались им недовольными. Мингрельцы продолжали свои интриги при содействии Тифлисского штаба, не благоволившего к владетелю Абхазии. Сей последний играл тогда ничтожную роль и был часто унижаем своими двоюродными братьями, владельцами округов Абхазского и Абжуааского, женатыми на Мингрельских княжнах. При Раевском все это изменилось. Он сделал князя Михаила действительным владетелем Абхазии. Но этот новый порядок вещей еще не утвердился, и его прочность зависела от того, как на это будут смотреть преемники Раевского. К счастью, Анреп и Будберг во всем одобрили и поддержали систему принятую их предместником. За всем тем, глухие козни, интриги и смуты продолжались в самой Абхазии. Самым злым и хитрым противником Михаила был князь Дмитрий, владелец Абхазского округа. Я уже сказал, что впоследствии Михаил его отравил. Этим дело не кончилось; измены, предательства, убийства и отравления продолжались бы в Абхазии без конца, если бы правительство, в одно прекрасное утро, не лишило владетеля и владельцев всех политических прав, не удалило князя Михаила в Poccию и не объявило Абхазию непосредственным владением России. Известно, что после тоже самое сделано и в Мингрелии, а гораздо прежде в Гурии. Те которые видели эти богатые провинции и их жителей, бессовестно эксплуатируемых своими владетелями, не могут не порадоваться [210] благоразумным мерам правительства, хотя эти меры недешево стоили государственному казначейству.
С половины Августа мы поселились в укр. Св. Духа, куда, с разных сторон, начали собираться войска, назначенные действовать против Убыхов. Приготовления и сборы производились довольно медленно, и ими не особенно торопились, потому что ранее начала Октября не предполагалось начать движение. Жары стояли тропические, и ни капли дождя. Несмотря на все принятые санитарные меры, в прибывающих войсках стали сильно развиваться перемежающаяся лихорадки с весьма серьезными последствиями. Хинной соли не жалели, но она только перерывала болезнь на несколько дней. В числе заболевших в нашем штабе был мой добрый товарищ А. И. Панфилов. Он ввел у нас в моду лекарство, которое ему присоветовал Англичанин, машинист на одном из наших пароходов. Панфилов, молодой человек и полный энергии, называл это лекарство «столбухой», употреблял его после всякого пароксизма и не оказывал болезни никакого уважения. Оказалось, что в этой «столбухе» было не менее 20 гран хинной соли, разведенной в 20 каплях серного эфира или кислоты и 24 унциях воды. Все это принималось после пароксизма и вообще действовало так хорошо, что многиe и не прибегали к врачу.
Работы у меня было много, а тут как на беду все мои сослуживцы заболели; здоровыми оставались я и два писаря, так что я должен был многие бумаги и распоряжения писать прямо набело. Когда приходил обеденный час, мне приносили обед, который я, отодвинув бумаги, ел на том же столе, где работал. Мы жили в двух комнатах офицерской казармы. В одной был г. Анреп, в другой я и Колюбакин. Оба они заболели перемежающейся желчной лихорадкой. Дня три я слышал и видел по обеим сторонам от моего стола некрасивые припадки этой болезни; наконец, и меня свалило. В Сентябре мы ходили на пароходе в Абхазию, чтобы поторопить сбор милиции и другие приготовления. Это было лично нам очень полезно; возвраты лихорадки стали реже. Но в укр. Св. Духа все возобновилось по прежнему. В отряде было до 3 т. больных; тех которые были труднее, пришлось отправить на судах в госпитали Феодосийский и Фанагорский, где они выздоравливали от одной перемены климата. Я пошел однажды навестить Ив. Павл. Корзуна, больного. Я нашел его в сильном жару. В полубреду он мне сказал своей невнятной скороговоркой: «Я ничего; я бы совсем был здоров, да вот проклятая меня мучит. Как погляжу на нее, так и меня начинает трепать». Он указал на дверь [211] своего шалаша. Там я увидел курицу, которая, опустив крылья и открыв клюв, тряслась в лихорадке. Ужасный климат; но в Сухуме еще хуже. А как подумаешь, что есть люди, которые на всю жизнь обречены тем бедствиям, которые мы терпим случайно и на короткое время становится жутко. В Сухуми я знал штабс-капитана Николаева, из сдаточных, который вышел в отставку, прослужив в Абхазии и в Сухуме 26 лет! Я кажется уже сказал, что в Сухум мы ежегодно посылали 16 % штатного числа, нижних чинов на укомплектование, т. е. средняя жизнь считалась там почти в шесть лет. Поневоле хочется спросить: по что гибель cия бысть?....
В конце Сентября прибыл в составе отряда г. Муравьев, с милициею Абхазскою, Мингрельскою, Имеретинскою, Гурийскою и Сванетскою. Он прошел из Гагр сухим путем по узкой полосе между морем и береговыми скалами. Покорность Джигетов и тихая погода сделали возможным это движение по непрерывному дефиле в 30 верст, где, по преданию, погибло войско какого-то Грузинского царя. В тоже время прибыли на пароходе владетели Абхазии и Мингрелии. Последний, князь Давид Дадьян, гвардии полковник, лет 30, довольно благообразный, обруселый и смотревший порядочным человеком. Всех милиционеров было около 3000 человек, большею частью пеших. Из них Абхазцев было более 2 тысяч человек. Эта сволочь была нужна только по политическим соображениям; во всех других отношениях она была больше вредна, чем полезна. Все остальные милиционеры из христианских провинций были вполне надежны. Сванетская милиция в первый раз участвовала в наших походах. В ней было 60 милиционеров с владетелем, князем Циоко (Михаилом) Дадишкалиани. Все они были огромного роста, с невероятно развитыми мускулами. Их князь Циоко, молодой человек, лет под 30, гигант красивой наружности, с чертами лица довольно грубыми, но с глазами и манерами очень симпатичными. Через несколько дней, отправляясь на пароходе в Абхазию, я зашел навестить его. У него была лихорадка. Через переводчика он стал просить меня отпустить из отряда его Сванетов после его смерти. Не видя в нем ничего опасного, я сказал, что надеюсь, по возвращении, найти его совсем здоровым. — «Нет, я очень скоро умру», сказал он спокойно: "в моих местах больных не бывает, а если кто заболеет, все знают, что он уже не встанет". Действительно, возвратившись дня через четыре, я уже не застал его живым. Надобно было видеть искреннюю горесть его подданных: эти гиганты плакали и [212] визжали, как малые дети. Тело князя обернули нЕсколько раз холстом, намоченным в растопленном воске, и повезли в свои дальние горы, который немногим и из них пришлось увидеть: большая часть их была жертвою непривычного и губительного климата.
В тоже время скончался всеми любимый Егор Егорович фон-Бринк, бывший Анапским комендантом и только что произведенный в генерал-майоры. Он был похоронен на берегу р. Мздымты. Но видно не суждено было костям его лежать в этой земле: через несколько дней, после сильных дождей, река вздулась, оторвала часть берега, где была могила и унесла в море гроб нашего доброго товарища. На место его Анапским комендантом назначен полковник Рот, Федор Филиппович, с которым мне и после случалось встречаться по службе. Он был то что называют Allemand mauvaise tete. В юности Bursch, забияка, дуелист в молодости, бессмертный гусар в Прусской службе; затем командир Кубанской казачей бригады на Кавказе и сподвижник Засса в его лихих наездах, Рот не отличался особенными умственными способностями, не имел времени приобрести основательных научных сведений, смутно вспоминал, что он протестант и имел очень шаткие понятия о своих правах и обязанностях человеческих и служебных. Взамен всего этого у него были качества, которые приобретали ему любовь, особливо молодежи: он быль честен и справедлив по своему; храб и склонен к сумасбродным предприятиям, страстно любил женщин, несмотря на свои далеко не молодые лета; был отличный наездник и Черкесский щеголь; высокого роста, прекрасно сложенный и с резкими чертами лица. Г. Анреп был очень доволен его назначением. Когда Немцы докуривали сигары и начинали говорить на своем природном языке, Bruderschaft водворялся вполне, иногда даже во вред службе и вопреки справедливости. Как Анапский комендант, Рот был подчинен начальнику 1-го отделения Черноморской Береговой Линии, контр-адмиралу Серебрякову. Эти два лица, сходных только в нравственных принципах, находились в постоянной и непримиримой вражде, которая могла кончиться кровавой катастрофой. Однажды (в 1842 г.) я посетил отряд Серебрякова на Гостогае. Когда мы пришли к нему завтракать, Серебряков похвастался свежим сливочным маслом, которое ему из гор прислал с Черкесом один Армянин. Соскабливая верхний слой масла на кусок хлеба, он спросил: «где тут была собачка?» Переводчик его Армянин Богос Рафайлов, его ame damnee, сказал ему несколько слов по-армянски. Серебряков покраснел и несколько раз фыркнул в усы. Когда, мы остались один, он